Илья Ильф - Из записных книжек 1925-1937 гг.
Начинается безумие. При каждом кабинете уборная и умывальник. Это неплохо. Но есть еще ванная комната и, кажется, какая-то закусочная.
Если это записная книжка, то следовало бы писать подробнее и ставить числа. А если это только «ума холодных наблюдений», тогда, конечно… Начал я записывать в Остафьеве, потом делал записки в Кореизе, теперь в Малаховке.
Тоня, девушка, которая очень скучала в Нью-Йорке, потому что ее «не охватили». Она сама это сказала. «Неохват» выразился в том, что танцам она не обучается и английскому языку тоже. И вообще редко выходит на улицу. У нее ребенок.
Полынский. Братья Ковалики. Сестры Рабинович. И просто какой-то Набобов….
Всегда приятно читать перечисление запасов. Запасы какой-нибудь экспедиции. Поэтому так захватывает путешествие Стенли в поисках Ливингстона. Там без конца перечисляются предметы, взятые Стенли с собой для обмена на продовольствие.
Я ехал в международном вагоне. Ну, и очень приятно! Он подошел ко мне и извиняющимся голосом сказал, что едет в мягком, потому что не достал билета в международный. Эта сволочь считает, что если едет в мягком вагоне, то я не буду его уважать, что ли?
Название для романа, повести: «Ухо». «Палки». «Подоконник». «Форточка».
«Форточка», роман в трех частях с эпилогом.
В этой редакции очень много ванн и уборных. Но я ведь прихожу туда не купаться…. а работать. Между тем работать там уже нельзя.
«Блин», повесть.
Это постоянное состояние экзальтации уже нельзя переносить. Я тоже любил его, но мне никто не поверит, я не умею громко плакать, рвать свою толстую грудь ногтями.
Большинство наших авторов страдают наклонностью к утомительной для читателя наблюдательности. Кастрюля, на дне которой катались яйца. Ненужно и привлекает внимание к тому, что внимания не должно вызывать. Я уже жду чего-то от этой безвинной кастрюли, но ничего, конечно, не происходит. И это мешает мне читать, отвлекает меня от главного.
Вечерняя газета писала о затмении солнца с такой гордостью, будто это она сама его устроила.
Шахматы, затмение, запрещение абортов – не слишком ли много переживаний?
Большинство наших авторов страдают наклонностью к утомительной для читателя наблюдательности. Кастрюля, на дне которой катались яйца. Ненужно и привлекает внимание к тому, что внимания не должно вызывать. Я уже жду чего-то от этой безвинной кастрюли, но ничего, конечно, не происходит. И это мешает мне читать, отвлекает меня от главного.
«Кто Багрицкого хоронит,
Кто сухой паек несет».
Вечерняя газета писала о затмении солнца с такой гордостью, будто это она сама его устроила.
Сан-Диэго в Калифорнии, где матросы ведут под ручку своих девочек, торжественные и молчаливые.
Список замученных опечаток.
Раздался хруст – упал линкруст.
Художники ходят по главкам, навязывают заказы. «Опыт предыдущих лет… Голландская живопись… По инициативе товарища Беленького…» Деньги дают легко. Главконсерв. Табаксырье. Главчай… Деньги дали из фонда поощрения изобретений.
Композиторы уже ничего не делали, только писали друг на друга доносы на нотной бумаге.
Истощенные беспорядочными половыми сношениями и абортами, смогут ли они что-нибудь написать?
Веселые паралитики.
Пойдем в немецкий город Бремен и сделаемся там уличными музыкантами.
В одной комнате собрались сумбурники, какафонисты, бракоделы и пачкуны.
На съезд животноводов приехал восьмидесятилетний пастух из Азербайджана. Он вышел на кафедру, посмотрел вокруг и сказал: «Это какой-то дивный сон».
Встретил коварного старичка в золотых очках.
Позавчера ел тельное. Странное блюдо! Тельное. Съел тельное, надел исподнее и поехал в ночное. Идиллия.
Лондонское радио: «Жизнь короля Георга Пятого медленно движется к своему концу».
Архитектурная прогулка: вестибюль гостиницы «Москва», магазин ТЭЖЭ в том же доме и здание тяговой подстанции метро на Никитской улице – вдохновенное создание архитектора Фридмана.
Полное медицинское счастье. Дом отдыха милиционеров. По вечерам они грустно чистили сапоги все вместе или с перепугу бешено стреляли в воздух.
Английское радио: «Кинг Джордж из деад»[82].
Дом переполнен детьми и половыми психопатками, которые громко читают Баркова[83].
Страховое дело в Гамбурге находится в верных руках. «Дер алте Мирон»[84].
Поэма экстаза. Рухнули строительные леса, и ввысь стремительно взмыли строительные линии нового замечательного здания. Двенадцать четырехугольных колонн встречают нас в вестибюле Мебели так много, что можно растеряться. Коридор убегает вдаль. Муза водила на этот раз рукой круглого идиота.
Интересно посмотреть, сохранился ли там сад да, кстати, уцелел ли самый город.
Бывает, что наследственное расположение передается в известном возрасте. Некто Готье имел шестерых детей. Сам он на сорок пятом году жизни повесился и после себя оставил детям громадное состояние в несколько миллионов. Замечательно здесь то, что все эти шесть человек кончили жизнь самоубийством: один утонул, другой повесился, но все умерли от самоубийства, и притом в известном возрасте. Между этими шестерыми Готье был один врач, знавший очень хорошо о наследственной передаче. Он вооружился против этого болезненного стремления к самоубийству, он просто воевал с ним, но не мог удержаться и в конце концов все-таки попал в петлю.
Дом отдыха в О., переполненный брошенными женами, худыми, некрасивыми, старыми, сошедшими с ума от горя и неудовлетворенной страсти. Они собираются в кучки и вызывающе громко читают вслух Баркова. Есть от чего сойти с ума! Мужчины бледнеют от страха.
Белые, выкрашенные известкой, колонны сами светятся. На соломенных креслах деловито отдыхают Саша и Джек. Брошенные жены смотрят на них с благоговением и надеждой…. Поэты ломаются, говорят неестественными голосами «умных вещей». Мы с Арнштамом[85] подымаемся и идем к памятнику Пушкина. Александр Сергеевич, тонконогий, в брюках со штрипками, вдохновенно смотрит на Гельмута Карловича Либкнехта, который, согнувшись, бежит на лыжах. Мы возвращаемся назад и видим идущего с прогулки Борю[86] в коротком пальто с воротником из гималайской рыси. Он торопится к себе на второй этаж рисовать «сапоги»…. Так идет жизнь, не очень весело и не совсем скучно.
Вечером брошенные жены танцуют в овальном зале с колоннами. Здесь был плафон с нимфами, но люди из хозуправления их заштукатурили. Брошенные жены танцуют со страстью, о которой только могут мечтать мексиканки. Но гордые поэты играют в шахматы, и страсть по-прежнему остается неразделенной.
Детская коляска на колеблющихся, высоких, как у пассажирского паровоза, колесах.
«Женщине, смутившей мою душу». Кто смутил чистую душу солдата?
На диване лежал корсет, похожий на летательную машину Леонардо да Винчи[87].
Роман. «Возвращаю вам кольцо, которого вы мне не дарили, прядь волос, которой я от вас не получал, и письма, которых вы мне не писали. Возвращаю вам все, что вы думали обо мне, и снова повторяю: „Забудьте все. что я говорил вам“.
«Жена уехала на дачу! Ура, ура!»
У нас уважают писателя, у которого «не получается». Вокруг него все ходят с уважением. Это надоело. Выпьем за тех, у кого получается.
Зозуля[88] пишет рассказы, короткие, как чеки.
Шолом-Алейхем приезжает в Турцию. «Селям алейкум, Шолом-Алейхем», – восторженно кричат турки. «Бьем челом», – отвечает Шолом.
Своего сына он называл собакулогом.
Шофер К. рассказывал, что на чердаке у него жили два «зайчнёнка».
– Бога нет!
– А сыр есть? – грустно спросил учитель.
«Лавры, что срывают там, надо сознаться, слегка покрыты дерьмом» (Флобер).
Синеглазая мама.
В парикмахерской.
– Как вас постричь? Под Петера?
– Нет! Под Джульбарса![89]
Завидев детей из немецкой школы, мальчики кричали: «Шуцбандовцы идут, шуцбандовцы!»[90]
Низменность его натуры выражалась так бурно и открыто, что его можно было даже полюбить за это.
Сторож при морге говорил: «Вы мертвых не бойтесь. Они вам ничего не сделают. Вы бойтесь живых».
Писем я не получаю, телеграмм я не получаю, в гости ко мне не приезжают. Последний человек на земле.
Кроме того, что он был стар и уже порядком очерствел, он остался мальчиком, малодушным и впечатлительным пижоном.
Говорил он – на смерть. Оратор он был – на смерть.