Сергей Ауслендер - Петербургские апокрифы
Долго изливалась неукротимая Марья Семеновна и под конец порешила: ехать сейчас же Осипу Ивановичу и Чегорину и немедля, пока скандал не распространился, потребовать выдачи племянницы.
Как раз в ту минуту, как подъехала бричка к подъезду, князь Дмитрий Павлович входил в дом. Он не обратил никакого внимания на гостей, и тем пришлось догонять неучтивого хозяина. Только уж на верхней площадке, перед дверью в кабинет настигли они князя.
— Государь мой, — заговорил Осип Иванович, едва переводя дух и для строгости ворочая глазами, — как от дворянина требую от вас ответа. Где моя племянница, неопытностью которой вы вздумали воспользоваться?
— Оставьте меня! Какое мне дело до вашей племянницы? Оставьте меня! — бормотал князь, дико озираясь.
— Да что на него смотреть, и сами найдем, — заорал Платон Иванович с неожиданной яростью и, оттолкнув князя, нажал на дверь, думая ее выломать. Но так как дверь была не заперта, то Чегорин со всего размаха ввалился в кабинет и хлопнулся, не удержавшись в равновесии, на пол.
— Не смеете врываться! Уходите! — в смертельном ужасе кричал князь. Казалось ему невозможным, чтобы открылась тайна его.
Но Платон Иванович, поднявшись, уже осмотрел всю комнату и несколько растерянно промолвил:
— Никого нет…
И Дмитрий Павлович быстро вошел и, как безумный, оглядел кабинет. Никаких следов вчерашняя посетительница не оставила.
Князь опустился на диван и закрыл руками глаза.
— Это вы, это вы прогнали ее, — промолвил он тихо и вдруг зарыдал, как малый ребенок.
С. П. Б. Ноябрь 1911.Грозная весть{349}
Первым вестником грядущих мировых катастроф был для них болтливый миланский перчаточник. Он сидел за прилавком на высоком вертящемся стуле, с ловкостью фокусника вынимал то одну, то другую коробку, раскладывал целую груду перчаток, мягких замшевых, тончайших лайковых, разнообразных цветов и фасонов. Он расхваливал свой товар, успевая в то же время и расспрашивать покупателей, и прикрикнуть на сподручного мальчишку, и сообщить местные новости о погоде и выборах.
Как истый итальянец, он не мог не заговорить и о политике, и вот тут они в первый раз услышали о злых планах Австрии, о том, что Сербию не оставит Россия, обо всем, что казалось таким невозможным в пылком изображении миланского перчаточника и что было уже таким близким, хотя и столь же невероятным.
Купив несколько пар перчаток, они вышли на площадь Duoma. После полутемной прохладной лавки таким ярким призраком казались ослепительные мраморные кружева собора, такой шумной беспечная толпа, таким безоблачным прекрасное небо.
— Я не поняла хорошенько, что он там болтал, — щуря глаза, сказала Наталья Николаевна.
— И как странно, что Андрей ничего не писал об этом…
— Наверное, глупости, — ответил Георгий Петрович.
— Вот третий номер, это наш.
И он помог своей спутнице подняться на площадку трамвая.
В вагоне было тесно, и пришлось сесть не рядом. Изредка они улыбались друг другу.
Уже сойдя с трамвая, Наталья Николаевна опять произнесла:
— Почему же Андрей ничего не писал?
— Не знаю, о чем писал тебе Андрей… — нетерпеливо прервал ее Георгий Петрович.
И до отеля они дошли молча.
Андрей, муж Натальи Николаевны, петербургский чиновник. Пунктуально раз в неделю приходят от него письма. Наталья Николаевна бегло пробегает их и рвет. Вот уже три месяца они не произносили этого тягостного имени, с которым связано в будущем столько неприятных разговоров, обсуждений, решений. Уже три месяца путешествовали они по Италии, а последние семь недель прожили в прелестном, совершенно уединенном приморском городке Santa Margarita Ligure.
Нежно баюкала их любовь эта очаровательная страна вечных любовников. Казалось, навсегда были отделены от всего мира этим лазоревым морем, этими бархатными горами. Жизнь шла там будто в ласковом томном полусне. Итальянских газет они не читали, русских не получали. Редкие письма двух-трех друзей приходили тоже из разных русских или заграничных курортов и были наполнены незначительными сообщениями о погоде и других летних событиях. Мысли были легкие, сон крепким, и казалось, ничего не осталось в мире, кроме солнца, моря, поцелуев, нежных слов, которые они могли произносить, не таясь, непонимаемые окружающими, да еще ласковых звуков итальянской беспечной речи.
Вечером они были в театре. Опера давалась под открытым небом, среди развалин древнего цирка; стулья стояли прямо на траве, деревья декораций сливались с стройными кипарисами парка, тянувшегося за стеной. На розовеющее закатное небо зловещие синие тучи налезали, грозя дождем, и публика, и артисты часто с тревогой поднимали головы к небу. Но гроза прошла стороной, только раскаты грома мешались с трубами оркестра, да далекие зарницы, как затейливый световой эффект, заставляли вздрагивать толстых голосистых любовников во время их бесконечного дуэта.
В антрактах мальчишки разносили мороженое, лимонад, сифоны и вечерние листки газет.
Георгий Петрович купил газету, но знакомые, будто испорченные французские слова только дразнили любопытство.
— Все это глупости, — досадливо сказал он.
— Неужели же кончится наш прекрасный нежный сон? — задумчиво произнесла Наталья Николаевна.
Будто не расслышав, Георгий Петрович промолчал.
На следующий день они уехали в Лугано, так как приходил срок неизбежного возвращения, такого тягостного и неприятного.
Уже было шестнадцатое (двадцать девятое) июля.
У «счастливых швейцарцев» все было тихо, дремотно-спокойно, невозмутимо-скучно, и три дня, которые они прожили в Лугано, совершенно не давали возможности даже предположить того, что случилось с ними, да и со всем миром{350} менее чем через неделю.
Маленькая швейцарская газета давала сведения скудные и будто нарочито успокоительные. По чистенькой набережной также чинно гуляла какая-то несколько сероватая публика. Туристы взбирались по феникулярам{351} на неприступные вершины Брея и Сан-Сальватора. В курзале по вечерам играла музыка и в скромных размерах действовала рулетка.
Все это мучительно не нравилось Наталье Николаевне.
Совсем неожиданно от Андрея пришли две тысячи франков, переведенные телеграфом.
Писем жене не было.
Эта неожиданная молчаливая щедрость наполнила Наталью Николаевну волнением, хотя не только Георгий Петрович, но и живший в том же пансионе русский профессор смеялись над ее опасениями. Только хозяйка, госпожа Шульц, ходила с заплаканными глазами, — ее муж был прусский подданный и запасной.
— Тебе как будто хочется скорее вернуться к мужу? — сказал Георгий Петрович.
— Нет, нет, милый, не сердись, но лучше поживем в Берлине, если все будет спокойно, — умоляюще говорила Наталья Николаевна.
Семнадцатого (тридцатого) июля они выехали ночью из Лугано, и утром в Цюрихе узнали, что путь на Базель закрыт из-за мобилизации в Германии. Им посоветовали новый маршрут на Линдау, и в шесть часов вечера они ждали на вокзале в Ландкварте поезда на Мюнхен.
Ждать пришлось более часа. И среди этой суетливой, бестолковой толпы, среди беспорядка, который себе даже представить трудно в Швейцарии, Наталья Николаевна испытывала щемящее волнение.
В вагоне было очень тесно, но как-то успокоительно-обычно.
«Все-таки мы едем», — думала облегченно Наталья Николаевна.
Немцы на станциях приносили для своих дам кружки пива. Какой-то господин доказывал, что войны не будет и все народы только попугают друг друга.
Рядом с ними сидели чехи, которые обращались к ним по-чешски, Наталья Николаевна отвечала им по-русски. Они ехали в Вену и смеялись, что австрияки их не пустят, хотя сами они под австрияками.
Уже совсем стемнело, поезд шел, останавливался, а на самых вершинах гор вспыхивали, как звезды, круглые синие огни. Это были мобилизационные знаки, призывавшие к оружию пастухов из самых неприступных гор.
Так объясняли соседи значение этих таинственных огней, хотя, может быть, это просто была иллюминация по случаю национального праздника.
В вагоне становилось свободнее, вылезли чехи. Наталья Николаевна раскланивалась с ними в окно вагона. Она смотрит им вслед, пока они идут по аллее к уютно освещенному домику. Это — последняя швейцарская станция. Здесь еще тихо и мирно.
Но вот поезд тронулся, сделал всего несколько метров, и навстречу ему несется неясный рев голосов. Вдоль полотна целые толпы народа: это запасные и провожающие их. Немцы бросаются к окнам, машут платками, кричат, а Наталья Николаевна с каким-то недоумением и страхом смотрит на них, не то что зная, а чувствуя себя среди врагов. Георгий Петрович угрюмо молчит.
