Лев Овалов - Двадцатые годы
- Что же делать?
- Смириться и не обращать внимания!
- Все ясно, только как убедить маму?
- Пойдем на улицу, - пригласил Павел Федорович. - День - дай бог!
Сели на ступеньку крыльца. В пыли копались куры, дрались молодые петушки. Из-под горы доносился размеренный стук вальков, бабы полоскали на речке белье.
- Как думаешь, будет война или нет? - спросил Павел Федорович.
- Нет, не будет, - твердо сказал Слава. - Не допустит войны Советская власть.
- А как же ультиматум?
Павел Федорович имел в виду ультиматум Керзона, о котором писали в газетах, лорд Керзон направил Советскому правительству ноту с непомерными требованиями, угрожая разрывом отношений.
- Подотрутся, - безапелляционно выразился Слава.
- Думаешь, так уж сильна твоя власть?
- Сильна-то она сильна, но и не в ней одной дело, - разъяснил Слава. Рабочий класс не позволит. В той же Англии, да и в Германии, и во всей Европе. Читали протест Горького?
- А чего этот Керзон бесится?
- Чует свой конец, вот и бесится. Воровского убили. Запугивают нас!
- А чего англичанам надо?
- Двух ксендзов приговорили к расстрелу. Не сметь! Корабль ихний задержали, незаконно в наших водах рыбу ловил. Отпустить! Посол наш в Афганистане им не нравится. Отозвать!
- А не велик ли аппетит?
- Им и сказали, что велик.
Два петушка взлетели на дороге и ну клеваться. Павел Федорович махнул на них рукой:
- Кыш, кыш!
"Впрочем, он все это знает не хуже меня, - подумал Слава. - Может, он меня экзаменует?"
- А священников разве полагается стрелять? - поддержал Керзона Павел Федорович.
- Смотря за что, - неумолимо сказал Слава. - За то, что богу молятся, нельзя, и если других призывают молиться, тоже нельзя, но ведь их не за это приговорили, а за шпионаж, а шпионство в священнические обязанности не входит.
- Эк, какой ты непримиримый, - одобрительно сказал Павел Федорович. За это тебя в Малоархангельске и держат.
- А меня в Малоархангельске уже не держат.
- Как так? - удивился Павел Федорович.
- Отпустили, поеду учиться, - объяснил Слава.
- А не проштрафился ты в чем? - насторожился Павел Федорович. - У вас ведь чуть оступился...
- Нет, я сам захотел.
- А на кого ж учиться?
- На прокурора.
- Ох, до чего ж ты, парень, умен! - восхищенно воскликнул Павел Федорович. - Понимаешь, у кого в руках сила! - И деловито осведомился: - А куда?
- В Москву.
- А когда?
- Поближе к осени, к экзаменам надо подготовиться.
- Так вот что, Вячеслав Николаевич, слушай, - серьезно сказал Павел Федорович. - Наперед говорю, не тревожься, если кто на тебя или на мать не так взглянет. Ешь, спи и готовься. Все возвращается на круги своя. Деды твои были интеллигентами, и тебе самому быть интеллигентом от роду и до века.
Многое простится Павлу Федоровичу за эти слова, Слава получал передышку, без которой ему подъема в гору не осилить.
А подъем предстоит крутой, Слава это отлично понимал. В Москве никто с ним не будет тетешкаться. В той буре, какой была русская революция, его нашлось кому опекать, - нежная заботливость Быстрова и строгая требовательность Шабунина помогли ему устоять на ногах, а теперь надейся на самого себя.
Вот когда Слава ощутил отсутствие Ивана Фомича, вот кто ему был сейчас нужен.
Слава пошел в школу.
Тот же ободранный сад, та же знакомая дверь.
В квартире Ивана Фомича жил Евгений Денисович. Все то, да не то. Лестница так же чисто вымыта, стены так же выбелены, и то же солнце льет в окна свой свет. И что-то неуловимо изменилось.
Евгений Денисович вышел на стук, пригласил Славу к себе, чего, кстати, Иван Фомич никогда не делал, был разговорчив, любезен. Слава попросил одолжить учебники для старших классов. "Предстоят экзамены, надо повторить..."
Теперь на его долю выпала зубрежка. Он брал учебник и уходил подальше от чужих глаз. Миновав Поповку, где у Тарховых неизменно бренчали на фортепьяно, выходил на дорогу, добирался до кладбища, перешагивал канаву, опускался на чей-нибудь безымянный холмик и погружался в чтение.
В исполком он старался не ходить, не то, что боялся воспоминаний, хотя все в исполкоме напоминало Быстрова, - избегал вопросов о своем будущем.
Пришлось, конечно, повидаться с Данилочкиным - визит вежливости, никуда не денешься, - но говорить ни о чем не хотелось и особенно о себе.
- Вернулся? - приветствовал его Данилочкин и, как всегда, бесцеремонно спросил: - Что, не выбрали тебя, парень, на этот раз?
- Почему? - обиделся Слава. - Выбрали, только я сам попросил отпустить меня на учебу.
- Ну, это другое дело, - одобрительно отозвался Данилочкин. - Тогда не будем тебя тревожить, а то уж я собрался подыскать для тебя какую ни на есть работенку.
В то лето партийные собрания в Успенском собирались нечасто, Слава старался их не пропускать, а на одном даже сделал доклад о фашистском перевороте в Болгарии. В волкомол не заглядывал, там он невольно чувствовал себя разжалованным офицером, а когда услышал, что приехал кто-то из укомола, нарочно скрылся на весь день в Дуровку.
Но была еще Маруся Денисова.
Под вечер он шел к Денисовым, стараясь прийти, когда все дела по хозяйству уже справлены. Маруся его ждала, но одновременно ждали и сестренки Маруси, они замечали его издали и стремглав неслись в избу, возвещая о появлении жениха детскими писклявыми голосками.
Но не только денисовские девчонки признавали Славу женихом - Слава ходил к Марусе, не прячась, Маруся открыто гуляла с ним по вечерам, и в селе считали, что так вести себя могут только люди, намеревающиеся вступить в брак.
Маруся выходила, и они шли к реке, или в школьный сад, или даже просто уходили в поле.
Если бы кто слышал со стороны, то подивился бы их разговорам, Слава рассказывал о книгах, какие ему запомнились, читал наизусть стихи, Маруся умела слушать, хотя ей и не всегда нравилось то, что читал Слава, и сама, в свою очередь, рассказывала о всяких деревенских происшествиях.
Позже, когда встречи вошли в привычку, они робко заговорили о том, как Слава уедет в Москву, как позже приедет к нему Маруся, и уж совсем робко и неуверенно мечтали о том, как сложится их совместная жизнь.
А когда на землю падала ночь и в темноте тонули деревья, сараи и даже ветряки за огородами, они, прячась от самих себя, находили среди этой темноты еще более темное место и целовались, пока золотисто-розовое сияние не разгоняло их по домам.
46
Слава подошел к матери. Опять шьет! Все время она что-нибудь шила.
Не шила - перешивала. Все трое, и Слава, и Петя, и сама Вера Васильевна, совсем обносились. Слава выступал на митингах, ездил по заседаниям, произносил речи, и все ему невдомек, что выступать-то было бы не в чем, если бы не забота матери, то штаны перешивает ему из своей юбки, то куртку шьет из старого одеяла.
Он приезжал домой, задумчиво останавливался среди комнаты, небрежно произносил:
- Что бы мне надеть?
- А я тебе куртку сшила, померь...
Он и на этот раз не оценил ее труда.
- Скоро ты, мамочка, совсем отвыкнешь от чтения, все шьешь и шьешь...
Слава не знал, как начать разговор, а начать надо, иначе все его слова, сказанные Марусе, не будут иметь никакого веса.
Он смотрел на стол, сотни раз смотрел он на этот стол и лишь впервые заметил, что поверхность его покрывает тонкий слой ссохшейся грязи, сквозь которую едва просвечивает вишневый лак.
Он все-таки решился:
- Мама, я хотел бы... Мне хотелось бы... Тебе надо сходить к Денисовым.
- Зачем это?
Вера Васильевна подняла в недоумении брови.
- Как бы это тебе объяснить? Дело в том... Дело в том, что я решил жениться.
- Что-о?
- То, что ты слышала.
Шитье валялось на полу, ни Вера Васильевна, ни Слава не заметили, как оно упало.
- На ком же это?
- У Маруси две сестры. Одной тринадцать, другой одиннадцать. Не на них же!
- Слава, тебе нет восемнадцати!
- Мы любим друг друга.
- Что же тебе нужно от меня?
- Мы не можем пожениться, пока ты не сходишь к Денисовым.
- Это с какой же целью?
- Пожалуйста, не представляйся наивной. Не забывай, что мы в деревне.
- Разве в деревне женятся иначе, чем в городе?
- Да! Традиции, обычаи, условности здесь гораздо сильнее. Пока ты не подтвердишь серьезность моих намерений, Марусе не разрешат выйти замуж.
- О господи! Не ставь меня в смешное положение...
- Так ты не пойдешь?
- Глупо все это...
Тогда Слава принялся говорить о серьезности своего чувства. Общность взглядов, сходство характеров, глубокая взаимная симпатия. Посыпались ссылки на Пушкина и Шекспира. Особенно на Пушкина. Отец сделал Пушкина советчиком Славы. На помощь подоспели герои пушкинских повестей: Бурмин, Берестов, Гринев продефилировали перед Верой Васильевной дружным строем. На подмогу появился Ромео. "И, наконец, мы с ней стоим на одной политической платформе". Перед платформой, считал Слава, устоять невозможно.
