Даниил Гранин - Еще заметен след
Зеленая вода в каналах попахивала гнилью. На маслянистой пленке колыхалось четкое отражение: двое над перилами, над ними голубое небо восемнадцатого июня. За четыре дня до начала войны, подумал я.
Из-под свода моста выплыла лодка, на корме сидела девушка с кружевным розовым зонтиком. Жаркое небо накладывало тонкий голубой слой на окна, на блеск машин, на воду. Город голубовато светился. Что-то обидное было в его обольстительной красе.
Дойдя до Симеоновской церкви, Жанна остановилась и показала мне место, где был дом Волкова. Дом снесли в прошлом году. Здесь был разбит сквер. "Дом Волкова" - у нее звучало примерно так, как "дом Достоевского". Мы сели на скамейку. Я вытянул больную ногу, стараясь не морщиться. Знал я волковский дом. Он был ветхий, скучный, с узкими вонючими лестницами. Несколько раз я бывал в нем. На втором этаже, в конце коммунального бедлама, когда-то помещалась ободранная нора моих коротких свиданий. В сущности, следовало бы благодарить и за это убежище. Хуже нет изматывающей бесприютности подъездов, садовых скамеек, дворовых закоулков с кошачьими свадьбами. Гнусная маета молодых бездомных, маета, в которой гаснут желания и перегорают страсти. Та женщина умела целоваться как никто. После поцелуя она сама восклицала: "Ах, как вкусно!" Под окнами тарахтел трамвай, мчались грузовики, и от этого шума мы почти не разговаривали друг с другом.
- ...приехала в Ленинград в сорок шестом году. Выхлопотала командировку. Через справочное разыскала адрес Волкова. Пришла, звонила-звонила, никто не отвечает. Вышла соседка. Старуха в меховой шапке. Я наплела ей, что один фронтовой раненый просил узнать про своего друга. Мне стыдно было сказать правду, - я, девушка, разыскиваю такого взрослого мужчину. Старуха долго приглядывалась ко мне, потом шепотом сказала: не ищи, у него плохая судьба. Не ранен, значит, не убит, поняла я. А дома меня Борис ждал. Явился во всем гвардейском блеске. От него я узнала, что случилось с Волковым.
- Борис-то зачем приезжал?
- Предложение мне делал.
- А вы?
- Отказала.
- Отказали? Ему?
Я потрясен был всей силой моего восхищения Борисом, он возник передо мной во весь рост, голубоглазый, шинель внакидку, золотая кудряшка прилипла ко лбу... Жанна с улыбкой смотрела на мое видение. Он был тот же, не стареющий, двадцатитрехлетний, а она-то, как она решилась, как посмела?! К чувству недоумения примешивался вдруг интерес к той девятнадцатилетней грузинской девушке.
- ...геройский офицер из-под Вены приехал специально ко мне. Увидев меня, не разочаровался. Подруги завидовали. Женихи в цене были. Почти все наши мальчики погибли. Как мама уговаривала меня! Борис ее очаровал. Да и мои отношения с Волковым ее беспокоили. К тому же Борис маме наговорил "про него. Это я потом узнала, слишком поздно.
- Почему наговорил? Рассказал, - поправил я.
- Наговорил, - твердо повторила Жанна. - У Бориса и так были все преимущества. Ведь все выглядело романтически, нашу историю с ним пропечатали в газете, - в темном прищуре Жанна рассматривала что-то неведомое мне. - Знаете, что меня остановило? То, что он торжествовал. Он не жалел Волкова, он считал, что то, что случилось с Волковым, законно.
- Но если он так думал... Зачем вы писали Борису до самой победы, зачем вы его обнадеживали?
- Я отвечала на его письма.
- Отвечали... А он на ваши письма. Это и называется переписываться.
- Конечно, это было легкомысленно.
- За что же вы нас судите? У вас легкомыслие, у нас недомыслие.
- При чем тут вы? - холодно спросила Жанна.
- А я так же отнесся к той истории.
Я принялся объяснять ей, но ничего не получилось. Вопросы Волкова, которые нас раздражали, сомнения, которые мы отвергали, поступки, которые вызывали насмешки, - все потеряло убедительность. Не очень умно и симпатично мы выглядели, но тогда... Как показать ей расстояние, которое мы все прошли?
Она тронула мою руку.
- Меня тоже пугали высказывания в его письмах. А теперь я не могу их найти.
- Борис так и уехал?
Она кивнула.
- И все? Больше не писал?
- Ни разу.
Она могла стать женою Бориса, думал я, и мысль эта делала ее ближе и в то же время порождала какую-то печаль и жалость к собственной судьбе, какая возникает, когда видишь красивую женщину, чужую и недоступную.
Он добирался до Тбилиси так же, как я до Ленинграда, на крышах, в тамбурах. Я все это легко представлял: кипяток на станциях, долгие стоянки, трофейное вино, офицеры, солдаты, гражданские - все перемешалось, и все это пело, ликовало, одаривало друг друга, захлебывалось планами, надеждами, травило байки, играло на перламутровых аккордеонах, выменивал чокалось... И представил, как Борис возвращался из Тбилиси к себе в Костромскую. Отвергнутый, - а за что, на каком таком основании? Он, - кому весь мир принадлежал, потому что весь мир был обязан нам, и все эти бабы, девки, которые счастливы должны быть от одного нашего слова. Так оно было, так и я жил в тот хмельной послевоенный, салютный наш первый год на гражданке.
- Тьфу, это же чушь собачья, - сказал я. - Выходит, похвали Борис вашего Волкова, у вас все бы сладилось и вы пошли за него? По-вашему, он не имел права ругать соперника. Абсурд. Извините, это не проходит.
- Прошло. В моей жизни мало было абсурда. Я всегда поступала логично. Любила логично, разводилась логично.
- Вам не жаль, что вы так обошлись с Борисом?
- Нет, - мягко сказала она. - Отчасти я ему благодарна. Но тут другое. Думаете, я Волкова любила? Это была еще не любовь.
- Почему вы не дали мне предпоследнего письма Волкова, где он просил прислать мыло?
- Его нет. Я сама не читала его.
- Как так?
- Мать скрыла от меня, спрятала его.
Она проговорила это с натугой, хотела что-то добавить, но промолчала.
- Хотите проехаться на пароходике, тут недалеко пристань? - сказал я.
- Почему вы не спрашиваете, как все это было?
- Вам неохота говорить об этом.
- А вы не решайте за меня, - сказала она неприятным голосом.
- Вы же сами просили не задавать вам вопросов.
- Вы всегда такой послушный?
- Послушайте, Жанна, я разучился разговаривать с женщинами. Я никогда не знаю, чего они добиваются. Чтобы не обращали внимания на их слова? Ну-зачем это им надо? Даже Лев Толстой не понимал женщин.
- Единственный, кто их понимал, это Толстой.
- Нет уж, извините, он в собственной жене не мог разобраться. Его сила состояла в том, что он знал, что женщин понять невозможно. Вы замужем?
Она неохотно усмехнулась:
- Надо выяснить, я об этом не задумывалась.
Что-то мешало ей начать.
- Не мучьтесь, - сказал я. - Зачем будить демонов?
- Будем будить, - твердо сказала она. - Иначе ничего не получится. Для этого я и приехала. Надо же мне оправдать поездку.
- Тогда не стесняйтесь, сыпьте без купюр.
Вот уж кто не стеснялся. Она говорила быстро и ровно, но как будто рассказывала не о себе. Глаза ее смотрели на меня невидяще, устремленные куда-то туда, куда она стремилась быстрее добраться.
- ...в госпитале я много писем писала раненым, под их диктовку. Редко кто из них не присочинял. Одни преуменьшали свои раны, другие преувеличивали, третьи расписывали свои подвиги, а те свою тоску и любовь. Вроде бы на меня после этого не должны были действовать письма Волкова, верно? А они действовали, и все сильнее, я привыкла к ним, как к наркотику. Мне их не хватало. Я их принимала один к одному. А вот много позже я усомнилась. Взрослость цинизма прибавила. Это я от первого мужа заразилась. Мне хотелось патенты Волкова проверить. И все оказалось правда. В Париже в музей ходила импрессионистов смотреть. Тоже ради проверки. Все хотела уличить его, хотелось низвести его. А за что? За то, что он обманул меня и бросил. Я после отъезда Бориса все ждала, что Волков сообщит о себе. А тут у меня отец умер от инсульта, мне больно было, что он умер голодным. В Тбилиси голодно было. Мама меня винила: вышла бы за Бориса, мы обеспечены были бы. Она вслух этого не говорила, но я знала, что она так думает. А от Волкова ни одной весточки. Потом меня сосватали, ну, в общем, уговорили, доказали. Муж был много старше, вроде Волкова, на вид молодцом, солидный, образованный, владел английским, любил поэзию. Он был приятен, и я уступила. Жизнь действительно стала легче, появились вещи, наряды, что ни день - застолье. Откуда-то шли деньги, с ними возможности, о каких раньше и не мечтала...
Она живо изобразила, как посреди пира муж вставал и проникновенно читал стихи Бараташвили или Тициана Табидзе. Это почему-то успокаивало ее. Ей казалось, что человек, любящий стихи, не может быть жуликом. В минуты откровенности он признавался, что его влечет риск коммерческих комбинаций. Наша цивилизация, говорил он, возникла благодаря торговле. Все началось с коммерческого таланта. Этот талант надо использовать. Грех, когда талант остается неиспользованным, и тому подобное. Он жил бурно, смело и погиб в горах при неясных обстоятельствах. Сразу после этого выяснилось, что на него заведено дело.
