Михаил Ворфоломеев - Цвет черемухи
- Кончай воевать!
Тут же запели "Рябину", после - "Священное море". Про бродягу пелось особенно хорошо. Женщины его жалели, мужчины в бродяге видели себя. Как спели, тут же вскочил чуть выпивший Усольцев:
- А почему мы современные песни не поем?
- А ты попробуй, милый! - засмеялась Лукерья. - Окромя стыдобы, ничего не выйдет!
- Это почему? - не сдавался Усольцев.
- Непонятны они нам! - сказал Иван Маслов. - Они как жестянки: гремят-гремят! Прямо весь белый свет ими заполонили!
- А знаете, - сказала Надя, - знаете, в них нет коллективной жизни!
- Духа и души нету в них, - сказал мрачный Кирьянов.
Он всегда был с виду мрачным и хмурым, на самом же деле - очень душевный человек. Восьмой год работал председателем колхоза. Говорили о песне все и пришли к одному: что нынешняя, современная, как град, выбивает песенные ростки народной песни. Стали даже слова из новых песен вспоминать. Выходило пошло и глупо. Все эти песни жили в отрыве от народа, от его духа, от его внутренней, глубокой жизни.
Надя слушала разговоры с особенным интересом. Она открывала для себя то, что уже само назрело в душе, но не определилось до конца. Усольцев давно уже сдался. Но жена его все еще продолжала спорить. И даже в пику запела "Миллион, миллион алых роз..." - и тут все захохотали, так нелепо встряла эта песня - не песня, а что-то непотребное и дикое.
Расходиться стали, как стемнело. Лукерья и Марья Касьяновна остались помочь. Осталась и Надя. Когда вышли, Усольцев подошел к Сомову.
- Согласитесь, что невероятно. но факт! И дом есть, и семья! Нет, утвердительно говорю, не потянул бы я с такой силой! Савва - это факт налицо! Это что-то прямо... Я даже не знаю, что это!
Рита Цыпина, подхватив под руку Сомова, тихо сказала:
- Повезло Катьке. Могло бы и побольше повезти...
- Нет, ребята! - протестовал Усольцев. - А дом! Музейный экспонат!
Прощаясь с Сомовым, Усольцев сказал:
- Извини, но я перебрал... мне бы только с Ленкой развестись... Но как?!
- Молча, - сказал Сомов.
- Да, вы правы... Надо быть решительнее! Очень надо!
...Перед сном Сомов зашел к Наде. У них уже сложилось так, что перед сном они о чем-нибудь говорили. Прощаясь, Надя задержала в своих руках его руку, но Сомов сделал вид, что ничего не заметил. На душе у него стало пусто: он вдруг по-настоящему осознал, что Катерина ушла от него навсегда.
На другое утро Сомов уехал на этюды в таежное село Моты. Уехал один, предупредив только Лукерью. В Мотах он остановился в маленькой гостинице, или, как тут она называлась, в доме приезжих. Состоял он всего из четырех комнат. Три пустовали, а в четвертой поселился он.
Прожив неделю, однажды ночью Сомов проснулся от страха. Не помнил, что приснилось, но страх и мучительная тоска разрывали сердце. Он едва дождался рассвета и с первым бензовозом выехал в Бельское. Чем ближе было к дому, тем нестерпимее его тянуло туда. Даже шофер разнервничался:
- Ты это что, однако, того? Ты это, чуешь что, что ли?
- Ничего я не чую. Гони-гони!
- Да я гоню! Машина, холера, не бойкая!
Выскочив у ворот, Сомов вдруг остановился. Было, наверное, часов девять. Высоко на горе ходило стадо. На березах уже висели золотые пряди. Еще день-два, и начнут косить хлеб. Пока его не было, у дома Глуховых выросли забор и высокие ворота. Ставни были открыты. И Сомову до боли захотелось, чтобы из ворот вышла Катя! Он ждал напрасно. Потом он повернулся к Надиному дому. Ставни были закрыты... Опять нехорошее предчувствие засосало под сердцем. Занемели пальцы. Он толкнул калитку и прошел в дом. В доме у печки сидела Надя. Лицо ее, словно выбеленное известью, было потерянное.
- Надя! Что случилось, Надя?!
- Егор, бабушка умерла...
* * *
Схоронили Марью Касьяновну на старом кладбище у церкви.
Кладбище это стояло высоко над селом, и росли на нем могучие столетние пихты. К зиме пихты сбрасывали свой мягкий игольчатый наряд, а к весне вновь наряжались. Ребятишки бегали сюда собирать пихтовые шишки.
После похорон были поминки. Приехали родители Нади. Готовила на поминки Лукерья в своем доме, помогала ей Катя. Притихшая Роза тоже помогала, чем могла. К вечеру все поминавшие разошлись. Остались родители Нади. Сергей Лукьянович Истомин говорил мало. Мать Нади, Нина, нервно оглядывала дом, перебирала платочек и все глядела на дочку.
- Надя, - тихо сказал отец, - завтра домой.
- Да-да, домой! Только домой! - поддержала его жена.
Надя молча смотрела в окно.
- Что же я дома делать стану?.. Я же не спущусь с четвертого этажа.
- Квартиру поменяем. А как же по-другому?
- Оставьте девочку мне, - попросила Лукерья.
- А вы меня... Вы меня возьмете? Лукерья Лазаревна, возьмите!
Мать вскочила с места, заплакала:
- Это невозможно! Как же так, что ж ты домой не хочешь возвращаться?! Ведь мы не чужие! Мы же родители!
Сергей Лукьянович поднял свою красивую тяжелую голову и в упор посмотрел на дочь.
- Я не поеду, папа... Я от вас отвыкла, должно быть... Я понимаю, что жестоко это говорить, но лучше же правду сказать.
Сомов увидел, как Надя похожа на своего отца. В ней, как и в нем, были удивительная сила духа и сосредоточенность в себе.
- Уж сёдня-то споров бы и не надо, - сказала Лукерья, - погоревать-то бы о Марье... Как это вот - выйду, а ее нет? Как же?.. Ведь пятьдесят годов без малого мы на лавочке вместе просидели! Уж она-то меня дождется! Ох, не было лучше у меня подруженьки.
Отец встал, обнял Надю своими огромными ручищами:
- Тогда мы поедем. Живи! Я через неделю к тебе, к воскресенью.
- Отец, что ты говоришь! - вскрикнула Нина.
Надя прижалась к отцу, и Сомову стало ясно, что в нем тоже Наденька искала вот такого сильного и умного человека, как ее отец. Он видел, что их любовь друг к другу - любовь высокая, крепкая.
- Надя поедет с нами! - нервничала Нина.
Сергей Лукьянович посмотрел на дочь, взял за плечи жену:
- Поедем, милая... Завтра с утра на работу. То-сё! Пока доедем...
- Наденька! - закричала мать.
- Мама, не надо, пожалуйста... - поморщилась Надя.
- Мне без тебя... - Дальше она не смогла говорить.
Наконец кое-как распрощались. Сомов вышел проводить Истоминых. Приехали они на своем стареньком, но очень ходком "Запорожце". Попрощались. Сергей Лукьянович усадил жену, укрыл ей спину пледом.
- Она у меня все простужается... - Помолчав, он сказал: - Я ведь отца вашего хорошо знал... Надю поберегите... Она хорошая...
Пожав руку Сомову, он сел в машину.
Сомов дождался, когда красные огни исчезли за поворотом, и пошел в дом. Лукерья ушла в свою спальню молиться. Наде она постелила в "холодной" комнате. Зимой она не отапливалась, и жили в ней только летом. Окна выходили во двор. Сомов прошел к Наде.
- Тебе тут удобно?
- Очень...
- Ты устала?
- Да. Мне кажется, я сейчас упаду и буду долго спать... И просто не знаю, как проснусь... Очень будет страшно проснуться. Это невозможно осознать... Моя бабушка сейчас лежит в земле... И никогда... Я никогда ее больше не увижу! Знаешь, я очень люблю маму. Я люблю ее меньше, чем отца, но я ее очень люблю! Это я нарочно так с ней. Иначе она будет плакать и плакать. И отец ее любит. Она очень нежная... Вот, Егор, выходит, что смерть все-таки есть. А я не очень в нее верила. Приходит, Егор, такой момент... Вот и ко мне пришло это время. Когда я вернулась с кладбища, поняла, что больше никого у меня нет! Есть, конечно, ты, но... Ты не мой!.. Хотя ты мой... Я не могу, не могу! - Надя уткнулась в подушку.
Сомов подошел и положил ей руки на плечи:
- Успокойся.
- Ах, Егор, вместо счастья я даю людям только горе! Это нестерпимо больно! Иди, иначе я опять...
Но Сомов подошел ближе:
- Надюша... Ты мне только скажи, и я сделаю так, как ты захочешь.
- Я знаю... - Надя вдруг улыбнулась Сомову. - Я знаю, Егор! Я это сейчас поняла. Главное, что я люблю! Я, не кто-нибудь другой! А любовь это и есть Бог... Я люблю! Я способна любить, а значит, верить и веровать! Это счастье... Наверное, грех сегодня так говорить. Но я говорю то, что думаю...
Когда Сомов простился и вышел, была ночь. Спать не хотелось, в доме было жарко оттого, что целый день готовили. Уходя, он заглянул к Лукерье:
- Теть, я пройдусь...
- Иди, иди, а то уж шибко жарко!
Сомов вышел на темный двор. Виляя белым хвостом, выскочил Бобка.
- Где же ты обитаешь, друг сердечный? - Сомов поерошил собаку и вышел.
Спустившись к реке, он ощутил прохладу. Стояла середина лета. Над землей холодно горел Млечный Путь. Его сияние надолго притягивало глаз. Сомов пошел вверх по реке, прямо по гальке, которая звонко, с каким-то щебетом скользила под ногами. Не доходя до старой мельницы, он увидел костер и пошел на огонь. У костра сидели трое. Двоих он узнал сразу - Розу и Семена Бляхина. Третий Яшка-паромщик. Сомов подошел, поздоровался.
- Я тебя давно увидела, - хрипловато сказала Роза. Белое платье с нее Лукерья сняла, и теперь Роза была в новеньком - в клеточку.
- Сидим вот, - начал Бляхин, - а Яшка врет!
