Алексей Писемский - Люди сороковых годов
Вихров утопал в блаженстве, слушая последние слова Мари.
Но счастья вечного нет на земле: в сентябре месяце получено, наконец, было от генерала письмо, первое еще по приезде Мари в деревню.
"Милая Машурочка!
"Я три раза ранен - и вот причина моего молчания; но ныне, благодаря бога, я уже поправляюсь, и знакомая твоя девица, госпожа Прыхина, теперешняя наша сестра милосердия, ходит за мной, как дочь родная; недельки через три я думаю выехать в Петербург, куда и тебя, моя Машурочка, прошу прибыть и уврачевать раны старика. Севастополь наш сдан!.. Ни раны, ни увечья нас, оставшихся в живых, ни кости падших братии наших, ни одиннадцать месяцев осады, в продолжение которых в нас, как в земляную мишень, жарила почти вся Европа из всех своих пушек, - ничто не помогло, и все пошло к черту... Нашего милого капитана не то, что убили, а разорвали, кажется, на десять частей. Он являл чудеса храбрости: солдаты обыкновенно стаскивали его с батарей, потому что он до тех пор разговаривал с неприятелем пушкою, что портил даже орудие, - мир праху его! Это был истинный русак. Если я не доеду до Петербурга и умру, то скажи сыну, что отец его умер, как храбрый солдат".
Прочитав это письмо, Мари сначала побледнела, потом, опустив письмо на колени, начала вдруг истерически рыдать.
- Что такое с вами? - спросил Вихров и поспешил ей подать воды.
- Нет, не надо! - отвечала Мари, отстраняя от себя стакан. - Прочти вот лучше! - прибавила она и подала ему письмо мужа.
Вихров прочел; письмо и его тоже встревожило и несколько кольнуло.
- Что ж вас так особенно уж напугало? - произнес он не без едкости. Евгений Петрович пишет, что здоровье его поправилось.
- Ах, не это меня встревожило! - воскликнула Мари.
- Но что же такое, - я уж и не понимаю, - сказал Вихров.
- То, что я должна ехать и встретиться с ним, - произнесла Мари, наконец с тобой придется расстаться.
- Зачем же расставаться? Я поеду за вами же, - возразил Вихров.
- Нет, Поль, пощади меня! - воскликнула Мари. - Дай мне прежде уехать одной, выдержать эти первые ужасные минуты свидания, наконец - оглядеться, осмотреться, попривыкнуть к нашим новым отношениям... Я не могу вообразить себе, как я взгляну ему в лицо. Это ужасно! Это ужасно!.. - повторяла несколько раз Мари.
Эти слова ее очень огорчили Вихрова.
- Что же я тут буду делать один, - я с ума сойду! - проговорил он почти отчаянным голосом.
- Но это недолго, друг ты мой, может быть, какой-нибудь месяц, два, а потом я тебе и напишу, чтобы ты приезжал.
- Во всяком случае, - продолжал Вихров, - я один без тебя здесь не останусь, - уеду хоть к Абрееву, кстати, он звал меня даже на службу к себе.
- Уезжай к Абрееву! - подтвердила и Мари. - А на меня ты не сердишься, что я этим письмом так встревожилась? - прибавила она уже ласково.
- Нисколько... За что ж тут сердиться? - отвечал Вихров, но не совсем, по-видимому, искренно.
- Нет, я знаю очень хорошо, что ты немножко сердишься и тебе это неприятно, но честью тебя заверяю, что тут, кроме чувства совести, ничего другого нет.
- Очень верю и даже высоко ценю в тебе это чувство: оно показывает, что ты - в высшей степени женщина честная!
По расчету времени Мари можно было еще пробыть в Воздвиженском около недели; но напрасно мои влюбленные старались забыть все и предаться только счастью любви: мысль о предстоящей разлуке отравляла их каждую минуту, так что Мари однажды сказала:
- Нет, уж ты пусти меня лучше, я уеду!
- Уезжай! - подтвердил и Вихров.
В один из предпоследних дней отъезда Мари, к ней в комнату вошла с каким-то особенно таинственным видом ее горничная.
- Вас приказчик Симонов желает видеть, - проговорила она.
- Позови его сюда.
Симонов вошел; лицо его было неспокойно.
- Тут-с вот есть Иван, что горничную убил у нас, - начал он, показывая в сторону головой, - он в остроге содержался; теперь это дело решили, чтобы ничего ему, и выпустили... Он тоже воротиться сюда по глупости боится. "Что, говорит, мне идти опять под гнев барина!.. Лучше позволили бы мне - я в солдаты продамся, меня покупают".
- Пусть себе и продается - бог с ним! - отвечала Мари.
- Да ведь бумагу тоже насчет этого ему надобно дать; я не смею теперь и доложить о том барину, как бы не встревожить их тем.
- Хорошо, я, пожалуй, ему скажу, - проговорила Мари.
- Сделайте милость! Вы все ведь умнее нашего сумеете это сказать, подхватил радостным голосом Симонов.
- Сегодня же скажу, - отвечала Мари и в самом деле сейчас же пошла к Вихрову.
- Ивана этого выпустили; он найден невинным, - начала она, - но он сам желает наказать себя и продается в солдаты; позволь ему это!
- Бог с ним! - отвечал Вихров. - Пускай с собой делает, что хочет.
- Ну, так надобно позвать Симонова, - произнесла Мари, но Симонов дожидался уже у двери и держал даже бумагу в руках.
- Войди! - сказала Мари, увидев его.
Симонов вошел.
- Иван в солдаты желает уйти? - спросил его Вихров.
- Да-с, очень, слезно меня просил о том, - отвечал Симонов.
- Дай мне бумагу, я подпишу ему, - сказал Вихров.
Симонов подал. Вихров подписал.
- Так его на этой же неделе и ставить будут-с, - произнес Симонов.
- Хоть сегодня же! - разрешил Вихров.
Симонов ушел.
Дня через два на главной улице маленького уездного городка произошли два события: во-первых, четверней на почтовых пронеслась карета Мари; Мари сидела в ней, несмотря на присутствие горничной, вся заплаканная; Женя тоже был заплакан: ему грустней всего было расстаться с Симоновым; а второе - то, что к зданию присутственных мест два нарядные мужика подвели нарядного Ивана.
Он был заметно выпивши и с сильно перекошенным лицом. Они все трое прямо полезли было на лестницу, но солдат их остановил.
- Погодите, вызовут, не ваша еще череда.
Мужики и Иван остановились на крыльце; наконец, с лестницы сбежал голый человек. "Не приняли! Не приняли!" - кричал он, прихлопывая себя, и в таком виде хотел было даже выбежать на улицу, но тот же солдат его опять остановил.
- Дьявол этакой, оденься, прежде чем бежать-то! - сказал он.
Парень проворно надернул на себя штанишки, рубашку и, все-таки не надев кафтана и захватив его только в руки, побежал на улицу.
- Хлопкова! - раздался голос сверху.
Иван вздрогнул. Это была его фамилия, и его вызывали.
Нарядные мужики ввели его в сени и стали раздевать его. Иван дрожал всем телом. Когда его совсем раздели, то повели вверх по лестнице; Иван продолжал дрожать. Его ввели, наконец, и в присутствие. Председатель стал спрашивать; у Ивана стучали зубы, - он не в состоянии даже был отвечать на вопросы. Доктор осмотрел его всего, потрепал по спине, по животу.
- Этот малый славный! - сказал он.
Иван только дико посмотрел на него.
Его подвели под мерку.
- Четыре и три четверти! - дискантом произнес стоявший у меры солдат.
- Лоб! - крикнул председатель.
- Лоб! - крикнул за ним и солдат - и почти выпихнул Ивана в соседнюю комнату. Там дали ему надеть только рубашку и мгновенно остригли под гребенку.
- Желаем службы благополучной и здоровья! - сказал ему цирюльник, тоже солдат.
Иван продолжал дико смотреть на него; затем его снова выпустили в сени и там надели на него остальное платье; он вышел на улицу и сел на тумбу. К нему подошли его хозяева, за которых он шел в рекруты.
- Благодарим покорно-с! - говорили они, неуклюже протягивая к нему руки для пожатия.
- Ничего-с!.. - отвечал им что-то и Иван.
Страх отнял у него и последнее сознание; он, по-видимому, никак не ожидал, чтобы его забрили.
X
ГУМАННЫЙ ГУБЕРНАТОР
Часов в десять утра к тому же самому постоялому двору, к которому Вихров некогда подвезен был на фельдъегерской тележке, он в настоящее время подъехал в своей коляске четверней. Молодой лакей его Михайло, бывший некогда комнатный мальчик, а теперь малый лет восемнадцати, франтовато одетый, сидел рядом с ним. Полагая, что все злокачества Ивана произошли оттого, что он был крепостной, Вихров отпустил Михайлу на волю (он был родной брат Груши) и теперь держал его как нанятого.
Когда въехали на двор под ворота, Михайло проворно выскочил из экипажа, сбегал наверх, отыскал там номер и пригласил барина.
Вихров вошел; оказалось, что это был тот самый номер, в котором он в первый приезд свой останавливался.
Вихров послал в ту же самую цирюльню за цирюльником для себя, и тот же самый цирюльник пришел к нему (в провинции редко и нескоро меняются все публичные предметы). Вихров и на этот раз заговорил с цирюльником о губернаторе.
- Ну, а нынешний губернатор каков? - спросил он.
- Генерал обходительный, очень даже! - отвечал цирюльник (он против прежнего модней еще, кажется, стал говорить).
- А где же прежний?
- В Москве он жил.
- А дама его сердца?
- Попервоначалу она тоже с ним уехала; но, видно, без губернаторства-то денег у него немножко в умалении сделалось, она из-за него другого стала иметь. Это его очень тронуло, и один раз так, говорят, этим огорчился, что крикнул на нее за то, упал и мертв очутился; но и ей тоже не дал бог за то долгого веку: другой-то этот самый ее бросил, она - третьего, четвертого, и при таком пути своей жизни будет ли прок, - померла, говорят, тоже нынешней весной!
