Семен Бронин - История моей матери
Он уехал с группой - тогда и разговора не было о его переселении в Союз, но в 1961 году он приехал сюда именно с такой просьбой и почти требованием. В этот раз его, по его просьбе, пригласила Рене - пожить с ней месяц, он же вознамерился остаться навеки. К этому времени Рене перевела гору книг: ими был забит целый книжный шкаф - у Робера дома тоже была богатая коллекция ее переводов, и он, по простоте душевной и по примеру Франции, решил, что дочь его - миллионерша, которой ничего не стоит приютить у себя заблудившегося в жизни родителя. Он жил в семье: уже не столь благополучный и самоуверенный, как в первый раз, но тише и скромнее,- и ждал приглашения, а его не было. Причина была, конечно, не в том, что Рене не понимала, чего он хочет, или же, посчитав свои ресурсы, решила, что не сможет прокормить отца: она не могла забыть обиду, нанесенную ей в детстве,-в редких случаях и она умела быть злопамятной, и тогда это было надолго.
Вскоре они объяснились.
- Ты знаешь, у меня давно чешутся руки дать тебе хорошенькую оплеуху? начал Робер: он ведь был все-таки ее отцом, а во Франции, хоть это и не Китай, родительские отношения прочнее и долговечнее наших.
Рене удивилась: отвыкла, видно, от родных обычаев.
- И за что же мне, сорокавосьмилетней женщине, эта оплеуха?
Она ни за что бы не угадала его ответа:
- За то, что в тридцать восьмом году ты не помогла мне перебраться в Советский Союз! - безапелляционно сказал Робер и неприязненно взглянул на нее.
Это не надо было, конечно, принимать всерьез и дословно: он бы сюда не поехал, а если б и приехал, то ненадолго - это было напоминание о том, что пора выполнять то, что не было сделано раньше. Она так его и поняла и рассердилась:
- Послушай, отец! Это не я, а ты оставил нас с матерью, когда мне и трех лет не было!
Он тоже разозлился: оба были вспыльчивы.
- Никто не может заставить мужчину жить вечно с одной женщиной. Я же помогал тебе в учебе. Кем бы ты была без меня?
- Помог, а потом связал меня с нелегалами, и вся моя учеба пошла насмарку!
- Ты жалеешь об этом?
- Я ни о чем, отец, не жалею, но в семнадцать лет человек не волен сам принимать решения - родители должны направлять его действия.
- Это что, римское право? - с недружелюбной иронией спросил он.-Которому никто уже не следует. Ты б видела, какие мальчишки участвовали в Сопротивлении. И не спрашивались у родителей. Ты просто не хочешь мне помочь. Тогда, когда я больше всего в этом нуждаюсь! - он встал, прошелся по комнате, сгорая от нетерпения и потребности двигаться.- Неизвестно еще, кто кому нужнее. Я посмотрел, как ты живешь. Ничего привлекательного. Француз в России всегда будет в изоляции.
- Зачем же ты стремился сюда в тридцать восьмом?.. Пойди к матери может, она тебя примет.
- К Жоржетте?! Что я там не видел - с ее убогой головой и узостью мышления? Ты меня спихнуть к ней хочешь?
Теперь Рене обиделась за мать:
- Какая есть. Другой у меня нет. Это женщин можно выбирать до бесконечности, а с матерью не выходит.
- Ты и в этом меня обвиняешь?! Это уж совсем тебя не касается!..
Слово за слово - он вышел из себя и вправду чуть не дал ей оплеуху, которую сулил с самого начала, но в последний момент передумал, свернул чемоданы и съехал в гостиницу, где платил большие деньги за номер и жил в надежде, что дочь изменит решение: очень уж не хотелось ему ехать в дом для престарелых - а именно так и решался его вопрос на родине. Самуил посещал его в "Метрополе". Он жаловался на неудобства в этом самом дорогом тогда отеле:
- Жопу не помоешь. Вчера занимаюсь этим в туалете - вдруг дама входит!..- и смотрел внушительно и неприязненно, будто внук был виновен в этом.
Единственным светлым пятном в этом его посещении Советского Союза была встреча с пионерами на прогулочном теплоходе, на котором он поехал прогуляться и развлечься. Те узнали, что он француз, обступили его кружком, пытались лопотать по-французски под руководством своей учительницы, запели что-то из школьного курса; ему повезло - это была школа с изучением французского. Робер был растроган: пионеры восполнили бесчувствие его дочери - в тогдашней России иностранцы были в редкость, и перед ними старались отличиться. Самуил жалел его: он, в отличие от Сергея, был замешан на французских дрожжах - и, когда менял в последний раз деньги в "Метрополе", доложил свою сотню, чего дед, разумеется, не заметил...
Рене не смягчалась, Робер заказал обратный билет. На Белорусский вокзал его пришло провожать все семейство. Робер ехал не столько во Францию, сколько в дом для престарелых: у него не было ни жены, ни дома, ни сколько-нибудь солидной пенсии. Даже за дом для престарелых платил его преуспевающий брат Андре: тот, что был капиталистом. Робер суховато попрощался с провожавшими: к нему вернулась его прежняя насмешливость, настоянная на этот раз на неприветливых чувствах. Рене он потрепал по щеке: видно, по той, на которую у него чесались руки,- и сказал:
- Остается здесь. Вот бедняжка,- и с тем и сел в вагон: видно, не знал, как уязвить ее побольнее...
Они однако продолжали переписываться. Отношения Рене с отцом были сложными с самого начала и оставались такими до конца дней его. Они всегда таковы, а когда родители покидают детей в раннем возрасте, в особенности.
"Москва, 23 сентября 1962.
Дорогой отец!
Ответа на мое последнее письмо нет, и я начинаю думать, что оно не дошло до тебя. Твое я получила и сразу же на него ответила. В нем я пишу, как тяжело мне было узнать, что ты ищешь дом для престарелых." (Робер наверно разозлился, читая эту фразу, и именно из-за нее и не ответил.) "Это в самом деле грустно. Но поверь мне, не лучше и, лишившись родных корней, остаться одной на чужбине. Все мое так называемое приспособление обрывается и летит к черту. Да его и не было никогда на самом деле. Нет ничего хуже, как жить в чужой стране: в конце концов тебя отовсюду гонят и вытесняют, изолируют в моральном отношении. Пока ты молода и ослеплена избытком собственной энергии, этого не замечаешь, но нельзя заблуждаться всю жизнь начинаешь понимать, что пошла не тем путем, а дороги назад нет. Приходится топтаться на месте. а это занятие не из приятных.
Папа, я бы хотела, чтобы ты прочел это письмо. Не потому что я хандрю, предаюсь мрачным мыслям и хочу поведать тебе об этом. Совсем нет. Это не черная меланхолия, а попытка найти выход. Мы были вместе совсем недолго, но я ощущала исходящую от тебя нравственную поддержку. Я часто думаю о тебе и хочу, чтобы ты знал это. Несмотря на все остальное. На обстоятельства, которые представляют собой основу, саму плоть нашего существования. Я знаю, что ты меня понимаешь."
Робер, может, и понял, а я не очень. Может быть, Яков воспротивился тому, чтоб он остался в России, а мать представила дело так, что сама это решила: чтоб не выглядеть послушной игрушкой в руках мужа, что для француженки невыносимо? Она между тем продолжает жаловаться:
"Нет ничего тяжелее, чем остаться без Родины - без надежды туда вернуться, быть оторванным от своих, потерять возможность черпать силы и вдохновение в духовном и душевном мире тебе подобных. Еще раз прошу, не думай, что я настроилась жаловаться тебе. Я просто ставлю точку в своей жизни, и вот это настолько грустно, что словами и передать нельзя.
Прости меня. Ты единственный человек на земле, кому я могу сказать все это. Пиши мне и не думай, что и только и делаю что хнычу. Ничего подобного. И я очень люблю твои письма, они утешают меня и поднимают мне настроение.
Еще раз извини, если письмо получилось мрачным. Я еще не отчаиваюсь.
Целую и обнимаю тебя. Твоя дочь Рене."
Отец так и не ответил: видно, разозлился на нее не на шутку - он всегда был эгоистом. Борцы за народное счастье часто бывают ими. Он поселился в доме инвалидов в Монтро, городке под Парижем, платил за него Андре - поэтому условия там должны были быть приличными.
С 79-го года Рене начала хлопотать о гостевой визе во Францию. Запросили Управление, оно дало разрешение.
- А почему нет? - сказали там.- Пусть посмотрит своих.- И в январе 1980-го она, без долгих промедлений, поехала...
Тогда предпочитали поезда: и нагляднее и дешевле. Ее состав уже миновал огромное скопление больших и малых городов, растянувшееся на сотни километров между Кельном и Аахеном и светлое ночью, как в дневное время. Затем была южная шахтерская Бельгия, вымазанная углем и сажей, потом Жемон первый французский город на ее пути. До Парижа оставалось несколько часов. Она начала волноваться еще в Москве, теперь сердце ее, с приближением родных мест, билось все сильнее. В окне мелькали знакомые места: пригороды Парижа, в которых прибавилось много нового, но все было узнаваемо. Вот и перрон Северного вокзала, Гар-дю-Нор, откуда она отправилась когда-то в самое дальнее свое странствие. Поезд остановился. Она вышла с чемоданами, стала на миг, осмотрелась. Народ спешил мимо, увлекаемый вокзальной суетой и спешкой,- как и тогда, когда она отсюда уезжала, как на всех вокзалах мира. Ее и на этот раз не встречали, но в данном случае это было оговорено заранее: тетя Сюзанна, пригласившая ее, не покидала дома (ей было за восемьдесят) и ждала ее в Мелене. Она нашла тележку, погрузила на нее чемоданы, влилась в общий поток, повезла ее к выходу...
