Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 29. Хозяин и работник
– Известно, женщина.
– Всё веселее вдвоем.
– Известно.
Они проехали с 1/2 часа. Ветер и снег всё усиливались.
– Вот только тут не сбиться, а то от колодца уж не ошибемся, – сказал Вас[илий] Андр[еич].
– Доедем, чего не доехать. На такой лошади да но доехать.
– Чего ты?
Вас[илий] Андр[еич] что-то сказал, но ветер подхватил его слова и отнес их так, что Никита не расслышал.
Вас[илий] Андр[еич] не отвечал и заглядывал вперед по дороге. Лошадь шла уже всё время выше щетки в снегу. Снегу в этом году было мало, в поле не больше как вершков на 5, так что везде была дорога. Лошадь шла той же рысью, но уже чувствовались ее усилия, она брала рывом, и сани подергивались с каждым ее шагом. Под шлеей на сытом заду снег таял, и шерсть темнела от пота, тоже и на шее и на боках.
– Влево бери, – сказал Никита, – вовсе влево, ты куда забрал. Влево, говорю. Ветер мне в правый бок, а теперь прямо в морду.
Вас[илий] Андр[еич] взял влево, но как только он взял влево, лошадь осунулась по колено и пошла шагом.
Они проехали так молча несколько времени; ветер казался всё сильнее и сильнее и отчаянно трепал полу и воротник Никиты, снег сыпался чаще и косее, трудно было видеть.
– Стой, Андреич! Мы неладно едем. Вовсе неладно. Это что? – сказал Никита, указывая на видневшуюся из-под снега межу, поросшую полынем, который отчаянно сгибался и махался от свистящего в нем ветра. – Стой, говорю, – настоятельно крикнул Никита. Вас[илий] Андр[еич] остановил лошадь, уже вспотевшую всю и тяжело водившую крутыми боками.
– А что? – спросил Вас[илий] Ан[дреич].
– А то, что это полынь по жнивью по Захаровскому, мы вон куда заехали.
– Врешь.
– Вот-те врешь. Кабы мы на Ивановском поле были, мы бы на зеленях были. Глянь-ка сюда. – Никита встал, взял кнут и стал копать снег кнутовищем и ногой. – Во, глянь – жниво.
– Ну, да всё одно, выедем, только вершину миновать, левее брать.
– Известно, выедем, бери прямо.
Вас[илий] Андр[еич] послушался и пустил лошадь, как велел Н[икита]. Они молча проехали еще несколько времени. Впереди сквозь сетку косого снега, падавшего сверху и подымавшегося снизу всё пуще и пуще, зачернелось что-то.
– Вот и лес Сатинский, – сказал Вас[илий] Ан[дреич]. Никита молчал. И почмокал языком. Он видел, что это не лес, видел п[отому], ч[то] ветер пронес оттуда листки не дубовые, а сухие лозиновые. Но он ничего не сказал. Вдруг лошадь стала круто спускаться. Вас[илий] Ан[дреич] хотел остановить.
– Ступай, выедем. Это Машкин верх, а энто не лес, а ветлы. Грушкино, должно.
Действительно, лошадь спустилась – в низочке было потише – и тотчас же стала круто подниматься. Только что она поднялась, как то, что казалось лесом, стало перед самым носом. Это точно были лозины, голые с кое-где трепавшимися на них листьями, гнувшиеся от ветра и странно свистевшие и гудевшие.
– Я говорю, Гришкино. Бери влево, по канаве. Вот и рига видать.
Действительно, это было Гришкино. Выходило так, что они сбились влево и проехали верст 8 не совсем в том направлении, к[ак] им нужно было, но все-таки подвинулись к месту своего назначения. До Пирогова, куда они ехали, оставалось верст 5. За ригой они повернули в проулок и выехали в улицу. В улице за ветром было тихо, тепло, дорога была виднешенька, и слышались песни девок у двора. В Гришкине тоже был праздник.
– Друг, стой. До тебя слово есть. А, Вас[илий] Андр[еич], – окликнул встретившийся на улице выпивший мужик.
Вас[илий] Андр[еич] остановился. Мужик подошел вплоть к саням, снял и надел шапку.
– Куда же это тебя бог носит?
– Да мы в Пирогово было.
– Куда же вы заехали-то. Видно, сбились. Что же, заходи. Бражки нашей выпей.
– Некогда, брат Исай, заезжать. Надо ехать до ночи.
– Чего же тут, поспеешь. А то ночуй, куда же на ночь глядя ехать. Заворачивай, – говорил Исай, хватаясь за вожжу.
– Некогда, другой раз заеду. А ты вот скажи, как нам тут не сбиться опять?
– Где же тут сбиться, прямо на Молчановку, как выедешь на большак, сейчас влево, тут и есть Пирогово.
– Поворот-то с большака где, по летнему или по зимнему? – спросил Никита.
– По зимнему. Сейчас как выедешь, тут и есть.
– Поедем, что же, до Молчановки всё доедем.
Поехали дальше. В деревне было тихо, весело от песен; по дороге был виден навоз и пахло им. Но как только выехали за околицу, опять засвистела буря, понесло снизу и упорно мело с занесенной снегом крыши сарая, стоявшего на выезде.
Лошадь шла еще всё бодро, и дорога, казалось, не пропадала; ветер теперь был почти встречь. Поехали ровной рысцой и молча ехали полчаса, час, деревни всё не было.
– А ведь мы опять видно неладно едем, – сказал Вас[илий] Андр[еич].
– Известно, неладно. Похоже, смеркаться стало, а деревни нет. Видно, сбились. Ты напрасно влево воротил, вправо надо, – сказал Никита.
– Да он всё влево воротит.
– А воротит, так пущей. Куда-нибудь да вывезет.
В[асилий] А[ндреич] пустил вожжи, и только что он пустил, как лошадь тотчас же стала поворачивать; поворачивая, казалось, она совсем обратно пошла. Ветер стал дуть сзади, казалось теплее. Стало уже совсем смеркаться. И не прошло получаса, как впереди зачернело что-то, постройки или деревня, и вдруг сани стали скользить легче и под ногами лошади было меньше снега. Очевидно, они ехали по дороге.
– Тьфу ты! – вдруг проговорил Никита. – Ведь это опять Гришкино.
Опять они въехали в улицу, опять стало тише, теплее, только с крыши сдувало снег, была видна дорога, слышались голоса, и в окнах светились приветные огни.
– Заворачивай ко двору. Надо спросить толком, – сказал Никита.
В[асилий] А[ндреич] повернул лошадь через сугроб и остановил ее у ворот. Никита подошел к окну, постучал кнутовищем.
– Чего! Кто там? – откликнулся голос.
– Отложи, выдь-ка на час.
Долго говорили там, наконец, вышел мужик в одной белой праздничной рубахе и малый за ним в красной.
– Да вы чьи же будете?
– Вас[илий] Андр[еич] из Микольского.
– А, Андреич. Заходи, замерз, я чай. Петрушка, поди отвори ворота.
– И то, зайти погреться нечто.
– Прямо к самовару, – сказал хозяин.
Вас[илий] Андр[еич] начинал озябать дорогой, да и лошадь уморилась, а темнее уж не будет. Светлее будет, месяц взойдет, да и затихнет, может, погода. И Вас[илий] Андр[еич] пошел в избу, Никита ввел лошадь под навес и сам вошел в избу. Ему хотелось не то что погреться, но и вовсе ночевать. Двор, в к[оторый] они заехали, был один из самых богатых в деревне; две избы кирпичные, 6 лошадей, 4 сына женатых, двое ребят. Все жили вместе, не делясь, держали 4 надела. Часть семьи была уже на полатях и печке, а часть, старик и два сына и две снохи, сидели за столом. Они знали Вас[илия] Андр[еича], продавывали ему овес и гречу.
– Заходи, заходи.
Вас[илий] Андр[еич] отряхнулся, разделся и не отказался от чая. Пришел и Никита, и ему дали чаю. Рассказал Вас[илий] Андр[еич], как они сбились, как плутали; подивились хозяева, догадались, где они сбились, и научили, как надо было ехать.
– Тут до Молчановки малый ребенок доедет, только потрафить на повороте с большака. Куст тут видать. А вы не доехали? – говорил бойкий второй молодой хозяйский сын в красной рубахе.
– Ночуйте, – сказал старик.
– Нельзя, дело; вот бы проводил малый до поворота, тогда уже доедем.
– Проводить можно.
– Ну что, Никита, как думаешь? – спросил В[асилий] А[ндреич].
– Да мне что, ехать так ехать. Коли Семка проводит до поворота, там уже не собьемся, лесом до самого места.
Поколебался в душе Вас[илий] Андр[еич], но страх пропустить выгодную покупку взял верх над страхом перед метелью.
Семка запрег розвальни, ворота отворили, вывели Мухортого, к[оторый] немилосердно ржал на Семкину лошадь, выехал и Семка в шубе и кафтане, стоя на коленах в розвальнях. Старик хотел посветить фонарем, но фонарь тотчас же задуло. Метель и в деревне даже, казалось, разыгралась сильнее. Но после чая было тепло, бодро, и Вас[илий] Андр[еич] с Никитой опять тронулись по той же дороге. Опять тот же сарай, с кот[орого] ссыпало бесконечный снег, те же шумящие, свистящие и гнущиеся лозины, тот же – казалось, еще более злой – пронизывающий ветер и тот же снег сверху и снизу, поднимаемый каждым шагом лошадей. Но Семка ехал развалистой рысцой своего мерина впереди и бодро покрикивал. – Проехали так минут десять. Семка обернулся и что-то кричал. Они не слышали от ветра. Но Семка остановился, поровнялся с ними, указал на кустик и показал им дорогу влево.
– Тут не собьетесь, держи только прямо, – сказал Семен. – Кабы не снег, лес видно. Да и то вон маячит. Ну, с богом.
Они повернули и поехали. Семка с своими санями тотчас же скрылся. Вас[илий] Ан[дреич] оглянулся на него, и вдруг ему стало жутко.
Но бояться, казалось, нечего было, до леса было полверсты и должен был быть сейчас виден. Но отчего беспокойство нашло на Вас[илия] Андр[еича]? Вместо того, чтобы оставить лошадь итти, как она хочет, он старательно правил ею и все сбивал ее с дороги. Он знал, что дороги не видно, но ему всё казалось – то оглобля, мотавшаяся перед ним, то гуж – дорогой и он сбивал лошадь то вправо, то влево. Никита же между тем, согревшись после чая, съежился так, что борода облегла его шею, повесил голову и совсем задремал. Видит он во сне, как Арина белые пироги высадила, а Петрушка их дегтем хочет мазать, а хозяйка приходит, велит самовар унять. Гудит самовар так, что ужас всех взял, и нельзя его унять. Залить надо… И хочется Никите залить и боязно, как бы не распаялся.
![Джек Вэнс - Глаза другого мира [Глаза верхнего мира, Глаза чужого мира]](/uploads/posts/books/66124/66124.jpg)
