Федор Кнорре - Весенняя путевка
- Да ведь спать пора, - как-то несерьезно сказал Александр Иванович. Или чаю выпить?
- Да нет! Вы что-нибудь расскажите...
- Что рассказывать... нет!.. Вот уж я про Тюфякина почему-то рассказал, будет.
- Вы ее, конечно, очень любите, я вижу, - сказал Артур, великодушно пропустив "тоже".
Александр Иванович откинулся на спинку стула, запрокинул голову и, прищурясь, уставился в потолок.
- Если меня, не дай бог, пригласят в комиссию... в том случае, коли вдруг заведется такая комиссия, я предложу такой церемониал бракосочетания: сперва целый день в музее, раз! День в больнице, потом детский сад, дом престарелых, а затем уже Дворец бракосочетаний в большом зале планетария, под звездным небом... А потом уже, пожалуйста, бал и хоть джаз. Пожалуйста, мне это самому нравится. Очень хороший план; к сожалению, всеми принят будет только последний пункт... А?..
Странным потом показалось им самим, почему и о чем они в тот вечер говорили.
Разговор был очень долгий и все такой же бессвязный - то расклеивался, то оживал, устремляясь в новом направлении, и все не кончался, наверно, потому, что был какой-то общий для них обоих, более глубокий смысл за теми случайными словами и мыслями, что сами собой всплывали на поверхность.
Через несколько дней ее можно будет навестить. Может быть, в субботу. Или в будущий вторник. Ожидать у выхода Александра Ивановича больше не было смысла. В субботу или во вторник к ней уже пустят посетителей. И эта мысль была ужасна: он посетитель.
Он для нее посетитель! Александр Иванович - дедушка, родной, почти отец, близкий, а он посетитель! Он и останется посетителем. Ну и плохое же утешение, что сам виноват, негодяй. Ну уж, негодяй? А разве нет? Это в романтических пьесах негодяи подливают зелья в кубок или нашептывают на ухо какую-нибудь клевету, сеют дьявольские подозрения, и тогда сверкающий кинжал вонзается в белоснежную грудь невинной красавицы.
А теперь человек только забывает снять телефонную трубку и повернуть диск, пробирается в дом, чтоб хитро выманить какой-нибудь паспорт, кинжалы не сверкают, а предательства и подлости у этого человека на совести ничуть не меньше, чем у тех старинных негодяев.
Вот и оставайся теперь в посетителях. И она еще с тобой разговаривала, бедная девочка, в страшные дни ожидания, что с ней там будет...
Мало-помалу, когда прежний бессильно гнетущий страх за самую ее жизнь утих, он успокоился, стал думать трезво и понял, что ему-то надеяться не на что! Он уже понять не мог того чувства, вроде чуть не самодовольства (какой я все-таки приличный, отзывчивый парень), с каким он шел навестить ее в первый раз в больнице. И она-то сразу именно это раскусила, позор какой!
И как теперь (в стихах, что ли?) он сумеет объяснить, да еще суконным своим языком, не приспособленным к таким темам, что все у него изменилось, убедить ее...
Да если и убедишь, что дальше? Ну, убедится, что он ее любит, и сам убедится, что она-то его нисколько не любит. Ведь она почти прямо это ему уже сказала.
Все равно метаться и ждать сил у него не было.
Тамара дежурила в этот день, но занята была где-то на третьем этаже, и ждать пришлось очень долго, прежде чем она, иронически улыбаясь, появилась в дверях вестибюля в кокетливой, подкрахмаленной, чуть набочок сдвинутой шапочке.
- Покоя мне от вас нет! - играя глазами, весело сказала она. - Ну, чего вам?
- Ну как? Душенька, а?
- Кто душенька, уж не я ли? Хм!.. Душенька лежит, находится в нормальном состоянии. Чего вам от меня еще?
- К ней пока еще нельзя?.. А... что... Может быть, нужно что-нибудь? Может, не ей самой, а там кому-нибудь? Я сбегаю, а вы бы передали?
- Умора с вами, - грустно глядя на него, сказала Тамара и с легким сожалением вздохнула: - Так и быть, передам записочку, царапайте какую-нибудь глупость, только быстро.
- Правда? Сейчас!
Он бросился к подоконнику, разломал коробку "Казбека", выхватил шариковую ручку, нацелился писать на обороте картонки и остановился.
- Не буду, не буду смотреть, пишите, - сказала Тамара, отворачиваясь. - Только поживее.
Он написал большими буквами: "Я так рад, что у тебя хорошо". Зачеркнул "рад", написал "счастлив" и увидел, что места на картонке осталось мало.
- Только она вам ответа писать не может, не воображайте. Ей нельзя. Ну, скоро?
- Сейчас... - И он быстро твердыми буквами дописал: "Мне приходить?" Быстро согнул картонку пополам и протянул Тамаре.
- Секрет! - иронически сказала Тамара и сунула картонку в карман халата.
Как только она ушла, он сообразил, что все надо было сделать не так и написал не то.
Да что бы он мог ей написать, если бы дали лист бумаги, как простыня, и десять часов времени?
Он отошел к стенке и стал, не отрывая глаз от лестницы, ждать возвращения Тамары. Ее туфли вдруг возникли на площадке, ноги в светлых чулках быстро замелькали, спускаясь по ступенькам, появился край туго подпоясанного халата, наконец вся она со своей шапочкой. Лицо ее было строго замкнуто, сурово официально, пока она проходила мимо женщин с тревожными глазами, уже прежде времени жавшихся у дверей с сумочками и пакетиками в ожидании начала приема.
Подошла к нему вплотную и холодно-официальным, изысканно вежливым тоном спросила:
- Ждете? Ответа дожидаетесь?
Минутку она упивалась своей властью, его томлением, смотрела ему в лицо и тут же снисходительно, приятельски сморщила свой веснушчатый маленький носик.
- А интересно, чего это вы там спрашивали?.. Ну ладно, меня попросили передать, что "да". Подходит вам, молодой человек, такой ответ?
Ее подряд дважды сердито, нетерпеливо окликнули, она сделала холодно-надменное лицо, строптиво дернула плечом, с неторопливым достоинством повернулась, но довольно быстро пошла на зов.
Тогда он поскорей вышел на асфальтовую площадку, окруженную скамейками, мокрыми от осенней сырости.
Она все-таки сказала "да". Он будет приходить, увидит ее. Он вдруг понял, что любит ее волосы, рассыпанные по плечам, ее веселые губы. Грустные, вздрагивающие от плача - тоже любит. Любит ее легкое дыхание. Вдруг с чувством полной неожиданности вспомнил, какие у нее чернью глаза, увидел их с такой пронзительной ясностью, что заплакать хотелось, не от горя, не от радости, а просто от сознания чуда: они на него опять посмотрят, он встретит их взгляд.
Облетевший куст смородины с редкими листками, ее куст, - они могут увидеть вместе, ну не вместе, а хоть рядом, одновременно, - переполнил его благодарностью, за то, что она ему передала это "да".
Совсем уйти отсюда он никак не мог. Вернулся в вестибюль, где уже надевали белые халаты первые посетители, и стал ждать, хотя нечего было ждать. Ему просто спокойнее было среди этих пожилых, толстых, старых и молодых, утомленных, озабоченных, ожидающих женщин и мужчин, у которых тоже были близкие в палатах на всех этажах, куда вела эта лестница. Он чувствовал себя одним из них, и он был среди них как-то на месте. Он и они - вместе, не совсем, не во всем, но в чем-то вместе. Никогда в жизни он похожего чувства не испытывал.
Толстая женщина в мужского покроя пальто с полустертыми, когда-то яркими клетками, которую он прежде бы назвал "бабой в клетках" или еще как-нибудь, ждала того же, что и он, думала, боялась того же, что он, надеялась на то же, на что надеялся и он, они с ней были товарищи.
Ему очень не хотелось уходить. Совсем пожилая няня или санитарка, шлепая мягкими туфлями, наверное, на очень усталых за день и натруженных за жизнь ногах, прошла мимо. Нехотя, покорно остановилась и устало обернулась, когда кто-то из ожидающих к ней обратился.
"Как она устала, как ей много лет, какие чулки грубые, ноги опухшие. Или такие уж и были?" - думал он, сидя, опустив голову.
- Вы чего ждете? Передать чего-нибудь? - тихонько подтолкнув его локтем, спросила та, в мужском клетчатом пальто, около которой он сидел. Так вы давайте скорей. Вот как раз тетя Женя, она и снесет.
Он бросился опять к тому же подоконнику.
Карман пальто был полон рассыпавшихся папирос, он их совсем замял, вытаскивая, вытряхивая остатки из коробки. Оборвал края, лихорадочно соображая, что можно написать, и чувствуя, что ничего не успеет решить.
- Рублевка у вас есть? Вы ей тихонько суньте. Пишите поскорей.
Ручку заело, на обороте картонной обложки он больше выдавил, чем написал: "Ты меня любишь", и на вопросительный знак не осталось места.
- Пожалуйста, только попросите ответ, понимаете, ответ! - умоляюще, торопливо говорил он вполголоса, загораживая тетю Женю от всех, и, не попадая, всовывал трехрублевку в ее оттопыренный, чем-то набитый карман.
Она равнодушно повторила за ним фамилию, чтоб не забыть, повернулась и ушла, устало шлепая туфлями. А он остался, ожидающий среди ожидающих.
Возвратилась что-то очень уж нескоро. Все так же неторопливо, по-домашнему пошаркивая мягкими подошвами по плиточному полу, начала обходить сидящих в ожидании.
