Анастасия Вербицкая - Иго любви
Надежда Васильевна встает, оглядывается на пороге. Видит облезлые стены, ободранное кресло… Ей вспоминается день, когда она сидела здесь просительницей, как милостыни ждавшей дебюта…
Спазм опять стискивает ей горло. Опустив голову, все еще как во сне, она идет к подъезду.
Кто-то ведет ее под руку, тяжело дыша. Ах, это Муратов, ее первый поклонник и друг, вливший столько мужества в ее сердце… Как хорошо! Она не одна в мире. Есть люди, которые «жалеют» ее…
Антрепренер догоняет их на крыльце.
— Браво, браво, Неронова! — исступленно кричат студенты.
Она озирается, растерянная, оглушенная, но счастливая.
Муратов почтительно отступает. Она в толпе… Юные возбужденные лица мелькают перед нею. Восторженные улыбки. Горячие глаза… За что? За что эта любовь?.. Что она сделала, чтоб купить эти сердца?
Она оглядывается. Перед нею Хованский. Смотрит на нее в упор. Что-то шепчет, наклонясь к плечу ее. Боже мой! Что ему нужно от нее? Она ничего не понимает. Но сердце тревожно бьется… Он предлагает ей руку. Она покоряется бессознательно.
Подходит Муратов. Что-то говорит, горячими глазами впиваясь в ее лицо. Отчего он так побледнел?
— Браво, браво, Неронова-а-а…
И в коротенькое мгновение сравнительной тишины Надежда Васильевна слышит, как князь, надменно улыбаясь и крепко придерживая под распахнувшейся шинелью ее руку своею рукой в белой замшевой перчатке, говорит отчетливо Муратову:
— Cher Глеб Михайлович… Mademoiselle Неронова сама разрешила мне довезти ее нынче до дому… Вы опоздали.
Что он говорит?.. Когда это было?.. Она смотрит в голубые глаза Хованского. Эти глаза молят, приказывают. Она опускает ресницы.
Перед ними расступаются. Дверца кареты захлопнулась.
— Постойте, постойте!.. А цветы? А венки? — кричит антрепренер.
— Оставьте, — перебивает Муратов, до боли стиснув ему руку. — Пошлите их завтра в моем экипаже… Не надо… не надо утомлять ее…
Шатаясь, вытирая надушенным платком выступивший на лбу пот, тяжело дыша, он идет к своей коляске.
О, старость…
Карета Хованского медленно двигается среди толпы. Стекло спущено. Мелькнули рядом взволнованные лица. Студенты что-то кричат. Веют платки. Лакей в ливрее вскочил на козлы. Рысаки помчались.
В тесном ящике кареты они вдвоем. Как это случилось?.. Пока они едут по главным улицам, озаренным масляными фонарями, Надежда Васильевна смутно видит бледный, точно точеный профиль Хованского. Она съежилась в углу. Боится его прикосновения. Страстно ждет его слов…
Вот он повернулся к ней. Ищет ее руку. Берет и целует. Боже мой!.. Она вся дрожит, как в ознобе.
— Где я могу вас встретить? — полушепотом спрашивает он, точно сквозь стиснутые зубы. — Я должен вас видеть как можно скорее… Не могу ли я приехать к вам?
— Нет!.. Нет!.. — с отчаянием срывается у нее.
— Не придете ли вы завтра в три на бульвар?
Она вдруг вспоминает о своей старомодной тальме.
— Нет… Я не приду… Мне некогда завтра.
— В таком случае вечером приезжайте в собрание! Будет маскарад… О, не отказывайте мне!.. Дайте слово… Дайте мне надежду…
О чем просит он ее этим мягким, вкрадчивым голосом?.. Разве есть у нее воля?.. Разве можно ему в чем-нибудь отказать?
Она молчит, смятенная, пронзенная страстью, всплывшей из неведомых глубин.
Его рука словно нечаянно коснулась ее колена, и она вся задрожала, вся ослабла мгновенно. Закрыла глаза… Он говорит что-то… Ах, если б всю жизнь ехать так, рядом с ним, и слушать его голос!
Свет померк. Карета закачалась и медленно поплыла в темноте по глубокой грязи предместья. Сейчас конец… конец счастью… Он только случайный спутник ее. Сейчас они расстанутся. И каждый уйдет в свой мир. И эти миры будут катиться по разным орбитам, без встреч, без столкновений…
Он наклоняется и целует ее руку. Еще… еще… Его сухие, горячие губы словно обжигают кожу. Слабый стон срывается с ее губ… Он обнимает ее трепещущие плечи. Она глухо вскрикивает и прячет лицо в руках. Он не может разнять эти руки. Карета точно кружится на месте…
— Ради Бога… пустите! — срывается у нее, когда ему удается поцеловать горячий край ее щеки.
Лакей стоит у отворенной дверцы. На руках почти выносит Хованский Надежду Васильевну и ставит ее на крыльцо. Предместье спит.
— Завтра вечером я буду у вас, — слышит Надежда Васильевна его шепот. И у нее не хватает духу ответить: «нет!..»
Она долго не спит. Сладкая истома сменила ее тревогу. Неужели он любит?.. Как может он любить ее? За что?.. Разве они пара?.. Нет… Нет!.. Но он целовал ее… Разве может князь Хованский издеваться над беззащитной, одинокой девушкой?.. Он, наверно, благородный, лучший из людей… Он не такой, как Садовников и актеры… как старик Парамонов и все, травившие ее с детства, оскорблявшие ее девичий стыд…
Что скажет он ей завтра?.. Завтра…
Она блаженно закрывает глаза. И вдруг в памяти всплывают слова Луизы: «О, если бы этот цвет моей молодости был простой фиалкой… И он не мог бы наступить на него… И я могла бы смиренно умереть под его ногой…»
Охватив горячими руками подушку, она плачет.
«Дорогой дедушка, кланяюсь вам низко и целую. И братцу тоже кланяюсь низко и целую. И сестрицу тоже целую.
Сейчас вернулась из церкви, где отслужила благодарственный молебен Заступнице. Жизнь моя теперь вся решилась. Остаюсь в Харькове служить на два года, а деньги мне будут платить полтораста рублей в месяц. Как только станет зима и первопуток, я вам вышлю деньги на дорогу. Хочу, чтобы вы все жили со мною. Отпишите мне, как ваше здоровье теперь, и берегите его, дедушка миленький. Прилежно ли Васенька учится счету? Не запьянствовал ли дьячок? Я ему еще набавлю за Настеньку. Пусть и ее обучит грамоте! Без нее трудно в люди выйти. Да еще купите себе новые валенки, а Васе и Настеньке полушубки. Дорога сюда длинная, не захворать бы в пути. Напишу потом подробно, как ехать, где ночевать, сколько на водку давать ямщикам.
А пока Господь со всеми вами! Да хранит вас всех Заступница. А вы за меня помолитесь, дедушка».
В тот же день она писала в Москву своей благодетельнице письмо, как и это — полное орфографических ошибок. Но в нем вылилась вся ее благодарная душа. Некоторые буквы расплылись от слез.
…Хованский слегка волнуется, когда едет к Нероновой на чашку чая.
Он решил вести атаку стремительно. Там, где замешан такой богач и опытный донжуан, как Муратов, медлить глупо. Женщины, особенно актрисы, все продажны. А эта Неронова с ее смуглым лицом и экзотическими глазами будит его притупленные желания. Она непосредственна. У нее, наверное, темперамент. «У нее такие трепетные, нервные ноздри. Точно у арабской лошади. И удивительная ножка…»
Робея, почти страдая от робости, встречает его Надежда Васильевна… Она видит его быстрый, но выразительный взгляд, которым он окинул, войдя, номер, всю ее обстановку, эти ободранные стены. И ей мучительно больно… Вот теперь он будет презирать ее… Он не придет в другой раз… Ах, зачем она согласилась его принять!.. Но ей слишком хотелось его видеть…
Дрожащими руками она протягивает ему чашку, и опять замечает его беглую усмешку… Да, эта чашка ужасна… Вращаясь в доме Репиной, за последние два года она узнала цену художественной обстановки, изящных вещей. Но ведь у нее нет своего сервиза. Ничего нет своего, кроме этого маленького сундучка в углу.
Как жалкая нищенка смотрит она на этого юного «принца». Таких в жизни она еще не встречала. Только в царстве вымысла она жила рядом с такими избранниками. Сама принцесса любила их и слушала их признания. И не ей — бедной мещаночке, не знающей по-французски, пишущей каракулями, — достанется любовь этого изящного породистого человека… Как сон, мелькнет он в ее жизни. Но этот сон она не забудет.
Он осторожно выспрашивает ее о семье. Как? Она здесь одна?.. Без покровителя?..
— Неужели у такой красивой женщины нет поклонников?
Его улыбка холодна, а взгляд хищен.
— У меня никогда не было поклонников. И покровителей не было… Я всем обязана Репиной.
Но Репина его ничуть не интересует.
— Вы хотите сказать, что никто не сопровождал вас сюда из Москвы?.. Что никто не ждет вас? — дрогнувшим от желания голосом настаивает он.
— Меня ждет дедушка… Да еще братец с сестрицей…
— Это невероятно! — срывается у него. И худые скулы его краснеют.
Просто, искренне, доверчиво она рассказывает ему об этих двух годах нужды, труда, борьбы с семьей, мечтах о сцене.
Но он не слушает. Он смотрит на ее чувственные, тонко изогнутые губы, на нервно вздрагивающие ноздри, на искрящиеся глаза…
«Очаровательная из нее выйдет любовница… И какая кожа… Какие зубы!..»
Вдруг странные звуки врываются в комнату. Он прислушивается, оглядывается. Храпит сосед за тонкой стеной. Неронова сконфужена… Глазами она молит у «принца» прощения за эту прозу жизни…
