Константин Седых - Отчий край
- Не писарил я сроду. Боюсь, что напутаю что-нибудь и выгонишь меня в шею.
- Не бойся, не напутаешь. Я сам за тобой буду доглядывать. Охота мне из тебя человека сделать. В общем на днях жду тебя с ответом...
Выйдя от Нагорного, Ганька встретил на крыльце Гошку. Он курил, явно нервничал и томился.
- Ну, сколько потов спустил с тебя Нагорный? - спросил Гошка, выпустив изо рта колечко дыма. - Крепко допрашивал?
- А он меня совсем не допрашивал, - ответил Ганька, искренне убежденный в том, что никакого допроса не было. - Мы с ним сидели и запросто разговаривали. И он мне больше рассказал, чем я ему.
- Ты эти сказки другим размазывай, - презрительно усмехнулся Гошка. Станет он с тобой без дела лясы точить. Не тот мужик!
- С тобой, может, и не станет, а со мной точил. Я ведь тебе рассказывал, что он в нашей деревне жил. Ему было что вспомнить со мной. Сам он меня своим землячком прозвал.
- Нашел тоже земляка! Один с Кавказа, другой из Арзамаса. Хвати, так он из тебя всю душу выпытал, а ты и не понял этого... Ну, ладно. Теперь моя очередь исповедоваться, - и Гошка выплюнул из зубов окурок, поправил ремень на рубахе, фуражку на голове.
- Иди, не бойся. Я подожду тебя на лавочке за оградой.
- Не жди, не надо. Плохая примета, когда ждут тебя в таком деле. Будешь ты рассиживаться и ждать меня, а я могу не вернуться. Придерутся к какому-нибудь пустяку и задержат до проверки, потом отложат до другой и буду я в каталажке вплоть до морковкина заговенья сидеть.
- Да ты что, сдурел, Гошка? - удивился Ганька. - Какая тебя муха укусила? Нагорного тебе бояться нечего, это человек на большой палец.
- Есть причина на это, - горестно признался Гошка. - Я, паря, весной в Уровских Ключах по глупости у одной старухи петуха свистнул. Подбили меня на это ребята из нашего полка. Вот я и потрухиваю. Если Нагорный пронюхал об этом, так он меня с песочком продерет, а то еще возьмет да и в трибунал отправит. Ну да ничего, авось обойдется. Только ты катись отсюда, не жди меня.
Одернув еще раз рубаху, Гошка с решительным видом скрылся в сенях. Ганька так и не успел сообщить ему про самое главное - про предложение поступить секретарем в Особый отдел. Именно это занимало сейчас Ганьку больше всего.
Назавтра вернулся в Богдать Василий Андреевич и повидался с Ганькой. Он не согласился, чтобы Ганька пошел служить писарем в Особый отдел, и велел ему остаться в сотне Романа. Узнав, что в сотне нет для Ганьки коня, Василий Андреевич наказал ему прийти за конем к коменданту штаба, у которого имелись в запасе трофейные лошади.
Комендант выдал Ганьке какое-то чудное седло, совсем не похожее на казачье, и повел смотреть лошадей.
Лошади стояли привязанные к коновязи в заросшей полынью и крапивой ограде. Ганька дважды обошел коновязь, пока не остановил выбор на светло-рыжей, с волнистой гривой и коротко подстриженным хвостом кобылице. Спросить, смирная ли она, он не счел нужным и только узнал, как ее зовут.
- Имя, товариш Улыбин, забавное. Зовут ее Лягушей, - загадочно усмехнулся комендант.
- Лягуша? - удивился Ганька. - И выдумают же прозвище.
- Стало быть, имелись причины. Скоро сям узнаешь, почему ее так окрестили... Так берешь, что ли? Кобылка резвая, ничего не скажешь. Да ты с ней ухо востро держи. Она малость с придурью.
- Я живо из нее всю дурь выбью, - похвалился Ганька. - Я и не на таких ездил.
- Ну-ну, тебе виднее...
Когда Ганька принялся седлать кобылицу, во двор высыпали ординарцы и писаря. Они посмеивались, подмигивали друг другу. Ганька понял, что все это неспроста, но отступать было поздно. Он привязал Лягушу к столбу, стоявшему посредине двора, и набросил на нее скрипевшее новой кожей широкое седло, с низкими, плавно выгнутыми луками. В ответ Лягуша только переступила с ноги на ногу. Тогда он нагнулся и стал осторожно доставать подпруги. Достал, застегнул, почти не затягивая. Ему важно было, чтобы седло не свалилось, пока будет заправлять под хвост наспинный ремень, не дающий седлу скатываться со спины на шею лошади. Едва ремень попал Лягуше под репицу, как она неожиданно круто повернулась к нему задом, лихо взбрыкнула и лягнула обеими ногами накоротке, без размаха. Ганька, отброшенный ударом, полетел навзничь, больно ударился спиной о землю и закричал:
- Да она лягается, холера! - И тут же догадался, откуда у Лягуши ее необыкновенное имя.
Ординарцы и писаря дружно захохотали, загорланили. Ганьке ничего не осталось, как начать смеяться вместе с ними.
- Ну, узнал теперь, откуда у Лягуши такое прозвание? - спросил его ни разу не улыбнувшийся комендант. - Теперь, небось, откажешься от нее и другим закажешь? С таким изъяном это черт, а не кобыла.
- И не подумаю! - надменно ответил Ганька. - Побалуется да перестанет. Пока буду ездить без подхвостника, а там что-нибудь придумаю.
Такого ответа никто не ожидал. Ординарцы, веселый и компанейский народ, начали тогда наперебой советовать ему, как надо держаться с недотрогой Лягушей, а писаря, видя, что смотреть больше нечего, пошли заниматься своими делами.
В тот же день к Ганьке заявился пропадавший где-то Гошка. Он был на белоногом коне с трехлинейкой за плечами и шашкой на боку.
- Ты где это пропадал? - напустился с расспросами Ганька.
- Дела свои устраивал. Определили меня в третий полк к Семену Забережному. Вот это человек так человек. Он меня встретил, как родного. Теперь у него ординарцем буду. К тебе я проститься заехал. Сейчас выступаем на передовые... Если ты тут что-нибудь узнаешь об Антонине Степановне, будь другом, черкни мне. Да и вообще не забывай про меня.
Угостив Ганьку калеными кедровыми орехами, Гошка сказал:
- А твой Нагорный мне понравился. Он мне тоже допросов не учинял, порасспросил обо всем, поучил малость и сказал, что я должен всегда помнить, кто была моя мать. Он мне о ней такое порассказал, что меня до слез прошибло. Ну, поговорили и хватит. Поехал я.
Крепко пожав Ганьке руку, Гошка огрел коня нагайкой и в галоп вылетел из ограды.
Глядя ему вслед, Ганька неожиданно вспомнил, как Чубатов рассказывал в госпитале о своей женитьбе: "Свадьба у меня по первому разряду была. Венчал поп Пляскин, в колокола звонил сторож Пляскин, и музыкантом был вот этот Пляскин, - обнял он сидящего рядом с ним Гошку, а потом добавил: Пляскиных у нас в каждой станице, как шевяков в улице. Фамилия веселая, а потому и ходовая".
И, провожая Гошку, Ганька растроганно, думал: "Прощай, веселая фамилия. Живы будем - не пропадем".
8
Весной, когда повстанческим движением были охвачены низовья Аргуни, Газимура и Урюмкана, в Мунгаловском стало известно, что в Горном Зерентуе спешно восстанавливают разгромленную и разграбленную в семнадцатом году тюрьму. Это была самая большая царская каторжная тюрьма в Забайкалье. После февральской революции население окрестных деревень основательно опустошило и выпотрошило ее. Уцелело только каменное здание тюрьмы. Оно стояло, зияя пустыми провалами окон, из которых были вынуты все стекла вместе с рамами, выдраны все железные решетки.
Ганька отлично помнил, как однажды приехали к ним в поселок из Горного Зерентуя два предприимчивых мужика. Они на четырех телегах привезли продавать арестантские кандалы, медные вьюшки и чугунные печные заслонки с отлитой на них надписью "Горно-Зерентуйская тюрьма". Охотней всего раскупали у мужиков мунгаловцы железные цепи с отполированными до блеска замками-браслетами.
Ганькин отец купил тогда по дешевке четыре пары кандалов. Ножные он приспособил для крепления деревянных вальков к боронам, ручные употребил на тяжи к телегам. И не раз потом, глядя на эти цепи, Ганька думал, что, может быть, именно их довелось носить его дяде Василию, Григорию Рогову и кузнецу Нагорному.
Обо всем этом Ганьку заставил вспомнить случайно подслушанный им секретный разговор Нагорного с дядей. Произошло это на богдатской квартире Василия Андреевича. В тот вечер Ганька мылся вместе с дядей в бане, а потом остался ночевать у него. После ужина дядя уложил Ганьку на свою кровать, стоявшую за ситцевым пологом, а сам принялся за какую-то неотложную работу. Некоторое время Ганька наблюдал сквозь прореху в пологе за тем, как дядя сидел за столом и писал при скудном свете лампы, а потом незаметно заснул.
Проснулся он, услыхав за пологом скрип половиц и заставивший насторожиться его негромкий сдержанный разговор. Кто-то, неузнанный спросонья Ганькой, спрашивал дядю:
- Ты один, Василий?
- Нет, за пологом на кровати племянник спит.
- Старший или младший?
- Младший. Напарились мы с ним в бане, поужинали, потолковали по душам, а теперь он уже десятый сон досматривает.
- Он как у тебя, крепко спит? - спросил кто-то явно озабоченным голосом, и тут только Ганька узнал, что спрашивает Нагорный.
Василий Андреевич с усталым смешком ответил:
- Да уж наверняка не так, как мы с тобой. Умыкался за день, упал на подушку - и хоть стреляй над ухом... А у тебя что-нибудь важное?
