Николай Лесков - Житие одной бабы
То-то лента! то-то лента!
То-то алая моя!
Ала! ала! ала!
Мне голубушка дала.
Словно в самом деле голубушка только что выплела из косы алую ленту да дала ему: "Носи, мол, дружок, люби меня, да мною радуйся".
А в другой раз издали Настя слышит, как поет он:
Уж ты ль, молодость,
Моя молодость!
Красота ль моя
Молодецкая!
Ты куда прошла,
Миловалася?
Не видал тебя,
Моя молодость,
За лютой змеей
Подколодною,
За своей женой,
За негодною.
И поет он эту песню как будто не оттого, что ему петь хочется, а оттого, что в самом деле лютая змея подколодная заела его и красу и молодость, и нет ему силы на нее не плакаться.
Никак Настя не могла разобрать: не то этому человеку уж очень тяжело на свете, не то весело, и поет он грустные песни с того только, что петь ловок и любит песни.
Была Настя все та же Евина дочка. Хотелось ей посмотреть песельника. Вышла такая светлая, лунная ночь; Настя лежала на постели, заслышала знакомую голосистую песню, оперлась на локоть и смотрит в щелку, которых много в плетневой стене, потому что суволока, которою обставляют пуньки на зиму, была отставлена. Смотрит Настя, а топот и песня все ближе, и вдруг перед самыми ее глазами показался статный русый парень, в белой рубашке с красными ластовицами и в высокой шляпе гречишником. Выехал он против Настиной пуньки и, как нарочно, остановился, обернулся на лошади полуоборотом назад, свистнул и стал звать отставшего жеребенка. "Кось! кось! кось! Беги, дурашка!" - звал парень жеребеночка, оборотясь лицом к Настиной стене. А Настя все смотрела на него в, когда он тронулся с своими лошадьми далее, подумала: "Хороший какой да румяный! Где ему горе знать?"
- Кто это у нас так хорошо песни играет? {У нас не говорят "петь песни", а "играть песни". (Прим. автора.)} - говорила как-то Настя Домне.
- Где играет? - спросила Домна.
- Да вот все в ночное ездючи.
- Кто ж его знает! Неш мало их играет? все играют.
- Нет, этот уж ловче всех, голосистый такой.
- Ловче всех, так должно, что Степку Лябихова ты слышала. Он первый песельник по всей Гостомле считается.
Ну, Степана и Степана; больше о нем и разговоров не было.
Доминали бабы последнюю пеньку на задворках, и Настя с ними мяла. Где молодые бабы соберутся одни, тут уж и смехи, и шутки, и жированье. Никого не пропустят, не зацепивши да не подсмеявшись.
Показалась телега на гнедой лошади. Мужик шел возле переднего колеса. Видно было, что воз тяжелый.
- Эй, ты! - крикнула Домна на мужика.
- Чего? - отозвался парень.
Настя глянула на парня и узнала в нем Степана Лябихова.
- Откуда едешь? - крикнула другая баба.
- Не видишь, что ли! Муку везу.
- С мельницы?
- Ну а то ж откуда муку возят? А еще баба называешься, да не знаешь откуда муку возят, - отвечал Степан, не останавливая лошади.
- Слушай-ка! - крикнула ему опять Домна;
- Ну, чего там?
- Глянь-ка сюда.
- Да чего?
- Да глянь, небось.
- Ну! - сказал, остановись, Степан.
- Поди, мол, сюда.
Степан забросил веревочные вожжи на телегу и, не спеша подойдя к бабам, опять спросил:
- Чего вы, сороки белохвостые?
- Давно тебя, сокол ясный, не видали, - отвечала молодая солдатка Наталья.
- Соскучились, значит, по мне.
- Иссохли, малый, - смеясь, проговорила та же солдатка.
- И ты иссохла?
- Да как же: ночь не ем, день не сплю, за тобой убиваюсь.
- Ах ты, моя краля милая! - принимая шутку, отвечал Степан и хотел обнять Наталью. А та, трепля горсть обмятой пеньки о стойку, обернулась и трепнула ею по голове Степана. Шляпа с "его слетела, волосы разбрылялиеь, и в них застряли клочки белой кострики. Бабы засмеялись, и Настя с ними не удержалась и засмеялась.
- Э, нет, постой, баба, это не так! - весело проговорил Степан. - Это не мадель. А у нас за это с вашим братом вот как справляются! - Степан охватил солдатку, бросил ее на мягкую кучу свежеобитой костры и, заведя ей руки за спину, поцеловал ее раз двадцать сразу в губы.
- Пусти!., мм-м, пусти, черт! - крикнула солдатка, отрывая свои губы от впившихся в них губ Степана. Но она не вырвалась, пока сам Степан, нацеловавшись досыта, пустил ее и, вставая с колен, сказал:
- Вот важно! Натешил душеньку.
- Экой мерин! - вскликнула, отряхиваясь, раскрасневшаяся солдатка и ударила Степана кулаком в спину.
- Неш так-то гожо делать? - спросила Домна.
- Что?
- Да баб-то женатому целовать.
- А то неш не гожо?
- Да еще при людях! Что проку при людях-то целоваться? - проговорил кто-то из баб.
- Да где ж ты ее без людей поцелуешь? - спросил Степан.
- О, болезный! Не знаешь, смотри, где. Степан засмеялся, обмахнул сбитую с него Натальею шляпу и, тряхнув русыми кудрями, сказал:
- Прощайте, бабочки.
- Прощай, - отвечали несколько женщин, с удовольствием глядя на красивого Степана.
- Неси тебя нелегкая! - проговорила все еще красная от крепких поцелуев Наталья.
- Эй, ты, Степан, бабья сухота! - крикнула Домна.
- Ну вас совсем, некогда! - отвечал Степан.
- Нет, постой-кась! Ты что нашим бабам спать не даешь?
Настя вспыхнула.
- Каким вашим бабам я спать не даю?
- Про то мы знаем, а ты зачем спать-то мешаешь?
- Чем я мешаю?
- Песни свои все горланишь.
- Да, вот дело-то! Степан уехал.
- Экой черт! - сказала вслед ему Наталья, обтирая свои губы.
- Что кабы на этого парня да не его горе, что б из него было! проговорила Домна.
- А у него какое ж горе? - спросила Настя, которой не нравилась беспардонная веселость Степана.
- О-о! да уж есть ли такой другой горький на свете, как он.
Рассказали тут Насте, как этот Степан в приемышах у гостомльского мужика Лябихова вырос, как его били, колотили, помыкали им в детстве, а потом женили на хозяйской дочери, которая из себя хоть и ничего баба, а нравная такая, что и боже спаси. Слова с мужем в согласие не скажет, да все на него жалуется и чужим и домашним. Срамит его да урекает.
- Он уж, - говорила рассказчица, - один раз было убил ее с сердцов, насилу водой отлили, а другой раз, вот как последний набор был, сам в некруты просился, - не отдали, тесть перепросил, что работника в дворе нет. А теперь, - прибавила баба, - ребят, что ли, он жалеет, тоже двое ребятишек есть, либо уж обтерпелся он, только ничего не слыхать. Работает как вол, никуда не ходит, только свои песни поет. Это-то допрежь, как его жена допекала, так с бабами, бывало, баловался; была у него тож своя полюбовница, а нонче уж и этого не слыхать стало...
- А не слыхать! - подтвердили бабы.
- Где ж его полюбовница? - спросила Настя.
- Вывели их в сибирскую губерню, на вольные степи. Туда и она пошла с своими, с семейными.
- Стало, замужняя была?
- Известно, баба: не девка же.
- Может, вдова.
- Нет, хозяин был, да она своего-то не любила, а Степку смерть как жалела.
- Да что ж жена-то его не любит, что ль? - спросила Настя.
- Не то, девушка, что не любит. Може, и любит, да нравная она такая. Вередует - и не знает, чего вередует. Сызмальства мать-то с отцом как собаки жили, ну и она так норовит. А он парень открытый, душевный, нетерпячий, вот у них и идет. Она и сама, лютуя, мучится и его совсем и замаяла и от себя отворотила. А чтоб обернуться этак к нему всем сердцем, этого у нее в нраве нет: суровая уж такая, неласковая, неприветливая.
- Вот как ты до своего мужа, - смеясь, сказала солдатка Насте.
- Приравняла! - воскликнула Домна. - Что Гришка, а что Степан. Тому бы на старой бабе впору жениться, а этого-то уж и полюбить, так есть кого.
На вешнего Николу у нас престольный праздник и ярмарка. Весь народ был у церкви, и Настя с бабами туда ходила, и Степан там был. Степан встретился с бабами. Он нес на руках пятилетнего сынишку и свистал ему на глиняной уточке. Поздоровались они и несколькими словами перебросились. Степан был, по обыкновению, весел и шутлив. Настя видела, как он поднес сынишку к телеге, на которой сидела его жена. Насте хотелось рассмотреть Степанову жену, и она незаметно подошла ближе. Бабочка показалась Насте не дурною и даже не злою.
- Что ж ему сделается? - говорил Степан жене, стоя у телеги.
- Не надо, - отвечала жена.
Настя, оборотись спиной, слушала этот разговор.
- Кум просит.
- Пусть просит.
- Дай хоть малого-то, коли сама не пойдешь.
- Не надо.
- Зарядила, не надо да не надо. С чего ж так не надо?
- Нечего туда малого таскать.
- Кум нам завсегда приятель.
- Тебе пьянствовать он приятель.
- Коли ж я пьянствовал? Пусти со мной малого.
- Сказала, не пущу!
- Да пусти, кум обижаться будет!
- Наплевать мне на твоего кума вместе и с тобою-то.
Степан плюнул, оказал: "Экая язва сибирская!" и пошел один к куму.
Перед вечером он шел, сильно шатаясь. Видно, что ему было жарко, потому что он снял свиту и, перевязав ее красным кушаком, нес за спиною. Он был очень пьян и не заметил трех баб, которые стояли под ракитою на плотине. По обыкновению своему, Степан пел, но теперь он пел дурно и беспрестанно икал.
