Илья Сафонов - Мечты об оловянной ложке
Особое место в картинах моего послевоенного детства и отрочества занимает Вера Семеновна Антонова. Вот несколько строк из Тюлиных записок:
"Как-то Ольга спросила меня: - Тюленька, а ты знала хороших людей? Знала, и даже довольно много. - Ну, например, кто самый хороший? - А Вера Семеновна!
Ольга была потрясена: ей и в голову не приходило заметить то, что у нее под боком.
Вера Семеновна была дворничихой в нашем доме на Плющихе. Служила когда-то домработницей у моей сестры Анны Васильевны. Вышла замуж за Григория Потаповича, служившего водопроводчиком в нашем доме. Женщина неграмотная: когда я дала ей тетрадку для записи расходов, оказалось, что ни читать, ни писать она не умеет. Человек она была удивительный - я никогда не видала более доброжелательной и бескорыстной женщины...
Во время войны уехала с Григорием Потаповичем в деревню, где он и умер. А в квартире в это время поселились люди, которых пришлось выселять через суд. Пока длилась эта канитель, В.С. работала у меня домоправительницей. Я предоставила ей полную свободу действий. Утром являлась Вера Семеновна, и начиналось: "Суп я сделаю борщ. А на второе котлеты". - "Делайте, Вера Семеновна, что хотите". Проходит полчаса, опять явление: "Суп сделаем с крупой, а на второе я рыбу поджарю". - "Хорошо". Еще полчаса. Вера Семеновна является вновь: "Нет, я передумала. Суп сделаем лапшу, а на второе винегрет". - "Вера Семеновна, делайте, что хотите!" Явления эти продолжались до самого обеда, когда выяснялось, что программа совсем новая. Так работала творческая мысль Веры Семеновны.
Через два месяца пребывания у меня приходит Вера Семеновна и говорит: "Вот что, мне с Вами нужно серьезно проговорить". Я замерла от страха - сейчас потребует зарплату. - "Так вот: я работаю у вас два месяца, и за это время... (Вы мне ни разу не заплатили, - в панике думаю я)... за это время Наталья Николаевна ни разу соли не купила". - "Фу, Вера Семеновна, нельзя же так людей пугать! Я думала Вы про деньги". - "Да деньги-то что! А вот она пачки соли не купит".
Некоторые реплики: - "Елена Васильевна, идите чай пить. Вы посмотрите, чай-то какая красавица!".
- "Зашла в сотовый магазин, а там такой черед в кассыю!"
Рассказы Веры Семеновны обыкновенно начинались так: - "Вот в 47-м доме анжинер со стюденткой схлестнулся...".
(К сожалению - это все: посвященный Вере Семеновне фрагмент записок Елены Васильевны оборван.)
Вера Семеновна моих времен была неторопливой костистой старухой, всегда в фартуке и косынке, на ногах - более или менее (чаще более) изношенные мужские ботинки. Совершенно неграмотная - чтение и письмо оставались для нее тайной за семью печатями, так что подписание любой бумажки превращалось в небольшой спектакль. Прямо признаться в полной неграмотности ей не хотелось, и процедура подписания, например, счетов или расчетной книжки проходила примерно так: "Что-то устала я сегодня и вижу плохо, не поможешь ли мне подписать то-то и то-то". - "Ладно, Вера Семеновна, помогу, только как?" - "Ты карандаш мне дай, да руку-то мою поставь куда нужно..." - "Пожалуйста", - говорю я, с любопытством ожидая, что дальше. - "Ну, и где тут подписываться", - дожимала меня Вера Семеновна. Кончалось тем, что ее рукой я выводил некоторое подобие подписи.
Не могу забыть одну из сцен времен последних Тюлиных дней. Вера Семеновна, и сама-то уже требовавшая заботы, заходила иногда в мое отсутствие к Тюле с чашкой чая и разговорами - просто с визитом. Слово "заходила" звучит слишком легковесно для этого акта милосердия: она к тому времени была полуслепа и еле передвигалась при помощи палки. Так вот, открываю дверь, придя на Плющиху после работы, и вижу, что на полу передней распростерты обе - и визитерша, и навещаемая. Немного дремлют, просыпаются, беседуют, снова засыпают и ждут моего спасительного появления.
Концовка жизни Веры Семеновны была ужасна. Она окончательно ослепла и уже не могла себе ничего ни приготовить, ни разогреть, даже простой выход в уборную совершался с ассистентами. Но кураж она не потеряла и все-таки норовила добраться до плиты или хотя бы к окну во двор. Слепота и провалы в памяти постепенно превратили эти экскурсы в опасные предприятия, и мы, т.е. я, Мила и воспитанница Веры Семеновны Мурка (Мария Григорьевна Карнович), учитывая, что за целый день предоставленная себе Вера Семеновна может непоправимо набедокурить, решили поместить ее в дом престарелых. Освобождавшаяся комната, пенсия в пользу приюта - эти социальные соблазны сделали процедуру переселения достаточно быстротечной. Скоро мой "Запорожец" перевез Веру Семеновну в громадный комбинат, в котором сотни стариков и старух доживали последние дни.
- "Вы кого привезли-то?" - спросила одна из старух, когда я вышел из приемного отделения.
- "Соседку по квартире", - ответил я.
- "А-а, соседку... Привезут мать, а говорят "соседку"! - прокомментировала она мой ответ стае подружек.
Пару раз нам удалось навестить Веру Семеновну. Впечатления были тягостными: комнату, наполненную неистребимым запахом мочи, нечистого тела и белья, делили пять старух (одна из них маниакально тащила у своих соседок все, что на мгновение оказывалось без присмотра, еще одна была тихо помешана); немедленно остриженная наголо и с трудом узнаваемая Вера Семеновна; откровенная ненависть медсестер к поднадзорным, отвлекавшим их от обсуждения животрепещущих проблем устройства личной жизни; обеды, брякнутые вместе с подносом на тумбочку и потом равнодушно уносимые, независимо от того, съедено поданное или нет.
Последний визит остался в памяти, как страшное видение. Идя к нужной палате, посреди длинного коридора мы натолкнулись на сидевшую на полу обезумевшую от страха наголо стриженную старуху и с ужасом узнали в ней нашу Веру Семеновну. Как она тут очутилась, можно было только гадать - отправилась ли в уборную, или ей причудилось, что она дома, где все вдруг стало не так и наполнилось толпой незнакомых голосов... У меня было впечатление, что Вера Семеновна ощутила себя по ту сторону смерти брошенной среди адских мук. Мимо сновали юные жестокие существа в белых халатиках; увы, сострадание не коснулось души ни одной из них, не толкнуло наклониться к старухе выяснить, кто она и почему здесь. Было это много лет назад; те, кто хладнокровно пробегал мимо распростертой на холодном полу старухи, сейчас наверняка стали взрослыми женщинами, матерями - это с трудом выговаривается по отношению к ним. Вряд ли вышеописанный эпизод терзает совесть кого-то из них, всплывая в памяти, а жаль! - так было бы по-человечески.
Больше повидать Веру Семеновну не удалось, несколькими днями позже она умерла.
Часто бывали мы с Тюлей у Гариных - Эраста Павловича и его жены Хеси Александровны. Гарины были бездетны, и в отношении ко мне Хеси Александровны просвечивало нечто материнское. Просторная гаринская квартира на Смоленском бульваре была в десяти минутах от нашего дома, и мне позволялось бывать там, играть коробками из-под папирос (они хранились сотнями, сложенные под столами - как бы не сталинская "Герцоговина Флор") или просто сидеть в уютнейших креслах. Хозяйство вела сестра Эраста Павловича Татьяна Павловна, тоже любившая подкормить меня - всегда голодного, маленького и тощего пришельца. Одним из подарков Хеси Александровны была настоящая осветительная ракета с парашютом. Я и мои друзья со двора на Плющихе запускали ее шелковый парашют с балкона на шестом этаже черного хода сначала с шипящей и брызгавшей искрами слепящего света ракетой под ним, а потом со всякими мелкими побрякушками.
Вспоминается случай, когда меня - совсем еще небольшого, лет 12-13 неизвестно как (наверное, вместе с Тюлечкой) занесло к Гариным на домашний банкет по случаю выпуска фильма - то ли "Кубанские казаки", то ли "Сказание о земле сибирской". Звезда советского кино того времени, героиня свежеиспеченного и многих других фильмов Марина Ладынина сидела, положив изящную головку на сплетенные руки и кокетливо посматривая на окружающих, что-то было в ее блеске от красивой змейки или ящерки, только что раздвоенный язычок не выскакивал между жемчужных зубок. Но не она произвела на меня главное впечатление. Когда банкет перевалил через экватор и перекрестные беседы стали особенно горячи, поднялся страшно бледный некто, чьего имени я, к сожалению, не знаю, и сказал: "Кто сейчас не выпьет за Мейерхольда, тот блядь!". Я не знал, кто такой Мейерхольд, однако по мгновенно улетучившемуся гвалту - даже изрядно пьяную компанию проняло - понял, что затронута опасная тема. Чем этот эпизод закончился, не помню, но даже в таком виде - вырванная из контекста цитата - он был для того времени знаком мужества, безрассудства, отчаяния - чего-то, что я не возьмусь определить, может быть, всего вместе.
Эраст Павлович всерьез намеревался сделать из меня актера и однажды подступился к этому, заняв меня в съемках фильма "Синегория, или Дорогие мои мальчишки". Часть съемок проходила в Лужниках, бывших в то время огромным, сплошь изрезанным огородами и ничем, кроме редких деревянных сараев, не застроенным пространством. В перерывах между пробами актеры купались и катались на откуда-то взявшейся лодке. И я проехался по тихой Москве-реке под Воробьевыми, еще не ставшими Ленинскими горами с известным тогда актером Алексеем Консовским - он был чрезвычайно популярным чтецом на радио. Горд я был несказанно, ведь голос Консовского так часто звучал по радио, а тут - мы в лодке и он говорит со мной о чем-то!
