Елена Попова - Большое путешествие Малышки
И он повел ее по коридору в обход. В одном месте коридор стал совсем узким, и протиснуться можно было только по очереди, становясь боком. С той стороны доносилась музыка, судя по всему, там был ресторан. Насколько знала Малышка, эту дополнительную стену поставили недавно после одного скандального происшествия, когда двое молодых артистов, нарядившись во фраки, целый вечер просидели в ресторане и сбежали, не заплатив.
Василий Петрович Мокроусов ловко вел Малышку по каким-то мало знакомым ей переходам. Вдруг голос снизу позвал:
- Ты, Усатый?
- Ага! - отозвался Василий Петрович.
- Куда пропал? Картошка стынет!
- Иду! Иду! - крикнул Василий Петрович Мокроусов. И сказал Малышке, ласково напирая на второе слово: - Хотите картошечки?
- Хочу! - сказала Малышка, внезапно почувствовав страшный голод.
По приставной лестнице они спустились вниз, где между старыми декорациями была небольшая, укромная пещера. В центре ее на допотопной электроплитке жарилась в сковородке картошка. Вокруг расположилось несколько актеров. Священнодействовал у сковородки старый актер Меченосцев-Ванюшкин, всю жизнь он играл всяких высокопоставленных лиц, поэтому даже при таком нехитром деле, как жарение картошки, он был преисполнен чувства особого собственного достоинства, очень прямо держал спину, а грудь его украшали многочисленные бутафорские медали. Чуть поодаль на корточках сидели актеры Паша Темирязев (он играл в спектакле режиссера Петрова Ромео) и Ф. Губерманц. А еще дальше, в тени, сидела та самая актриса Васечкина, которая и открыла эту славную пещерку, когда провалилась в нее прямо во время спектакля.
Несмотря на то, что картошки на всех было не так и много, актеры восприняли появление Малышки с радостным оживлением. И когда сковородку сняли с плитки и поставили на ящик, Малышке уступили лучшее место и дали в руки самую настоящую вилку, тогда как сами ели бутафорскими. Запивали это дело довольно крепкой кисловато-горьковатой жидкостью, полученной путем сложнейшей перегонки из все тех же старых декораций. Как объяснили Малышке - когда-то они изготавливались из замечательных натуральных продуктов. Пещерка оказалась настоящим золотым дном! Там даже выращивали шампиньоны. Другое дело, что набрать какую-то массу, тем более коммерческую, им все не удавалось. Стоило показаться из-под земли их крошечным белым головкам, как вечно голодные артисты тут же их пускали в расход.
Ели картошку медленно, с истинным наслаждением, не торопясь, не обгоняя друг друга, закатывая от удовольствия глаза и цокая языками.
- Хо-ро-ша! - сказал Василий Петрович Мокроусов, неторопливо запустив в рот первую порцию. - В прошлый раз была солонее.
- В прошлый тоже была хороша! - заметил Ф. Губерманц.
- Кто спорит? Никто не спорит, - сказал Василий Петрович Мокроусов. - Но в этот... совсем бесподобно! - он закрыл глаза, чтобы больше сосредоточиться на вкусовых ощущениях и не упустить ни единого. - Бесподобно! Разве еще бы масла!
- Нормально, - отозвался Меченосцев-Ванюшкин. - В меру, - и добавил лающим ефрейторским голосом: - Сожрем все масло, что будем делать?! - Причем медали на его груди не то чтобы зазвенели, а как-то забухали.
Его возмущение было понятным. Как человек особенно основательный, он отвечал за запасы. Масло же, на котором жарилась картошка, тоже получалось путем сложной перегонки из старых декораций. Даже более сложным, чем крепленое пойло.
- Корочка! Корочка! Бесподобно! Вы оцените! - заметил Ф. Губерманц.
- Да, - вторил Василий Петрович Мокроусов. - Очень убедительно.
- Верю, верю! - отозвался Паша Темирязев. - Так бы сказал сам Константин Сергеевич Станиславский! Верю!
Между тем, время от времени в течение всей этой немногословной трапезы Ф. Губерманц простирал руки (с деревянной вилкой) куда-то вверх и с пафосом восклицал:
- Когда же, наконец?!
Никто на это не реагировал, и он продолжал себе спокойно есть картошку. После того же, как он воскликнул в третий раз: "Когда же, наконец?", - Паша Темирязев сказал:
- Дурак ты, Моцарт! И сам того не знаешь.
- Почему дурак? - вступился Василий Петрович Мокроусов. - Это вопрос!
- Родился артистом, что ж вопросы задавать? - сказала вдруг до того молчаливая актриса Васечкина. - Надо терпеть!
И тут крепкое пойло, настроенное на старых декорациях, видимо, ударило Паше Темирязеву в голову, потому что он вскочил и крикнул:
- Я не родился артистом, я родился - человеком! - и ударил себя в грудь с такой силой, как будто хотел пронзить ее кинжалом.
- Все мы родились че-ло-ве-ка-ми... - невозмутимо заметил Меченосцев-Ванюшкин, и медали его скорбно забухали.
- Я уйду из Театра! - продолжал кричать Паша в экстазе. - Уйду! Уйду! В дворники! Я фотографировать умею! Я мужчина красивый!
- Никуда ты не уйдешь, так что не трепыхайся... - меланхолично заметила актриса Васечкина, дожевывая последний кусочек картошки. - Из Театра не уходят.
- Мне пора... - сказала Малышка и в сопровождении Василия Петровича Мокроусова стала подниматься по крутой лестнице, слыша за спиной крики Паши Темирязева:
- Уйду! Уйду! Уйду!
Потом он заплакал. Потом все стихло и наступила тишина. Последнее, что слышала Малышка, - это голос Меченосцева-Ванюшкина:
- Господа! Чья очередь мыть сковородку?
Преодолев несколько коридоров, подъемов и спусков, а один раз даже воспользовавшись веревочной лестницей, Василий Петрович Мокроусов остановился у очередной двери и сказал, что дальше Малышка может идти одна, потому что препятствий уже не будет. Когда Малышка принялась его благодарить, он галантно ответил ей, что благодарности все это не стоит, и неслышно исчез за ее спиной. Малышка толкнула дверь и вошла в театральное фойе...
...То, что она увидела там, ее ошеломило и ослепило одновременно. Сияли светильники, бесчисленно отраженные в сверкающих зеркалах. Благоухали цветы в кадках, благоухали искусственные цветы, обильно окрашенные изысканными ароматами, били фонтаны и фонтанчики, бежали по японским садикам немецкие гномики, а в ресторане и многочисленных барах и кафе играла музыка и весело толпились посетители. На какой-то момент Малышка замерла в неподвижности, а потом медленно, стараясь быть незаметной, как если бы она стала жучком или еще каким-нибудь другим робким насекомым, стала продвигаться к лестнице, стараясь не думать, что ее фигура в старой куртке-штормовке множество раз отражается в сверкающих зеркалах. Тут к ней подскочил какой-то детина в смокинге, с лицом, похожим на утюг, и зашипел довольно-таки злобно:
- Кто такая? Что надо? Не видишь, что ли... Люди кушают, отдыхают!
- Я из литературной части, - сказала Малышка. - Я иду к Главному режиссеру.
- Не знаю такую. Здесь люди кушают, - и детина ухватил Малышку под руку и потащил к выходу.
Он был настолько сильнее, что Малышка даже не сопротивлялась. И ее бы, конечно, вот так, запросто, как жучка или какое-то другое насекомое, выбросили бы из Театра, если бы следом не метнулась высокая женщина в меховой горжетке.
- Отпустите ее! Она со мной! - закричала женщина.
Конечно, это была Лизочка.
"Нет! Дружба - бессмертна! - думала Малышка, пока шла за Лизочкой в ресторан. - Не прав был когда-то Иван Семенович Козловский. Дружба бессмертна! Даже если ее цветы вянут, где-то в земле остаются ее глубокие корни".
После жареной картошки, которую она ела с актерами, Малышка была уже не голодна и пила только кофе, зато Лизочка позволила себе основательный обед, предварительно выставив перед собой несколько баночек с "поглотителем жира". На самом деле, она похудела и была уже почти стройной, но лицо ее при этом очень обвисло, и Малышка даже заметила, что у ушей ее кожа стянута маленькими прищепками. Зато голубые, небесного цвета глаза были по-прежнему прелестны и смотрели на Малышку с самым искренним расположением.
Жизнь Лизочки перешла на другой виток, и это было, конечно, видно и по ее меховой горжетке и даже по тем уверенным жестам, с которыми она доставала кошелек и подзывала официанта. С другой же стороны, все осталось по-прежнему, потому что ее продолжала третировать Анжела Босячная. Пока, бессвязно и захлебываясь, давясь обидой и между словами глотая пищу, Лизочка рассказывала Малышке про свою жизнь, на ее прекрасных глазах несколько раз выступали слезы. Малышка понимала, что ничем не может помочь Лизочке, и как когда-то только пожимала ее маленькую дрожащую ручку.
Уже к концу этого монолога Малышка почувствовала, что на нее кто-то смотрит. Она обернулась - через несколько столиков от нее, в углу, сидел Майор и пристально смотрел на нее. Перед ним на столике стояла пивная кружка, до краев наполненная кефиром, и рюмка водки. Рядом стоял Директор и, согнувшись по направлению к Майору и в поясе, и в коленях, что-то нашептывал ему на ухо. Майор рассеянно слушал, но продолжал упорно смотреть на Малышку. Наконец Майор пошевелил указательным пальцем, и Директор тут же замолк, как хорошо выдрессированная собака. Майор согнул палец крючком и поманил Малышку к себе. Малышка не поняла этого знака, и тогда Директор одним прыжком подскочил к ней и зашипел:
