Федор Кнорре - Весенняя путевка
Уронив недокуренную или незажженную сигарету, Артур медленно поднимался и шел к нему навстречу. Не останавливаясь, они шагали рядом к выходу из парка.
- Состояние в общем удовлетворительное, - говорил, не дожидаясь вопроса, Александр Иванович. И это было все.
Они шли рядом по аллее, потом по улице и, спустившись в метро, прощались. "До завтра?" - "До завтра". И назавтра он опять сидел на лавочке в сумерках, потом в темноте, не отрывая глаз от стеклянного верха двери, за которым видны были наизусть выученный край прилавка, желто-белая стена с голубой полоской, головы и взмахивающие руки людей, когда они стаскивали халаты и надевали пальто.
Иногда известие было такое: "Не совсем удовлетворительно". Но они все равно шли по сырой аллее к уличным фонарям и прощались в метро.
Так шло до дня, когда что-то произошло. Что? Он не знал, но курить он почему-то не мог, хотя два раза попробовал и бросил, убедившись, что трудно разжать зубы и что закуривание его отвлекает. От чего? Не знал он, от чего, но почему-то нужно было быть настороже, раз что-то произошло. Или происходило.
Очень долго не показывался Александр Иванович, потом показался, стал стягивать халат и вдруг снова всунул руки в рукава и скрылся. Так и есть, случилось.
Артур опомнился, заметив, что рука опять сует в рот папиросу, и с досадой отшвырнул ее в урну. Тогда рука залезла в карман, вытащила спичечную коробку, передала ее в левую руку, та приоткрыла и подставила ее, чтоб удобно было ухватить двумя пальцами спичку, правая защипнула спичку, на ходу толчком задвинула ящичек коробки, с размаху чиркнула спичкой, поднесла огонек к тому месту, где должна была быть во рту папироса, и застыла в воздухе, не зная, что делать дальше, старательный исполнитель, не получивший дальнейших указаний.
Указание пришло, рука быстро помахала кистью, погасив огонь. Левая сунула не в тот карман спичечную коробку и осталась там, сжимая ее в кулаке все крепче, пока она не хрустнула.
Все было странно. Почему Александр Иванович снова куда-то ушел, вместо того чтобы сдать халат. Кто-то в белом халате стоял, опустив голову, у самой бело-желтой стены. Какой-то мужчина в белой шапочке. Почему он пожимал плечами; разговаривая с кем-то, кого не было видно, развел руки? Это жест беспомощности?.. Ушел...
Все было не как всегда. Почему целый ряд окон на четвертом этаже был темный? Там людей нет? Куда же они делись?
Александр Иванович снова возник за стеклом, снимая халат не так, как всегда: стянул с одной руки и остановился, одна рука в белом, другая темная, потом начал было снимать второй рукав и опять опустил руки... Все это что-то значило.
Наконец вышел, пропуская впереди себя какого-то человека в пальто. Нет, не просто человека, врача, у того из-под пальто виднелось белое.
В сторону Артура Александр Иванович сделал какой-то странный жест, он мог означать: "не до тебя", "погоди", "не подходи" и еще много чего. Артур не удивился, он так и ждал, что сегодня что-то будет...
Он покорно зашагал за ними следом, не спеша, зная, что там, в их тихом разговоре, решается и его судьба.
"Я отказываюсь, - думал он почти вслух и с силой повторял несколько раз, точно договаривался с кем-то, кто ему мог и не поверить, - все, чего я хотел, пусть не будет, это слишком несбыточно хорошо, так не бывает, и я отказываюсь. Пускай она меня разлюбила, забыла, никогда не вспомнит и я ее не увижу, я согласен, я ее уже потерял. Только пускай бы она была жива и ей не было больно, пускай ей будет еще хоть немного хорошо, пусть опять увидит свои смородиновые листики на солнце после дождя... Только бы он сейчас не обернулся и не сказал, что все копчено для нее... Что они с ней там делали? Что с ней сделали?.. Сейчас узнаю, но мне не надо ничего для себя, все только ей, пусть все будет ей, пусть все только ей!.."
И тут он увидел, что врач идет к нему навстречу, а Александр Иванович стоит и ждет у выхода из парка.
На врача он не посмел поглядеть, а в лицо Александра Ивановича, косо освещенное фонарем, смотрел не отрываясь, пока не подошел вплотную.
- Что это вы какой зеленый? - вдруг сказал Александр Иванович. Это тоже было бы удивительно в другой день - они совсем не разговаривали. Но сегодня все шло как во сне. - Ну, пойдемте... - Они пошли, как всегда, рядом. - В общем, самого худшего, чего можно было опасаться, нет. Твердо нет. Понимаете?
- Понимаю. Твердо, - тупо повторил Артур.
Самый смысл слов до него доходил как-то глухо, невнятно, точно сквозь стену. Он только старался разом понять по выражению голоса, по интонации хорошо или плохо ей. Так умные собаки слушают хозяина, пропуская прямое значение слов, зная, что вовсе неважно, что говорят, и все улавливая и понимая только по тому, как сказано.
- А это... удовлетворительно? - упрямо цепляясь за эту привычную, хотя и шаткую формулу, из страха, чтоб хоть ее-то не упустить, отупело пробормотал он.
Александр Иванович, быстро повернувшись, поглядел ему в лицо и торопливо сказал:
- Да, да, конечно... То есть почему же удовлетворительно? Они, в общем, больше не опасаются.
- Значит, удовлетворительно? - как вцепился в свое, так и не выпускал он того, на что только и надеялся.
- Да, - сказал Александр Иванович. - Удовлетворительно. Даже вполне удовлетворительно.
И они вместе спустились в хорошо освещенную станцию метро. Подошел поезд, и они вошли в вагон почему-то вместе. Кажется, Александр Иванович его слегка подтолкнул под локоть?
Так же как-то само собой вышло, что они очутились перед дверью квартиры. Александр Иванович открыл ключом дверь, и, значит, надо было входить. Они вошли, повесили рядом на вешалку плащи и сели на те же места за столом в столовой.
- Так вот вы говорите... - хмурясь произнес, с трудом собирая мысли, Артур. - Что вы говорите? Например, вы сами видели... ее?
- На минутку меня к ней пустили. Видел.
- И она вас видела?
- Да, - не удивился такому вопросу Александр Иванович. - Она даже мне улыбнулась.
Он представил это: она улыбается. И только в этот момент понял, что сегодня случилось чудо: она есть на свете? Она смотрит? Она улыбается?
- Вы мне правду говорите? - спросил он грубо от внезапной хрипоты, перехватившей горло.
- Она сказала: "Мне тебя так жалко было... когда мне было плохо". Больше не дали разговаривать. - Александр Иванович быстро встал, прошелся по комнате, постоял у раскрытой двери, вошел в ее комнату, где все еще висела, зацепленная за одно ухо, ее раскрытая сумка. Тщательно задвинув молнию, нацепил вторую ручку и поправил сумку, чтоб висела ровнее, и почему-то именно это показалось Артуру чем-то самым окончательно важным: раз он наконец застегнул и ровно повесил ее позабытую, брошенную, как при катастрофе, пожаре, бегстве, сумку.
Вернувшись в столовую, Александр Иванович крепко растер ладонями лицо, поглядел на Артура и сел вполоборота, так, чтоб не смотреть тому прямо в лицо.
- Вот все мы такие, - Артур с благодарностью отметил, что он смотрит в сторону и говорит что-то, не требующее ответа, просто сам с собой разговаривает. - Все стесняемся показать что-нибудь такое... А вот я, например, глубоко уверен, что все наши редкие бескорыстные порывы, чуткость к чужой боли, наши самые благородные поступки, многое, многое, что мы сейчас называем преувеличенной чувствительностью и другими разными жалкими кличками, - ах, до чего простым и естественным будет это все казаться людям нашего будущего, у которых шкура будет потоньше, чем у нас с вами сегодня.
Артур был теперь в неустойчивом ожидании: откуда-то издали накатывалась радость, точно из очень далекого туннеля вынырнула черная точка - грудь паровоза, и теперь, все разрастаясь, приближается с каждой минутой, и вот-вот налетит с громом и шипением!
- А кто это такой... Тюфякин? - Он быстро пьянел от радости, которая налетела на него и опрокинула, оглушила его.
Александр Иванович усмехнулся, но опять не удивился.
- Тюфякин?.. Собственно, в таком... вещественном смысле его, пожалуй, и нет. Просто считается, что есть такой Тюфякин, очень легкомысленный, и он вечно попадает в разные истории и где-то пропадает, но однажды вернется домой... Одно время он был даже собачонкой и жил у нас. Обожал колбасу. Но когда ее приносили, резали, подавали на стол, он лежал, не поднимая головы. Только звук сдираемой с колбасы шкурки приводил его в неистовый восторг... Понимаете? Все колбасы мира были для него ничто, он у своих прежних хозяев твердо усвоил, что его доля - шкурка. Он просто не верил в колбасу... Мы Тюфякиным стали его звать потому, что он у нас очень потолстел, а потом пропал... ну и так далее, это было начало только... Девочка вам говорила?
- Мельком... Я не понял сразу... Я ничего не понимаю сразу. Как-то идиотски так устроен. До меня все после доходит. Пожалуйста, расскажите еще что-нибудь. Мне очень интересно.
- Да ведь спать пора, - как-то несерьезно сказал Александр Иванович. Или чаю выпить?
