Александр Грин - Том 3. Рассказы 1917-1930. Стихотворения

Звезда покатилась…
Это мы рассмешили ее.
Глубже ночь опустилась,
Развеселое ныне житье!

Наступило молчанье:
Тихий ангел над домом летел,
А к тому — примечанье:
Дом был — морг, а жильцы — не у дел.

Поперхнулся хозяин:
Значит, гости идут за двором;
Значит, к Авелю Каин
Прибежит с топором.

Праща описывает круг, —
Смеется Голиаф;
Праща описывает круг, —
Повержен Голиаф;
Праща описывает круг, —
Но умер Голиаф.

Давид играет и поет, —
Безумен царь Саул;
Давид играет и поет, —
Задумчив царь Саул;
Давид играет и поет, —
Спит, грезя, царь Саул.

Мечта разыскивает путь, —
Закрыты все пути;
Мечта разыскивает путь, —
Намечены пути;
Мечта разыскивает путь, —
Открыты все пути.

На границе вод полярных, средь гигантских светлых теней,
Где в горах, среди гранита, гаснут призраки растений,
Реют стаи птиц бессонных; улетают, прилетают,
То наполнят воздух свистом, то вдали беззвучно тают.
Им в пустыне нет подобных ярким блеском оперенья;
Дикой нервности полета нет средь птиц иных сравненья;
А они живут без пищи, никогда гнезда не строя;
И пустыня их волнует грозной вечностью покоя.
Если льдины раздвигает киль полярного фрегата —
Стаи бережно проводят и напутствуют собрата
И, его снастей коснувшись драгоценными крылами,
Средь гигантских светлых теней исчезают с парусами.

— Да, я три раза видел ЛИ, —
Сказал мне старый Биг.
— Его я видел и теперь
Доволен навсегда;
Не может больше счастья быть,
Как повстречаться с ним.

Как позабыть его лицо? —
Оно светло; глаза
Улыбкой странною блестят,
Но нет тревоги в них,
Как будто истина навек
Принадлежит ему.

О, эта истина! Заметь,
Что истин много.
Им Отведены часы и дни.
Царь Истина — весь мир.
Царь Истина… такая есть, —
Ее-то знает ЛИ.

Она проста на первый взгляд,
Но очень мудрена,
Когда захочет человек
Умом ее понять.
Ну, кто научно объяснит
Движенье сердца мне?..

Душа живого сердца — ЛИ,
Вот кто такой он есть;
Когда приходит он — тебе
Приятно и легко.
На знамени его всегда
Написано: «ПРИВЕТ!»

Не человек он — нет.
И он Явился мне во сне,
Когда голодный я заснул
В пакгаузе пустом;
Вдруг разбудил меня толчок
Приветливый в плечо.

Я встал. Тут крыс унылый писк
Вернул меня стремглав
К действительности злобной.
Я На свет луны смотрел
И думал: «Это мне со сна
Почудился толчок».

Как серебро в смоле, сиял
Холодный диск луны.
У ног моих застыл, дымясь,
Ее молочный луч.
Она смеялась надо мной
Из дали темных бездн.

Я вновь хотел смежить глаза,
Но показалось мне,
Что тень или намек на тень
Парит над головой
С улыбкой милой, как цветок
Среди осенних гряд.

В волненьи сильном я не мог
Запомнить все тогда,
Я мог заметить лишь, что он
Прекрасен и не горд.
Приветлив, прост, как джентльмен,
И пошутить не прочь.

— Кто спит — тот ест, — сказал он, взяв
Юмористичный тон, —
Но афоризм этот хорош,
И то условно — раз.
Гораздо лучше ветчина,
Хлеб, пиво и треска…

Уверен я, что утром ты
Пойдешь в Кардийский док.
Есть с бородой там человек,
Чахоточный такой, —
Смотритель. Ты ему скажи,
Что ЛИ тебя послал.

Меня зовут, мой милый, ЛИ.
Я — некто и ничто.
Я, как случится, — есть иль нет,
Но, большей частью, — да.
Три раза встретишь ты меня
На жизненном пути.

Я раз еще к тебе приду
Без разрешенья, сам;
А в третий — ты увидишь, где
Нужна моя рука,
Сообразив, как человек,
Зачем приходит ЛИ.

И он исчез. Ужель всю ночь
Проговорил я с ним?
Ревело утро пристаней
Раскатами сирен,
И солнце в голубой воде
Плескалось нагишом.

Надеюсь, это не был сон, —
Сказал я сам себе,
Сердито взяв Кардийский док
В уме на абордаж, —
Доверчив страшно был в те дни
Я, веря чудесам.

В воротах дока человек
С унылой бородой,
С румянцем алым на щеках
Остановил меня,
Плюясь сердито, и спросил —
Зачем я здесь брожу,

Я шапку торопливо снял,
Откашлялся, вспотел,
И буркнул: «Я пришел от ЛИ
Поденщину просить;
ЛИ наказал вам передать,
Что он меня послал».

Смотритель важно загудел:
«ЛИ? Что-то помню… да…
Высокий этакий, в пенсне.
Ну ладно, становись».
И тут же выдал мне значок, билет
и инструмент.

Теперь я расскажу тебе
О новой встрече с ним;
Кардийский док он не считал
Особенно большим
Приличным делом для себя,
Он лучше поступил.

Раз я спасался от тюрьмы
В окрестностях Рено;
Меня ловили пятый день
И не могли поймать.
Я избегал опасных мест
Инстинктом и судьбой.

Я не украл и не убил,
Но спас из петли сам
Контрабандиста, это был
Премилый человек,
Стрелявший метко на бегу
В таможенный дозор.

Мне даром это не прошло:
Меня по бороде
И шраму выше уха знал
В том округе кой-кто.
И я в окрестные леса
Бежал как нелюдим.

Осенний дождь шумел в листве
Пунцово-золотой,
И небо серое врагом
Смотрело на меня,
И ветер яростно гудел
Над мокрой головой.

Но голод теткой никогда
Прикинуться не мог,
И я пошел, на пятый день,
Куда глаза глядят, —
За хлебом к людям. Шел на риск.
Был голоден, как волк.

На перекрестке я попал
В облаву: из кустов
Жандармы конные, хлеща
Горячих лошадей,
В погоню кинулись за мной,
Крича: «Остановись!»

Держи карман!.. Развив пары,
Я в сторону рыскнул
И по оврагам, где копыт
Бессильно волшебство,
Примчался к дому лесника
На красный свет окна.

Сам не был дома, но его
Испуганная дочь
Серьезно слушала меня
И улыбнулась, лишь
Я руку ей поцеловал,
Прося укрыть на час.

Она ввела меня в чулан
И плотно заперла,
И снова стала шить и петь
Приятным голоском
О королеве и ея
Изысканном паже.

Свирепый голос раздался
С порога: «Мариэт!
Куда девался человек,
Что пробежал сюда?
Дела плохие, если он
Под юбкой у тебя…»

«Ступай немедленно к чертям! —
Сказала Мариэт. —
Давно ли с девушками ты
Так обращаться стал…
Клянусь, я расскажу отцу
О дерзости твоей…

Здесь кто-то, верно, пробежал
Задворками, и я
Ходила даже посмотреть
С ружьем и фонарем.
Но это был, должно быть, волк,
Иль пьяница, как ты».

Еще поспорили они,
Но спасовал жандарм,
Недаром смелые глаза
У женщин, — иногда
Вернее выстрела, — и ты
И я боимся их.

Вот стихло. Крадучись, как вор,
Я выглянул за дверь…
Но не увидел Мариэт,
Сидел у печки ЛИ.
И бил в ладоши, и, смеясь,
Торжествовал вовсю…

Я вздрогнул и глаза протер…
Не ЛИ, а Мариэт
Встает и тихо говорит:
«Скорее уходи
Лесной тропой на Зурбаган».
И объяснила путь.

Я крепко руку ей пожал,
Взял хлеб и серебро,
Что без обиды предложить
Сумела мне она,
И вышел. Снова мокрый лес
Шумел над головой.

Но через несколько шагов
Я обернулся: дверь
Была открыта, Мариэт
Стояла молча в ней
С улыбкой сдержанной в лице,
Прижатом к фонарю…

Биг продолжал: «Об этом — все.
Но слушай, — третий раз
Я помогал немного ЛИ
В истории его.
Все вышло верно, как сказал
Он сам про третий раз».

На океанский пароход,
Плывущий в Порт-Саид,
Сел неизвестный пассажир,
Зловещий, как болид,
Огнем вспахавший небеса
Немой аэролит.

Он был не молод и не стар,
Изысканно одет,
Красив угрюмой красотой
Во тьме прошедших лет —
Печатью тягостных утрат,
Падений и побед.

Казалось, он в душе таил
Всех выражений знак:
На суетливых моряков
Смотрел он, как моряк,
Как будто указать хотел
Что делать им — и как.

На хамовитых торгашей,
Офицеров и дам
Смотрел он так же, как они;
Как если б, чудом, сам
Был женщина и офицер,
Не джентльмен, торгаш и хам.

Но про него сказать не мог
Никто бы никогда,
Откуда он и почему
Молчит везде, всегда,
Как темная у корабля
Бездонная вода.

За двадцать долгих дней — ни с кем
Он слова не сказал,
Вопросов, возгласов к нему
Никто не обращал.
Его лица ни разу смех,
Согрев, не освещал.

Бесшумно появлялся он
И тут, и там — везде,
Как будто отдыха искал,
Не находя нигде,
Как будто изнывал, томясь
В неведомой беде.

Куда бы он ни приходил,
Следили все за ним,
Глаза прищурив, и сигар
Задумчивее дым
Сливался с воздухом морей —
Простором голубым.

И дам изысканный цветник
В лонгшезах, у борта,
Его завидя, умолкал,
Шепчась надменно; та,
Чей взор он длил, — смотрела, сжав
Презрительно уста.

Он умер… Он взойти хотел
На палубу, но вдруг
Склонился к поручням, в глазах
Блеснул немой испуг,
Он пошатнулся и упал
К ногам проворных слуг.

Веселый пароходный врач,
Осмотр закончив свой,
Сказал присутствующим: «Он
Был, кажется, немой.
Теперь он более чем нем,
Ручаюсь головой!»

И документы, паспорта
Искали у него
У мертвого, — но ни бумаг,
Ни писем — ничего
Не обнаружили, и он
Чужим был для всего.

Я видел бледное лицо,
Покой закрытых глаз…
Приятель! всяческую смерть
Я наблюдал не раз,
Но смерти именно такой
Не мыслил бы для нас.

Ни состраданья, ни руки
Знакомых иль друзей,
Но многоликий здесь стоял
Спокойный ротозей,
Как будто он в театр пришел,
В театр или музей.

И даже имя мертвеца
Никто сказать не мог,
Чтоб хоть прибавить про себя:
С таким-то черт иль бог.
Сухое выраженье лиц
Твердило скрытно: «сдох».

Вдруг гневно захотелось мне,
Чтоб не был одинок
Тот, кто без имени лежал.
Не траур, не венок —
Он похороны в море ждал
С балясиной меж ног.

Волненьем думным сердце сжав,
Мне вспомнились все те,
Кто умирал, как жил, один,
В холодной пустоте.
Кто близость избранных людей,
Грустя, хранил в мечте.

Возвысив голос, я сказал,
Храня спокойный взор:
«Мне этот человек знаком,
Его зовут Кон-Фор,
Три месяца провел я с ним
В ущельях диких гор.

Его я знаю как себя:
Изгнанья десять лет
В пустыне он похоронил,
Переступив запрет
Закона мысли, — да, такой
Закон придумал свет.

В непримиримости его
Таился черный яд.
Умом вдали от всех он был,
Душой рвался назад
К привычкам сердца, — и не мог
Разрушить этот ад.

Лишенья, недуги и гнев
Окаменили дух.
Он к окружающему стал
Безличен, слеп и глух,
Лишь сокровенному внимал
Он, умолкая вдруг.

Пока судьбы тяжелый грех
Удар свой грозный длил, —
Он потерял навеки всех,
Кого, скорбя, любил,
Всех отдал он земле — и стал
Немым, как с нами был.

И та, чье имя произнесть
Не мог он без мольбы, —
Перестрадав, устала ждать
И жить в тисках судьбы,
Покинув навсегда сама
Мир скорби и борьбы.

Едва ли жил он с той поры;
Он прозябал, верней
Воспоминаньем жалким тех
Живых и ярких дней,
Когда — для молодости — мир
Был ближе и родней.

Теперь спокойный он лежит
Здесь на глазах у нас.
В мученьях дух его горел,
И, догорев, угас:
Да будет мир его душе,
И нашей — в смертный час!..»

Итак, — ты видишь, — я судьбу
И имя дал ему.
Такая стройность лжи была
Жутка мне самому…
Как сказку эту я сложил, —
Не знаю — не пойму.

Подобной сказки никогда
Не приходилось мне
Излить так просто и легко
Ни сердцу, ни во сне.
И, сам примолкнув, я на миг
Поверил ей вполне.

Толпа обидчива. Она
Молчанья не простит
Ни мертвым, ни живым: толпе
Изнанка тайны льстит,
Тогда, довольная, она
Рыдает иль свистит.

И я, всех зорко осмотрев,
Поймал печали знак,
Знак примиренья, шляпы сняв,
Молчали все; моряк,
Скиталец вечный, прошептал,
Крестясь угрюмо: «Так».

Тогда, случайный кинув взгляд,
Увидел я вдали
С цветком в петлице, на корме
Гуляющего ЛИ.
Он беззаботно закричал:
«Ну, этих провели!»

Еще мгновенье — и волна
Блеснула сквозь него,
Он тенью в парусе мелькнул
И скрылся… для кого?
В какие страны? Трудно знать
Все прихоти его.

Два миллиарда человек
По безднам мчит земля,
И к каждому приходит ЛИ
С улыбкой короля,
Власть терпеливую свою
С хозяином деля.

И только в битвах, где сердца
Иная точит власть,
Не мог он выразить никак
Свою смешную страсть
К проделкам странным, из каких
Я рассказал здесь часть.

Прощай, товарищ. Ночь глуха,
Я выпил и устал.
Когда-нибудь расскажешь ты,
Как ли к тебе пристал,
Как взгляд твой, радуя его,
Смеялся и блистал.