Евгений Козловский - Киносценарии и повести
Рама слегка побита, лак облетел с углов ломаная орбита встретившихся миров.
Гаснут миры. Огни же долго еще летят. Двое в зеркальной нише сами в себя глядят.
16.
Мы не виделись сорок дней. Я приеду, как на поминки: на поминки-сороковинки предпоследней любви моей.
А последней любви пора, вероятно, тогда настанет, когда жизнь моя перестанет: гроб, и свечи, et cetera...
17.
Будешь ли ты мне рада, если увидишь вдруг, или шепнешь: не надо! в сплеске невольном рук,
или шепнешь: зачем ты? и напружинишь зло раннего кватроченто мраморное чело?
Ветра холодной ванной голову остужу и, как оно ни странно, я тебя не осужу:
право же, пошловато, глупо, в конце концов, требовать, чтоб ждала ты призраков-мертвецов.
Раз уж зарыв в могилу, отгоревав-отвыв, ты отошла к немилым пусть - но зато к живым.
Лазарь, вставший из гроба, вряд ли желанен был (мы догадались оба) тем, кто его любил.
18.
Ну вот: "люблю" сказал и в аэровокзал. Ну вот: сказал "хочу" и глядь - уже лечу.
А что же ты в ответ? Ах, неужели - "нет"?
19.
Мы шагаем по морозу в поликлинику за "липой", чтоб хотя бы полнедели безразлучно провести. Бруцеллеза и цирроза, менингита, тифа, гриппа нет у нас на самом деле. Ты нас, Господи, прости.
Головы посыплем пылью для почтительности вящей. Не карай нас слишком строго за невинный сей подлог. Мы, конечно, не забыли: Ты и Мстящий, и Казнящий, но припомни, ради Бога Ты и Милосердный Бог.
Вырос рай под Абаканом: арфы всяческие, лютни...что положено, короче, райской этой c'est la vie. Мы вошли сюда обманом, но простятся наши плутни (мы рассчитываем очень) по протекции Любви.
20.
Три дня и четыре ночи. Такие пошли дела. И пусть Минусинск - не Сочи: погода жарка была,
и пусть, что февраль - не лето, и пусть я - последний враль, но месяца жарче нету, чем этот самый февраль.
Три дня и четыре лета: счастливая сумма семь. И пусть говорят, что это не складывается совсем
и пусть что угодно скажут, но я-то сам испытал, что суммою этой нажит значительный капитал.
Три дня, и излета века тощающий календарь. И пусть говорят: аптека, мол, улица и фонарь,
а я затыкаю уши, была, ору, не была! Четыре клочочка суши в сплошном океане зла,
четыре плюс три. Да Тверди стальные глаза без век. Четыре плюс три, у смерти украденные навек.
21.
...Трехлитровая банка сока на окне стояла, и нас, если горло вдруг пересохло, утоляла. Десятки раз.
И не прежде, чем дворник с шарком за ночной принимался снег, удавалось дыханьем жарким сну дотронуться наших век.
22.
Сказку китайскую вспомнил я в нашей с тобой постели: женщиною притворилась змея. Мыслимо ль, в самом деле?
А почему бы, скажи, и нет? женщиною притворилась: щедр на диковинки белый свет! Дальше - она влюбилась.
Так как была хороша собой, тут же и замуж вышла. Очень следила она за собой: как бы чего не вышло!
Время летело. Расслабясь чуть, выпив вина к тому же, женщина вдруг проявила суть, проявила при муже.
Ах, и всего-то на вздох, на миг змейкой она предстала. Мужа, однако, не стало в живых, мужу мига достало:
Знать, впечатлителен слишком был, видел светло и ясно, видимо, сильно ее любил. (Сильно любить - опасно).
Вот так история! скажешь ты. Ну а при чем тут я-то? Сколько, мой друг, в тебе недоброты, злобности сколько, яда!
Что ты, родная, отвечу я и задохнусь от ласки. Женщиною притворилась змея это же было в сказке,
это ж в Китае, давным-давно, это ж не в самом деле... и погляжу с тоской за окно с нашей с тобой постели,
и погляжу за окно. А там солнце, и снег искрится, да по разбавленным небесам черная чертит птица.
23.
Поговорили с мамою: только что ты ушла... Девочка моя самая, что ж не подождала?
Вживе вчера лишь слышанный, был бы безмерно нов телефоном пониженный голос без обертонов,
телефоном обкраденный, но - бесконечно твой, из Минусинской впадины, ласковый, ножевой.
Библиотеку балуешь допуском к голоску, мне ж оставляешь маму лишь, да по тебе тоску.
24.
Оленька, где ты там? Стукнулись в стену лбы. Гулко гремит там-там глупой моей судьбы.
Дышится тяжело. Стали жрецы в кружок. Смотрит за мною зло чернопузый божок.
Пляшет язык костра. радуется огонь... Оленька, будь добра, на голову ладонь
нежно мне положи: ты ведь чиста, ясна. голову освежи переменою сна.
Оленька, мне конец! Глухо гудит костер. Самый верховный жрец руки ко мне простер.
Дым: не видать ни зги. Гулко гремит там-там. Оленька, помоги! Милая, где ты там?!.
25.
Разве взгляда, касанья мало? Поцелуй разве трын-трава? Я так жарко его ласкала, так зачем же ему слова?
Я так нежно в глаза глядела, что плыла его голова... Разве слово дороже дела? Так зачем же ему слова?
Я словам не довольно верю: я прислушалась как-то к ним, и они принесли потерю, и они превратились в дым,
и с те пор я боюсь, как будто стоит произнести ответ и на утро, уже на утро слово да обернется нет.
Слова нет не хочу, не надо! Страх подспуден, необъясним. Разве мало? - я просто рада, просто счастлива рядом с ним.
Разве это ему не ясно? я жива-то едва-едва. И молчу я совсем не назло, а не зная, зачем слова.
26.
Я тебе строю дом крепче огня и слова. Только чтоб в доме том ни островка былого,
чтобы свежей свежа мебель, постель и стены, мысль чтобы не пришла старые тронуть темы.
Я тебя в дом введу по скатертям ковровым... Только имей в виду: дом этот будет новым,
дом этот будет наш, больше ничей! - да сына нашего: ты мне дашь сына и дашь мне силы
выдюжить, выжить. Жить станем с тобой счастливо: ты - вечерами шить, я - за бутылкой пива
рукопись править. Дом позже увидит, как мы оба с тобой умрем, вычерпав жизнь до капли,
как полетим над ним, светлы манимы раем: так вот тончайший дым ветром перебираем.
Божьим влеком перстом, Змея топча пятою. я тебе строю дом. Дом я тебе построю.
27.
Говорят, что в Минусинске продают везде сосиски,
говорят, что колбаса вовсе там не чудеса,
что прилавки там порою красной полнятся икрою,
винограду круглый год, говорят, невпроворот...
Мне б и верилось, да только говорят: княгиня Ольга там кого-то верно ждет.
28.
Мы так любили, что куда там сутрам, любили, как распахивали новь. На два часа мы забывались утром, и пили сок, и снова за любовь.
Но седина коснется перламутром твоих волос, и загустеет кровь. Я стану тучным и комично мудрым, мы будем есть по вечерам морковь
протертую, конечно: вряд ли нам простой продукт придется по зубам (вот разве что - хорошие протезы).
Что заплутал, я чувствую и сам, но не найду пути из антитезы к синтезы гармоничным берегам.
29.
Я не то что бы забыл никогда я и не ведал: нет ни в Библии, ни в Ведах слова странного "Амыл".
За окошком свет зачах, обрываются обои, навзничь мы лежим с тобою только что не при свечах.
Город медленно затих, время - жирным шелкопрядом мы лежим с тобою рядом, и подушка - на двоих,
привкус будущей судьбы, запах розового мыла... От гостиницы "Амыла" две минуточки ходьбы.
30.
Я позабыл тебя напрочь, мой ласковый друг: как бы ни тщился, мне даже лица не припомнить, а в пустоте переполненных мебелью комнат зеркало в зеркале: мячик пространства упруг.
Времени бита нацелена точно: она не промахнется. Удар будет гулким и сильным. В комнатах эховых, затканных сумраком синим, мячик взорвется. Но дело мое - сторона.
Дело мое сторона, и уж как ни суди я непричастен к такому нелепому миру. Мне уже тошно глядеть на пустую квартиру и безразлично, что будет со мной впереди.
Времени бита нацелена - это пускай, мячик пространства взорвется - и это неважно. Я позабыл тебя: вот что, любимая, страшно. Я же просил, я молил тебя: не отпускай!
31.
Вероятно, птица Сирин Ту-154. Алюминиев и надмирен, он летает в нашем мире.
До Тагарки от Таганки донести меня он может. Не курить, но кур останки по пути еще предложит.
От Москвы до Абакана семь часов - и ваших нету. Лишь хватило бы кармана: птица Сирин жрет монету.
Что монета? - сор бренчащий, перебьемся - груз посилен. Только ты летай почаще, птица Сирин!
32.
Берегись, мол: женщину во мне разбудил ты! - ты предупредила. Если б знал ты, что это за сила, ты бы осторожен был втройне.
"Берегись"? Тревожно станет мне, но с улыбкой я скажу: беречься? Ведь беречься - можно не обжечься. А какой же толк тогда в огне?
33.
Непрочитанный "Вечеръ у Клэръ". Неразгаданность Гайто Газданова. Но за это - восторг новозданного и отсутствия рамок и мер,
но за это - счастливый покой, что обычно рифмуется с волею, но за это - молчание с Олею вперемежку с пустой болтовней.
Череда полузначащих слов в закутке, от людей отгороженном. Болтовня, что гораздо дороже нам всех написанных в мире томов.
34.
Лишь в пятницу расстались. Нынче - вторник, а я уже завзятый беспризорник, и где он, потерявший совесть дворник, который нас под утро разбудил? Где Домниковой дом, улыбка Вали? где водка, что мы вместе выпивали? и уж поверю, видимо, едва ли, что где-то есть гостиница "Амыл".
