Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Он может стать начатком новой власти.
Может быть, уже и пришёл исторический момент – брать власть? Как это узнать? Где это прочесть достоверно?
Всё искусство политики, по сути, ведь и сводится: когда взять власть? как её взять? и как удержать?
Да, вели конституционную борьбу, но время то перешло. Да, сейчас Дума только бы сковывала реальное движение к министерству. Брать власть – перешагнув и через павшее правительство и через Думу?
Тут была ещё неловкость личного вопроса. По сути, истинным главой новой России достоин стать только Милюков. Ведь он не просто – глава ведущей партии и глава Блока, но действительно только он может по-настоящему охватить, взвесить, направить.
Однако стыдливая ужимка истории такова, что самый достойный кандидат не только не может сам себя назвать, объявить, властно пройти вперёд (это у американцев замечательно честно: открыто выдвигай сам себя!), – но вынужден какое-то время стоять на втором плане, пока станет естественно передвинуться. А на первое место всегда выдвигают какие-то нулевые личности, которые всех претендующих устраивают своей невыразительностью, отсутствием воли.
Так и председателем Думы выбирали когда-то Родзянку: все сходились, что он недалёк и будет управляем. А он обманул надежды: слишком напористый нрав обнаружился в нём. И от самого создания Прогрессивного блока трудился Милюков всем внедрить и внедрил, что только не Родзянко должен возглавить будущее желаемое, мечтаемое общественное правительство, а вот… (все подсказывали) вот князь Георгий Львов прекрасная кандидатура (по тому же принципу невыразительности), всероссийская репутация.
Поменять кавалергарда на толстовца. (Который и от заговоров не прочь.)
Родзянко – невыносим. И не радикален. Неизбежно было сдвинуть его с этого места, и Павел Николаевич не сожалел о совершённой операции.
А со Львовым – посмотрим. Сегодня уже вызвали его срочно из Москвы.
Сегодня обстановка сдвигалась в часах, и надо следить за нею зорко. Вот, пока Родзянко мотался в Мариинский дворец, а Милюков ходил тут, по длине Екатерининского зала, – уже как много менялось. Хотя на устах порхает слово «революция» – но это ещё не революция. И она нам никак не нужна. А выглядит так, что нельзя и медлить, надо ей помешать.
Да умеренная общественность всегда была против революционного переворота. Но если уже всё так быстро покатилось вниз – то надо успеть и возглавить движение, взять его в руки. Реальная политика всегда требует зигзагов и даже крутых перемен. А Родзянко – этому как раз и сопротивляется. Тушею своей он занял председательское место, забил собой единственную дверь свободы, единственный выход – и сопротивляется.
Вот благополучно вернулся он из своей поездки, никто его нигде не задержал (а рекламировал, что едет в опасность), и засел опять своим необъятным задом в своём необъятном кресле. И съездил – ни для чего, вернулся ни с чем: великий князь Михаил в диктаторы не идёт.
Так значит – брать власть самим?
Нет! И на это Самовар не решался! И сам не брал – и другим не давал.
А загораживал он дорогу уже не как председатель Думы и ещё не как председатель Комитета, но по своей видности, но потому что даже Главнокомандующие фронтов были с ним в каких-то контактах, если не в сговоре. Обойти Родзянку – невозможно.
Сидел Милюков сбок его большого стола и рассчитывал только на свои дипломатические кружева. Задача и аргументация оказывались очень сложны: надо было толкать Родзянку как главное действующее лицо на взятие власти Комитетом – и одновременно же отстранять его с главного места. Кажется – несовершимо!
В голове, в лице Родзянки было что-то крупно-собачье. Тяжёлая широкая кость головы (по челюсти равнялись скулы и виски). Мясистое лицо. Под тяжестью мясистых век – суженные глаза. И портили бы картину какие-нибудь волосы, всякие волосы были бы тут лишние – но и не было их: он был стрижен под машинку первый номер – да только вокруг макушки и было насеяно.
Не заседание Комитета, а так, кто собрался, – себеумный Некрасов, рохля Коновалов, франтоватый болтун Шульгин и решительный и мрачный дурак Владимир Львов. Достойных союзников Милюкову – не было. Всё нужно было проплести самому.
– Но вы же сами, Михаил Владимирыч, говорите: правительства больше нет, оно распалось. Подумайте, какой неповторимый момент для взятия власти! Буквально через два-три часа может быть иначе, совсем другой баланс.
На лице губошлёпа Коновалова было написано на всё согласие. (Какими бездарными руками у нас делается история! – ведь этот человек возглавлял самые прогрессивные «коноваловские» совещания!) Владимир Львов смотрел напряжённо-мрачно, будто вся тяжесть решения ложилась на него. А Некрасов, как всегда, отведя глаза, спрятав губы под хитрыми усами.
– Не может же, Михаил Владимирыч, такая огромная страна – и быть без власти? Если власть уже всё равно сама упала – в такую грозную минуту кому ж её поднять, как не нам?
Родзянко на две руки опёр свою крупную голову, сам в ужасе от происходящего. Но:
– Я не бунтовщик, господа! Мятеж произошёл потому, что нас не послушались. Но я никакой революции не делал и не хочу делать! Против Верховной императорской власти я идти не могу!
Я! – как будто он один существует, не Дума, не Комитет.
Шульгин (со вскрученными усами и бабочкой на шее) мелодично:
– Михаил Владимирович! Но если упавшую власть не подберём мы, то подберут другие. Кто же вас зовёт идти против Верховной власти! Монархии – мы не касаемся. Вы берите – исполнительную, и как верноподданный. А всё обойдётся – Государь назначит новое правительство, и мы передадим власть, кому укажут.
Ну, как бы не так, – думал Милюков.
– А если – не обойдётся? – спрашивал ошеломлённый Родзянко, и кажется, с усилием не давал челюсти опуститься.
– А если не обойдётся? Но чёрт возьми! – с лихостью выругался Шульгин, он любил острые ситуации. – Но что ж это за императорское правительство, если оно разбежалось без сопротивления? Им даже ещё не объявили уходить – а они уже ушли!
– Взять власть самим, – пыхал-шептал подавленный Родзянко, – это революционный акт! Я – не могу.
Опять – я! Заклинил собою единственную дверь к власти – и не решался.
И Милюков – не имел средств предпринять самостоятельного шага, а только через Родзянку. Оставалось перемалывать и перемалывать ему кости аргументами.
Весь Комитет должен был совместно толкать его в спину!
Уже закипало у всех раздражение против неподатливой этой туши. А он слабо оправдывался:
– Но ещё, может быть, Государь дал согласие Михаилу Александровичу на ответственное правительство? Может быть уже назначен и глава?
Однако Беляев не звонил. Звонили ему в довмин – никто не отвечал. Потом подошёл унтер: военный министр отбыли в неизвестном направлении.
148
Чтó и где было правительство, что и где были министры – об этом императрица не могла судить весь день: как не было больше никакого правительства в Петрограде. Если Протопопова, не дай Бог, убили – то был же ещё честный Беляев, – что же он? За весь день ни одно официальное сообщение или обращение не достигло её дворца, а притекали всё случайные новости от случайных людей, и новости эти были ужасны: полиция исчезла, в городе пожары, грабежи, и почти весь город у мятежников, а верные сопротивляются лишь где-то в центре.
Только телефоны, на удивление, служили безперебойно, и безперебойно же, по расписанию, ходили местные дачные поезда.
В Царском Селе, слава Богу, сохранялась всё та же неподвижность.
В тёмных комнатах лежали больные дети.
Государыня переходила между ними, ломая пальцы.
Уже три отчаянных телеграммы в Ставку она дала за этот день, что она больше могла?
А Ставка – молчала…
Но не один же там был Государь, пусть Фредерикс, или держимый из-за Фредерикса его энергичный зять Воейков, дворцовый комендант, он-то должен был связаться – давно и первый.
И всего только вчера, в это же время, дочитывала Александра Фёдоровна наивные планы мужа о перевозке детей в Ливадию – и весили для неё практические соображения о трудностях переезда, даже когда дети выздоровеют.
О, на каких бы сильных крыльях она перенесла бы сейчас детей, вместе с постелями их, – в Ливадию!
Увы, как всегда предчувствия дурные имели власть над ней больше, чем добрые, так и сейчас говорило ей: никогда больше им не видеть солнечной, сказочной Ливадии!..
Сколько лет Александра гордилась, что она – мужчина среди женщин, одетых в государственные брюки, – и как бы сильно и славно она управилась, будь у неё прямая власть и здоровье! Но вот когда, в эти часы, ощутила она себя женщиной безо всяких сил и преимуществ, и как же нужен был ей какой-то сильный, уверенный, старший мужчина рядом, кто бы сказал, что делать. И не было никого…
