Борис Можаев - Мужики и бабы
- Это не гости, а шаромыжники...
- Пошли, пошли! - поторапливал Ашихмин, берясь за полушубок. - Это уж не хулиганство, а сознательный выпад. Ну, мы ей покажем...
- Водку забери! - сказал Радимов Возвышаеву. - В кабинете допьем.
- А стаканы? - спросил Чубуков.
- Стаканы не трожьтя! - крикнула от порога Банчиха.
- Хрен с ними, - сказал Возвышаев, вставая. - Обойдемся крышкой от графина.
12
Гордеевский подрядчик Федор Звонцов ночью приехал в санках на хутор к Черному Барину. Заиндевевшего в пахах рысака привязал к плетню, накрыл тулупом и постучал кнутовищем в окно.
Сперва вспыхнул свет в избе. Потом на крыльцо вышел Горбун в накинутом на голову, точно шаль, полушубке. Отталкивая назад, в сени, рвавшегося с глухим сиплым лаем старого кобеля, спросил:
- Кого там нелегкая принесла?
- Ты что, Сидор, своих не узнаешь? - ринулся от окна приезжий. - Я ж Звонцов, из Гордеева. Мокей Иваныч дома?
- Федор Тихоныч? Проходитя в избу...
Сидор взял собаку за ошейник и пошел впереди. В избе горела висячая лампа, тускло освещая голые стены, на которых висели на гвоздях шубы, шапки, хомуты и седелки вперемешку с пучками засушенной травы. В переднем углу была божница с богатыми иконами в серебряном окладе, с которых взыскующе смотрели строгие темные лики.
У Черного Барина оказался Васька Сноп; с печки слез взъерошенный, со вздыбленными нечесаными волосами, с опухшим лицом, спал в портках и в валенках. И хозяин сам телогрейки на ночь не снял, тоже валялся в валенках на кровати. Видно было по всему, что завалились спать в чем были, крепко набрамшись. На столе стояли пустая четверть да высокая глиняная поставка с медовухой: огрызки хлеба валялись по столу, на деревянных тарелках лежали соленые огурцы, капуста квашеная, яблоки моченые.
- С какой радости пировали? - спросил Звонцов.
Хозяин, тяжело опираясь на локти, привстал с кровати:
- Погоди до утра - завтра сам узнаешь.
- А я не хочу годить. Затем и приехал...
Черный Барин, как бык, подминая поскрипывающие половицы, прошел к столу, сел на скамью, кивком головы приглашая остальных. У него были рыжие с проседью короткие усы и темное морщинистое лицо. Возле отлежанного красного уха в седых волосах торчало черное перо, видно, из подушки, ворот синей косоворотки осел и скрутился жгутом. Глядел он хмуро красноватыми, как у старого кобеля, глазками; тот лежал у порога, бдительно смотрел на Звонцова, и казалось, что вот-вот забрешет.
- Квашнина посадили, - сказал хозяин, - вон, Васька приехал... В ихнем районе уже началось.
- Самого в тюрьму посадили, в Пугасове... а детей, жену, тещу отвезли в теплушки. На путях стоят... С собой ничего не велели брать. Взяли их - кто в чем был. - Сноп присел на край скамьи и тупо глядел куда-то в дальний угол, словно думал совсем не о том, про что говорил.
- А хутор? - спросил Звонцов.
- Туда отобранных лошадей сводют, - ответил Васька. - Ссыпной пункт хотят сделать.
- Дак чего ж! И мы ждать будем, когда нас повезут на убой, как баранов? - спросил Звонцов и со злостью сильно выдыхнул, потом выругался.
- А что поделаешь? Плетью обуха не перешибешь, - как бы на свои мысли ответил Черный Барин.
- Ты хоть замахнись! Покажи, что человек, а не безответная скотина.
- На кого же замахиваться?
- Как на кого? На всю эту сволочь... Башки им сворачивать надо и отбрасывать прочь, - Звонцов скрежетнул зубами, бросил с силой об пол кнут и застонал, мотая головой.
- Кто им башки сносить будет? Кто? Я да ты, да мы с тобой?
- Как кто? Ты, верно, ослеп и оглох на своем хуторе? Весь народ колобродит, как брага в кувшине. Того и гляди, стенки разорвет. Погоди малость - увидишь, какое веселье пойдет. Вот погоди... Нас уберут - и за народ примутся, начнут всех бузовать в колхоз. Тогда и начнется.
- Не пойму чтой-то... Мы-то с тобой с какого бока припека? Пока наши мужики раскачаются - нас и вспоминать не будут.
- А чтоб не позабыли про нас, мы им всем покажем кузькину мать. Дворы наши пожгем, чтоб ни нам, ни им. А сами уйдем в лес.
- Куда в лес? - Черный Барин ворохнулся, как спросонья, и удивленно посмотрел на Звонцова.
- За кудыкины горы... Чай, у тебя найдется укромное местечко, как-никак - на краю леса живешь. Затем и приехал к тебе.
- Пустое дело, Федор. Мы не медведи, в лесу не проживем.
- Я ж те говорю - на время схорониться. А начнется - тогда поглядим. Звонцов азартно подался грудью на стол. - Мокей Иваныч, посадят ведь! Все равно конец решающий подходит для нас с тобой. А ежели помирать, так с музыкой. Запалим... туды ее в душу мать! А-а? Пусть веселятся...
- А грех-то, грех на душу ляжет... Как с грехом-то быть, а? - спросил Горбун, он как вошел, так и стоял у порога, ухватясь одной рукой за спинку деревянной кровати. Голова его чуть возвышалась над этой спинкой, но руки были длинные, сильные и плечи широкие, а губы вперед и навыворот, как у мулата.
- Ты молчи, блаженный! - цыкнул на него Звонцов. - Тебя все равно не тронут, как убогого. Пойдешь по миру с сумой, молиться станешь, грехи наши замаливать.
- Нет, Федор, в таком деле я тебе не помощник, - сказал Черный Барин, глядя на свои руки, сложенные крестом на столе. - Сжечь все, что сам обтесывал, выкладывал по бревнышку... А сад, питомник? Ежели спалить дом, и сад погибнет. Кто за ним тут будет присматривать?
- Эх, голова два уха! Да ты что, спишь? Не до поросят, когда свинью палить тащат. С самого голову сымут, а ты об саде заботишься!
- Я не бессмертный. Рано или поздно - все равно помру. А сад пущай стоит. Это живое дело. Дерево, оно от бога. И само по себе ценность имеет, и людям на радость.
- Истинно, Мокей! Право слово, истинно! - сказал Сидор.
- О, кулугуры упрямые! - выругался Звонцов. - Их, как баранов, на убой поведут, а они заботятся, чтобы хлев опосля них в запустение не пришел. Эх-х вы, агнцы божие! Оттого и бесы разгулялись, что такие вот беззубые потачку им дают, нет чтоб по рогам их, по рогам. - Он стукнул дважды кулаком по столу. - Да все пожечь, так чтобы шерсть у них затрещала... Глядишь - и провалились бы они в преисподнюю.
- Нет, Федор, подымать руку на людское добро - значит самому бесом становиться...
- О душе-то, о душе подумай! - сказал опять свое Сидор.
Мокей Иванович тоскливо взглянул на брата и вздохнул, а Звонцов крикнул в лицо Черному Барину:
- Значит, все им отдать? Передать из рук в руки? Так лучше, да?
- На все воля божья, - ответил тот. - Но руки подымать на свое добро не стану. Грех.
- Ну, ну... Давайте, топайте в рай в сопровождении милиционера. Звонцов встал, поднял кнут, щелкнул им в воздухе и выругался: - Так иху мать! От меня они не разживутся. Пойду - и все пущу на воздух.
- А ты об жене подумал? - спросил Мокей Иванович. - Сам в лес, а ее куда?
- К сыну ее отправил в Нижний. - Звонцов опустил голову, помолчал. Поди, до них не доберутся? - Потом махнул рукой: - А, всем один конец. Я пошел...
- Спаси тебя Христос! - Сидор занес руку с двоеперстием.
Но Звонцов отстранил его крутовищем:
- Да пошел ты!.. - И вышел, хлопнув дверью.
На улице валил снег, метелило. И тулуп, и грива лошади побелели. Звонцов отряхнул рукавицей гриву, снял тулуп, бросил его в санки и, отвязав вожжи от изгороди, еле успел повалиться на бок, накрыть ускользающие санки - Маяк взял с места рысью.
"Ах, Федор Звонцов, Федор Звонцов! Думал ли ты, что доживешь до такого дня, когда руку свою занесешь на собственное добро? Зверем побежишь из родного села в лесную глушь хорониться от глаза людского. Людей добрых подбивать станешь на злое дело, скотину невинную, тварь бессловесную огню предашь. И свет белый станет не милым, и жизнь тягостной, невыносимой..." - думал про себя, рассуждал, спрашивал себя же, как постороннего человека, Федор Тихонович...
Вспоминался ему восемнадцатый год, самое начало новой жизни. Он - еще молодой и крепкий тридцатипятилетний мужик, из унтеров, прошедший всю войну, вернулся домой самоходкой. Здесь верховодили левые эсеры; и милиция, и Совет - все было в их руках. Впрочем, всех их называли одним словом - социалисты. Называли с почтением, с восторгом. Как же! Они заступники народные. Землю делили по едокам, добро барское раздавали. Федор Тихонович с ходу пошел в дело - старого князя выселил из большого дома. У того уж ноги отнялись от старости - в коляске ездил, кормила и обихаживала его экономка Устинья, гордеевская баба.
"Куда вы его перетаскиваете, ироды! - шумела она на гордеевских мужиков. - Дайте человеку помереть спокойно. Ему больше одной комнаты и не надо".
"Возьми его себе в избу заместо телка, - смеялись мужики. - Не все ли равно тебе, где подтирать - в своей избе или в барском доме". И он смеялся, Федор Звонцов. Молодой, крепкий... Вся власть таперика наша, чего хочу, того и клочу...
Он даже на эсеровском съезде был в селе Степанове. На том самом съезде, который высмеял тихановский начетчик Иван Петухов по прозванию Куриный Апостол - "Собаки лают - ветер уносит". И забирал его Федор Звонцов, понятым приходил с милицией. И злил его невозмутимостью своей, непостижимым спокойствием этот Куриный Апостол. "Дед, чего ты посмеиваешься? И книжки твои, и тебя забираем, понял?" - говорили ему. А он в ответ: "Беритя, беритя! Дураки вы, робятки, дураки и есть... Сперва меня заберете, потом вас возьмут. Вон у меня старуха картошку в подполе выбирает: с осени покрупнее берет, а к весне, когда поголоднее, и мелочь забирает... Так вот... Сперва меня, а время подойдет полютее - и вас, мелочь пузатую, заберут". Вот те и Куриный Апостол! Он и впрямь обернулся Иваном-пророком. А ведь смеялись над ним, как над шутом гороховым.
