Максим Горький - Сказки об Италии
– Дельфины похожи на свиней.
Рыжий отозвался:
– Здесь вообще много свинства.
Бесцветная дама поднесла к носу чашку, понюхала кофе, брезгливо сморщилась.
– Отвратительно!
– А молоко, а? – поддержал толстый, испуганно мигая.
Дама с фарфоровым лицом пропела:
– И всё – грязно, грязно! И все ужасно похожи на жидов…
Рыжий, захлебываясь словами, всё время говорил о чем-то на ухо человеку с бакенбардами, точно отвечал учителю, хорошо зная урок и гордясь этим. Его слушателю было щекотно и любопытно, он легонько качал головою из стороны в сторону, и на его плоском лице рот зиял, точно щель на рассохшейся доске. Иногда ему хотелось сказать что-то, он начинал странным, мохнатым голосом:
– У меня в губернии…
И, не продолжая, снова внимательно склонял голову к усам рыжего.
Толстый тяжко вздохнул, сказав:
– Как ты жужжишь, Иван…
– Ну – дайте мне кофе!
Он подвинулся к столу, со скрипом и треском, а собеседник его значительно проговорил:
– Иван имеет идеи.
– Ты не выспался, – сказала старшая дама, посмотрев в лорнет на бакенбардиста, – тот провел рукою по лицу, взглянул на ладонь.
– Мне кажется, что я напудрен, а тебе не кажется этого?
– Ах, дядя! – воскликнула молодая. – Это же особенность Италии! Здесь ужасно сохнет кожа!
Старшая дама спросила:
– Ты замечаешь, Лиди, какой у них скверный сахар?
На палубу вышел крупный человек, в шапке седых кудрявых волос, с большим носом, веселыми глазами и с сигарой в зубах, – лакеи, стоявшие у борта, почтительно поклонились ему.
– Добрый день, ребята, добрый день! – благосклонно кивая головою, сказал он громко, хриплым голосом.
Русские замолчали, искоса посматривая на него, усатый Иван вполголоса сообщил:
– Отставной военный, сразу видно…
Заметив, что на него смотрят, седой вынул сигару изо рта и вежливо поклонился русским, – старшая дама вздернула голову вверх и, приставив к носу лорнет, вызывающе оглядела его, усач почему-то сконфузился, быстро отвернувшись, выхватил из кармана часы и снова стал раскачивать их в воздухе. На поклон ответил только толстяк, прижав подбородок ко груди, – это смутило итальянца, он нервно сунул сигару в угол рта и вполголоса спросил пожилого лакея:
– Русские?
– Да, сударь! Русский губернатор с его фамилией…
– Какие у них всегда добрые лица…
– Очень хороший народ…
– Лучшие из славян, конечно…
– Немножко небрежны, сказал бы я…
– Небрежны? Разве?
– Мне так кажется – небрежны к людям.
Толстый русский покраснел и, широко улыбаясь, сказал негромко!
– Про нас говорит…
– Что? – брезгливо сморщив лицо, спросила старшая.
– Лучшие, говорит, славяне, – ответил толстяк, хихикнув.
– Они – льстивы, – заявила дама, а рыжий Иван спрятал часы и, закручивая усы обеими руками, пренебрежительно проговорил:
– Все они изумительно невежественны в отношении к нам…
– Тебя – хвалят, – сказал толстый, – а ты находишь, что это по невежеству…
– Глупости! Я не о том, а вообще… Я сам знаю, что мы – лучшие.
Человек с бакенбардами, всё время внимательно следивший, как играют дельфины, вздохнул и, покачивая головою, заметил:
– Какая глупая рыба!
К седому итальянцу подошли еще двое: старик, в черном сюртуке, в очках, и длинноволосый юноша, бледный, с высоким лбом, густыми бровями; они все трое встали к борту, шагах в пяти от русских, седой тихонько говорил:
– Когда я вижу русских – я вспоминаю Мессину…
– Помните, как мы встречали матросов в Неаполе? – спросил юноша.
– Да! Они не забудут этот день в своих лесах!
– Видели вы медаль в честь их?
– Мне не нравится работа.
– О Мессине говорят, – сообщил толстый своим.
– И – смеются! – воскликнула молодая дама. – Удивительно!
Чайки нагнали пароход, одна из них, сильно взмахивая кривыми крыльями, повисла над бортом, и молодая дама стала бросать ей бисквиты. Птицы, ловя куски, падали за борт и снова, жадно вскрикивая, поднимались в голубую пустоту над морем. Итальянцам принесли кофе, они тоже начали кормить птиц, бросая бисквиты вверх, – дама строго сдвинула брови и сказала:
– Вот обезьяны!
Толстый вслушался в живую беседу итальянцев и снова сообщил:
– Он не военный, а купец, говорит о торговле с нами хлебом и что они могли бы покупать у нас также керосин, лес и уголь.
– Я сразу видела, что не военный, – призналась старшая дама.
Рыжий опять начал говорить о чем-то в ухо бакенбардисту, тот слушал его и скептически растягивал рот, а юноша итальянец говорил, искоса поглядывая в сторону русских:
– Как жаль, что мы мало знаем эту страну больших людей с голубыми глазами!
Солнце уже высоко и сильно жжет, ослепительно блестит море, вдали, с правого борта, из воды растут горы или облака.
– Annette, – говорит бакенбардист, улыбаясь до ушей, – послушай, что выдумал этот забавный Жан, – какой способ уничтожить бунтовщиков в деревнях, это очень остроумно!
И, покачиваясь на стуле, медленно и скучно он рассказывал, как будто переводя с чужого языка:
– Нужно, говорит он, чтобы во дни ярмарок, а также сельских праздников, чтоб местный земский начальник заготовил, за счет казны, колья и камни, а потом он ставил бы мужикам – тоже за счет казны – десять, двадцать, пятьдесят – смотря по количеству людей – ведер водки, – больше ничего не нужно!
– Я не понимаю! – заявила старшая дама. – Это – шутка?
Рыжий быстро ответил:
– Нет, серьезно! Вы подумайте, ma tante…[36]
Молодая дама, широко открыв глаза, пожала плечами.
– Какой вздор! Поить водкой от казны, когда они и так…
– Нет, подожди, Лидия! – вскричал рыжий, подскакивая на стуле. Бакенбардист беззвучно смеялся, широко открыв рот и качаясь из стороны в сторону.
– Ты подумай – те хулиганы, которые не успеют опиться, перебьют друг друга кольями и камнями, – ясно?
– Почему – друг друга? – спросил толстяк.
– Это – шутка? – снова осведомилась старшая дама.
Рыжий, плавно разводя короткими руками, горячо доказывал:
– Когда их укрощают власти – левые кричат о жестокостях и зверстве, значит – нужно найти способ, чтобы они сами себя укротили, – так?
Пароход качнуло, полная дама испуганно схватилась за стол, задребезжала посуда, дама постарше, положив руку на плечо толстяка, строго спросила:
– Это что такое?
– Мы поворачиваем…
Всё выше и отчетливее поднимаются из воды берега – холмы и горы, окутанные мглой, покрытые садами. Сизые камни смотрят из виноградников, в густых облаках зелени прячутся белые дома, сверкают на солнце стекла окон, и уже заметны глазу яркие пятна; на самом берегу приютился среди скал маленький дом, фасад его обращен к морю и весь завешен тяжелою массою ярко-лиловых цветов, а выше, с камней террасы, густыми ручьями льется красная герань. Краски веселы, берег кажется ласковым и гостеприимным, мягкие очертания гор зовут к себе, в тень садов.
– Как тут тесно всё, – вздохнув, сказал толстый; старшая дама непримиримо посмотрела на него, потом – в лорнет – на берег и плотно поджала тонкие губы, вздернув голову вверх.
На палубе уже много смуглых людей в легких костюмах, они шумно беседуют, русские дамы смотрят на них пренебрежительно, точно королевы на подданных.
– Как они машут руками, – говорит молодая; толстяк, отдуваясь, поясняет:
– Это уж свойство языка, он – беден и требует жестов…
– Боже мой! Боже мой! – глубоко вздыхает старшая, потом, подумав, спрашивает:
– Что, в Генуе тоже много музеев?
– Кажется, только три, – ответил ей толстый.
– И это кладбище? – спросила молодая.
– Кампо Санто. И церкви, конечно.
– А извозчики – скверные, как в Неаполе?
Рыжий и бакенбардист встали, отошли к борту и там озабоченно беседуют, перебивая друг друга.
– Что говорит итальянец? – спрашивает дама, оправляя пышную прическу. Локти у нее острые, уши большие и желтые, точно увядшие листья. Толстый внимательно и покорно вслушивается в бойкий рассказ кудрявого итальянца.
– У них, синьоры, существует, должно быть, очень древний закон,[37] воспрещающий евреям посещать Москву, – это, очевидно, пережиток деспотизма, знаете – Иван Грозный! Даже в Англии есть много архаических законов, не отмененных и по сегодня. А может быть, этот еврей мистифицировал меня, одним словом, он почему-то не имел права посетить Москву – древний город царей, святынь…
– А у нас, в Риме – мэр иудей, – в Риме, который древнее и священнее Москвы, – сказал юноша, усмехаясь.
– И ловко бьет папу-портного![38] – вставил старик в очках, громко хлопнув в ладоши.
– О чем кричит старик? – спросила дама, опуская руки.
– Ерунда какая-то. Они говорят на неаполитанском диалекте…
– Он приехал в Москву, нужно иметь кров, и вот этот еврей идет к проститутке, синьоры, больше некуда, – так говорил он…
