Илья Кочергин - Помощник китайца
Да, гораздо легче, когда не приплетают к деловым отношениям Бога. Зашел в один храм, он только восстанавливался еще, но службы там уже проводились. Настоятель повел меня в свою комнатушку наверх через отделенную занавесью часть помещения. Штабеля ковров каких-то, коробки с обувью.
- Давай так. Тебя как зовут? Ага, Сергей, давай так. Мы берем по пятьдесят икон всех видов и "Живый в помощи" три тысячи штук, но расплачиваемся не деньгами, а обувью. Отличные кожаные мокасины из Турции. Вот, пощупай.
Я ушел от этого батюшки, пообещав передать его предложение Георгий Семенычу, не продав ни одной иконы, но уносил с собой две пары приобретенных "по дешевке" мокасин - одну для бабушки, а другую для мамы.
Иногда думаешь, а может, креститься все-таки. Не думаешь даже, а мысль сама выскакивает откуда-то и тут же стыдливо прячется. Как будто не я думаю, а кто-то другой. Неважно, кто там думает, а случайных мыслей всегда навалом.
Креститься и, как многие уверяют, обрести от этого нравственную опору. На эту опору можно опереться, на то она и опора, опереться и передохнуть, если очень устал. Такой надежный, железный стул, который всегда к твоим услугам - когда коленки ослабнут, то сядешь, переведешь дух, и дальше можно жить. Стул, который привинчен намертво к полу для надежности.
Я одного батюшку спрашивал, зачем нужно коллективно верить, если можно поодиночке. Он говорит, такие вопросы многие задают, потому что не понимают важность общей молитвы. Молитвы, которая идет из многих сердец сразу, одновременно. Такая молитва и Ему слышнее, и людей сплачивает, поддерживает, укрепляет. А Он всегда готов принять тебя, меня то есть, Он любит заблудших даже еще больше, чем незаблудших. Я пытался это представить, и мне страшно сделалось. Кто-то могущественный любит тебя и готов даже простить все грехи. Любит за то, что создал тебя. Еще одна мама, попросту говоря.
Конечно, часто желание такое появляется, чтобы по голове погладили, утешили, но, тем не менее, меньше всего хочется обратно в детство. И так-то плохо соображаешь, что делать надо, как жить, а в детстве вообще - на инстинкте существуешь, как зверек.
И с коллективной молитвой то же самое. Хочется, всегда, конечно, хочется стоять среди своих, петь или кричать с ними во весь голос одни и те же слова, держать их за теплые, дружеские руки, доверять им. Да и самоопределяться легче: спросят, например, меня: ты кто? - я сразу могу сказать: я православный. Прежде всего - русский, православный, верующий человек. И поступаю и живу, как пристало такому человеку. Легче, легче, что ни говори.
Но со школы не люблю всякие общественные организации, отбили мне охоту к вступлению в любой коллектив. Потому что потом или все тебя обсирать начинают, или заставляют других обсирать. Особенно когда у тебя успеваемость плохая или поведение. Всегда же, когда объединяются, то появляются неприсоединившиеся, чужие. Объединение - это всегда против кого-то.
Лучше уж неправильно, по-своему, по-дурацки, в потемках, зато потом не на кого вину будет сваливать, если сам же и вляпаешься во что-нибудь.
Этот год в институте я кое-как доучился. Один всего экзамен на осень перенесли - китайский. Но я знал, что на следующий год все будет лучше, гораздо лучше, чем до этого было. Потому что моя семейная жизнь должна была наладиться. Аленка уехала на лето на практику в Крым и еще ничего об этом не знала, и вот как раз после ее возвращения все должно было пойти путем. Потому что моя мама решила выделить нам с Аленкой свой угол.
Мама переезжала в другую, меньшую, квартиру в том же подъезде, а нам эти соседи в качестве доплаты купили еще одну, на Юго-Западе.
Небольшая квартирка почти на окраине города, в белом девятиэтажном доме, который, наверное, приходился мне ровесником, казалась мне чудесной. В окна первого этажа глядели ветви слив и яблонь, дети уже трясли их и бросались друг в друга кислыми, несъедобными плодами. Поникшие куски обоев свешивались со стен, и было необыкновенно приятно сдирать их, открывая для себя новые и новые узоры более древних слоев. Вынося на свалку вороха бумажных лоскутов и охапки сгнившего плинтуса, я изгонял из квартиры память о бывших хозяевах.
Когда все обои были содраны, я долго любовался на голые стены, их можно было сделать своими - отшпатлевать, выкрасить, обклеить, расписать, украсить лепниной, утеплить, отделать ценными породами древесины, задрапировать шелком или бархатом - все, что угодно, вопрос только времени, денег и желания. Шаткие перегородки в коридоре, разбитые косяки, расколотая раковина, вспученный линолеум и облупившиеся потолки обещали будущее, которое можно изменить, улучшить или вообще переделать полностью.
Аленка вернулась в конце августа. В еще пустой, запорошенной старой штукатуркой квартирке я припас бутылку шампанского и пару бокалов. Но в тот момент, когда мы держали в руках рюмки и нужно было поглядеть друг другу в глаза, я не увидел, что она рада.
Аленка выглядела скорее не счастливой, а задумчивой. С тех пор я боюсь, когда женщины рядом со мной выглядят задумчивыми. Они сравнивают, они всю жизнь сравнивают людей, вещи, события, запахи, музыку и любимых. И вот настал такой день, когда Аленка обнаружила, что сравнение стало не в мою пользу, но она к этому еще не была готова, она еще с этим не успела согласиться, нет, скорее, еще не успела привыкнуть к этой мысли. Или, может быть, ей просто показалось, или она неправильно сравнивала?
Так что в тот момент, когда надо было весело оглядеть новые стены и потом хлопнуть рюмки об пол, чтобы осколки разлетелись по всему этому еще нежилому пространству, и я уже поднял руку с пустым бокалом, Алена сказала: не надо, как бы пробуя артикуляцию этого нового слова. Теперь она все чаще будет мне его говорить и вглядываться в меня подолгу в те минуты, когда я этого не замечаю. Не веря себе, она будет еще и еще раз тщательно сравнивать и каждый раз с удивлением замечать, что выигрываю не я.
Конечно, сначала ей это очень неприятно, - кому понравится осознавать, что ты так долго ошибался, но потом она постепенно привыкнет, простит себе ошибку, и ведь, в конце концов, только дураки не меняют своих решений. И как перед дракой распаляешь себя для того, чтобы получить удовольствие от удара в лицо своему противнику, набираешься злости и смелости, наполняешься той приятной силой, поднимающейся от живота и ударяющей кровью в голову, так же ей надо наполниться уверенностью в своей правоте, раздражением, еще лучше омерзением, чтобы сказать самое неприятное.
Я увидел, что она не рада, удивился, но к вечеру уже забыл об этом.
К осени я все чаще стал ездить за город - московские храмы были уже более или менее разведаны. Поездки в электричках давали мне ощущение дороги. Заметив в окошке купол какой-нибудь церкви, я вылезал и шагал к нему по шоссе или просто через поля.
- Какого хрена ты таскаешься в такую даль? В Москве надо вертеться, в Москве. Время не трать. - Георгий Семеныч не одобрял моих поездок.
- Да там тоже хорошо берут.
- Здесь берут лучше. Всех обзвонил, - давай по новой. Наедь на них, скажи, мол, батюшка, сворачиваемся - полиграфия дорожает, иконки себе в убыток производим. Берите последние. Им же не продавать надо, а втюхивать. Понимаешь, втюхивать.
Я, скорее всего, понимал, но за городом было приятнее. На прошлой неделе я решил разведать Каширу и по дороге домой, уже вечером вылез в Ситенке - маленьком полустанке километрах в восьмидесяти от Москвы. Купол с крестом поднимался над желтеющими посадками берез, за деревьями открылась ограда церкви. Я отыскал открытую боковую дверь и попал в кухню. Две бабульки сказали, что настоятеля сейчас нет, без лишних разговоров усадили за стол и налили мне тарелку щей. "Как же ты голодом-то поедешь?"
Я ел густейшие щи, одна бабушка месила тесто, а вторая сидела напротив меня, подперев кулаком щеку, и смотрела, как я ем.
- Страшно, наверное, было служить-то? Смертей навидался?
- Да сам я не служил там. У меня дядька инвалид оттуда, он и собрал артель. Я помогаю просто.
- Ой, сынок, хорошо. Хорошо, что ты там не был, что Господь миловал. Не дай Бог такому произойти. Давай еще немного подолью, электричка еще через час только пойдет. Давай.
Отъезжая от Ситенки, я смотрел из окошка, как горели в закатном солнце березы и золотой куполок. Такие поля кругом. Вроде ничего особенного, а мне нравились такие поездки. Раза два в неделю можно из города уезжать, и не просто так, не просто для себя, а по делу. Все-таки вон, в Дмитрове, много заказали.
В Дмитров повезли иконки на машине, одному было не утащить в рюкзаке. Поматерился Георгий Семеныч, что, мол, ехать - только бензин жечь, но ничего, поехал. Там батюшку прождали до самого вечера, потом иконки считали, потом деньги. Отправились домой уже вечером.
- Кончай ты ездить по дальним храмам. Весь день убили, а толку - хрен да ни хрена. С этим отцом Василием твоим провошкались до ночи, - Георгий Семеныч гнал, не сбавляя скорость на поворотах. Жевал сигарету. - Надо день со смыслом тратить. Встал, с утра в пару мест сгонял, пока обедаешь позвонил туда-сюда, опять съездил. Вот так надо, с толком, понял? А ты, елки, знаю я тебя - уедешь за город, сядешь на пенек и сидишь. Нужны будут какому-нибудь попу иконки - сам придет. Так ведь?
