Николай Гарин-Михайловский - Студенты
– Ты напишешь, что ранен?
– Опасно! Лучший доктор, за каждый визит сто рублей. Нельзя, мой друг… этикет… Мы, бедные люди большого света, мы рабы этикета.
Он стал одеваться и потом умываться, причем чистил зубы, ногти, щеткой натирал руки, шею, грудь, спину, фыркал, пускал кругом фонтаны воды и постоянно твердил:
– Ничего не поделаешь… Большой свет требует жертв.
Умывшись, Шацкий нарядился в какой-то пестрый халат, надел маленькую бархатную шапочку, подошел к зеркалу, показал себе язык, оглянул себя сзади, щелкнул над головой пальцами и, проговорив себе под нос «дзинь-ла-ла», обратился к Карташеву:
– Я всегда в этом костюме пишу письма домой… чтобы прийти в надлежащее настроение.
– Кофе и чай, ваше сиятельство, на столе, – раздался голос горничной.
– Граф Артур, прошу вас сделать мне честь, откушать моего хлеба-соли.
И Шацкий, откинув портьеру, стоял в наклоненной, довольно карикатурной позе, ожидая, пока Карташев пройдет в столовую.
Горничная почтительно стояла у дверей.
Шацкий подошел к столу и сделал пренебрежительную гримасу.
– Мне кажется, что гренки недостаточно поджарены, – проговорил он как бы про себя.
– Прикажете доложить madame, ваше сиятельство?
– Не надо… можете идти.
Когда горничная вышла, Шацкий спросил Карташева:
– Прилично?
– Вполне.
– Merci, мой друг. В моих огорчениях ты единственный, кто утешает меня… Пожалуйста, – предложил он, подвигая кофе и печенье.
Напившись вкусного кофе, закурив папироску, Шацкий обратился к Карташеву:
– Не желаешь ли, мой друг, сигар? У меня есть порядочные… не скажу, хорошие… Мой друг Базиль привез мне из Гаваны ящик, и какая дешевизна, всего восемьдесят рублей сотня! Я думал, что мне придется выбросить их в окно, но, представь себе, оказались сносными…
Не рискуя ставить своего приятеля в неловкое положение в случае, если бы у него не оказалось сигар, Карташев дипломатично отказался.
– Тогда, может быть, хочешь на кушетке поваляться?
– Это с удовольствием, – ответил Карташев и, подойдя к кушетке, повалился на нее. – Тощища смертная, – произнес он, закладывая руки за голову.
– Мой друг, ты, кажется, не в духе? – спросил Шацкий и участливо наклонился к Карташеву. – В чем дело? Денег? Мой кошелек всегда к твоим услугам.
– Merci, мне не надо денег, – соврал Карташев. – Понимаешь, в чем дело… Я ничего не понимаю, что читают на лекциях…
– Только-то… смущаться от таких пустяков… а я совсем решил не ходить на лекции.
– И я сегодня решил то же самое.
– Я никогда не сомневался, что ты умный человек, – снисходительно ответил Шацкий.
– Понимаешь, какой смысл ходить…
– Понимаю, понимаю…
– …когда ничего не понимаешь…
– Понимаю, понимаю.
– Надо сначала дома будет поработать, чтоб приучиться понимать, по крайней мере, этот китайский язык.
– Не стоит, мой друг.
– Ну, как не стоит? – надо же когда-нибудь…
– Ничего не надо. Поверь мне, что порядочному человеку ничего этого не требуется… Вот: порядочные манеры, хорошие знакомства, уметь фехтоваться, верхом ездить, записаться членом яхт-клуба, – это я понимаю. Кстати, ты читал «Рокамболя»?
– Никогда.
– Очень и очень милая книга. Хочешь, почитаем вслух.
– Ерунда ведь.
– Никогда. Очень тонкая штука и знание большого света… Хочешь? Попробуем.
И Шацкий, улегшись на другой диван, взял «Рокамболя» и начал читать. Пробило час, два, три, четыре, пять, пока, наконец, приятели оторвались от чтения.
– Такая чушь, – сказал, потягиваясь, Карташев, – а не оторвешься.
– А-га! Я тебе говорил. Теперь отправимся к Мильбрету и после обеда опять за чтение.
– Отлично.
По возвращении с обеда приятели опять расположились на диванах и продолжали чтение. Когда в коридоре пробило восемь часов, Шацкий отложил книгу и сказал:
– Ну, а теперь, Артур, пора в театр.
Карташев нерешительно встал, нерешительно оделся вслед за Шацким и только на лестнице сделал слабую попытку воспротивиться:
– Что ж это – каждый день?
– Мой друг, что за счеты между порядочными людьми.
И, покатившись от смеха, Шацкий схватил за руку смеявшегося Карташева и весело потащил его за собой по лестнице.
– Надо хоть pince-nez купить, – сказал Карташев, – а то плохо видно.
– А-а… это необходимо!
– А ты?
– Я хорошо вижу, мой друг.
Раздевавший их у Берга солдат назвал Карташева, как и Шацкого: «Ваше сиятельство».
– Ты отчего же угадал, что он тоже граф? – спросил Шацкий.
– Помилуйте, ваше сиятельство, сразу видно, – ответил солдат.
И, рассмеявшись, друзья отправились в буфет. Карташев на ходу вытер свое pince-nez и, надев его на нос, почувствовал себя очень хорошо и устойчиво. Ему показалось даже, что у него явилось такое же выражение, как у того студента с белокурыми волосами. Теперь и он мог бы так же свободно и спокойно идти куда угодно. Он не мог отказать себе в удовольствии проверить свои ощущения и, направясь в ту сторону буфета, где стояло зеркало, окинул себя внимательным взглядом.
– Хорош, хорош, – проговорил Шацкий, – красавец… по мнению коров, – добавил он вдруг.
– Надеюсь, ты не завидуешь? – спросил Карташев, смутившись и не найдясь, что сказать.
– Мой друг… преимущество глупости в том, что ей никогда не завидуют.
Карташев обиделся.
– В чем же проявляется моя глупость?
– Человек, который не проявляет ума, тем самым проявляет свою глупость.
– Ну, а ты чем проявляешь свой ум?
– Тем, что переношу терпеливо глупость.
– Свою?
– Все равно, мой друг, не будем говорить о таких пустяках.
– Не я начал, ты…
– Еще бы… Начинают всегда старшие, а младшие им подражают.
– Ну, уж тебе я не подражаю.
– Мы, может быть, оставим этот разговор и пойдем в партер?
– Как хочешь.
– Так мил и великодушен… comme une vache espagnole…[как испанская корова… (франц.)]
– А ты остришь, как и подобает такому шуту, как ты.
– Ты сегодня в ударе.
– А ты нет.
– При этом мы оба, конечно, правы, потому что оба врем.
– Ах, как смешно, – пожалуйста, пощекочи меня.
– Мой друг, стыдно…
– С тобой мне ничего не стыдно, – покраснел Карташев.
Шацкий сделал пренебрежительную гримасу.
– Ты груб, как солдатское сукно.
– Я тебя серьезно прошу, – вспыхнул и запальчиво заговорил Карташев, – прекратить этот дурацкий разговор, иначе я сейчас же уеду и навсегда прекращу с тобой всякое знакомство.
– Обиделся наконец, – фыркнул Шацкий.
– Пристал, как оса.
– Ну, бог с тобой, – мир…
Карташев нехотя протянул свою руку.
– Ну, Артюша, миленький… А хочешь, я тебя познакомлю с итальяночкой?! Ну, слава богу, прояснился… Нет, серьезно, если хочешь, скажи слово – и она твоя. Я повезу вас в свой загородный дом, устрою вас там, и мы с Nicolas станем вас посещать…
Приятели вместе с публикой вошли в длинную, на сарай похожую залу театра и уселись в первых рядах. Взвилась занавесь, заиграл оркестр из пятнадцати плохих музыкантов, раздался звонок, и, как в цирке, одна за другой, один за другим выскакивали на авансцену и актрисы и актеры. Они пели шансонетки с сальным содержанием, танцевали канкан и говорили разные пошлости. Все это смягчалось французским языком, красивыми личиками актрис, их декольтированными руками и плечами и какой-то патриархальной простотой. Одна поет, а другая, очередная, стоит сбоку и что-то телеграфирует кому-то в ложу. Собьется с такта поющая, добродушно рассмеется сама, добродушно рассмеется публика, дирижер рассмеется, и начинают сначала!
– Твоя, – сказал Шацкий громко, когда итальянка подошла к рампе.
– Тише, – ответил Карташев, вспыхнув до ушей.
Взгляд итальянки упал на Карташева, и легкая приветливая улыбка скользнула по ее губам.
– Видел! – вскрикнул Шацкий.
– Тише, нас выведут…
Карташев замер от восторга.
В антракте Шацкий спросил:
– Кстати, знаешь, что ей сорок лет?
– Ты врешь, но если бы ей было и шестьдесят, я симпатизировал бы ей еще больше…
– Это легко сделать: подожди двадцать лет.
– Она вовсе не потому мне нравится, что она молода, красива и поет у Берга на подмостках. Напротив – это отталкивает, и мне ее еще больше жаль, потому что я уверен, что нужда заставляет ее… Разве пойдет кто-нибудь охотно на такую унизительную роль? Нужда их всех заставляет, но ее жаль больше других, потому что она милое, прелестное создание, ее мягкая, ласковая доброта так и говорит в ее глазах, так и просит, чтоб целовать, целовать их…
– О-го!.. одним словом, ты, как все влюбленные, потерял сразу и совершенно голову и с удовольствием взял бы итальянку себе в горничные.
– Дурак ты, и больше ничего! это богиня… я молился бы на нее на коленях.
