Юрий Черняков - Узбекский барак
Немцы не сопротивлялись, только стояли, подняв руки и втянув головы, но это приводило толпу в еще большее неистовство.
Игорь заметил Колюню, того самого, что резал Мансура. Тот стоял в стороне, глядя на происходящее и докуривая самокрутку. Сплюнул, неопределенно махнул единственной рукой и, не оглядываясь, направился назад в сторону рынка.
Растерянные милиционеры и военные еще оттаскивали людей от пленных, как вдруг всеми забытые узбеки, глядя на избиение, тоже стали поднимать руки вверх.
И тогда толпа набросилась на них с еще большим озлоблением.
Только сейчас, опомнившись, военные и милиция открыли огонь, дав несколько автоматных очередей в воздух.
Все отпрянули, оставив лежащие тела стонущих и избитых. "Разойдись! кричали милиционеры, - разойдись, стрелять буду!"
- Товарищи, кто видел, товарищи, есть свидетели? - кричал в толпе пожилой капитан милиции.
- Все свидетели, - отвечали ему. - Все видели! Немец на него напал, пистолет отнял!
- Я, я свидетель... - неожиданно закричала мать, проталкиваясь с Игорем сквозь толпу. И замерла на месте, увидев мертвого пленного. Немец будто замер в мусульманской молитве, припав лбом к земле и поджав под живот руки и колени. Под ним растекалась темная лужа, и его белесые волосы были в крови.
- Я... я все видела! Это все он, он...- мать ткнула пальцем в кривого. Он зверь! Он его избивал... - она показывала на окровавленного узбека, лежавшего на земле. - Он над ними издевался, а пленный заступился!
Избитые немцы и узбеки, сгрудившиеся и ставшие чем-то похожими друг на друга, молча и с угрюмым безразличием смотрели на нее.
Толпа настороженно замолчала, все выжидали.
- Да шпионка она! - вдруг заорал кривой и вскочил, оттолкнув санитарку, делавшую ему перевязку. И замахнулся на мать, но милиционеры его оттащили назад, заломили руки за спину.
Тогда он стал выкрикивать в ее адрес что-то бессвязное, мерзкие ругательства, и пена с его губ брызгала во все стороны, а его огромное веко дрожало, словно пытаясь подняться и открыть глаз.
- Я здесь в литейке работаю, - растерянная мать отступала от него, прижав руку к груди. - Я член партии, я с сыном на рынок шла...
И невольно, будто заслоняясь, выставила Игоря перед собой.
- Врет! - кричал кривой. - Эта блядь гансам подмигивает! Она чужого пацана для блезиру таскает...
В тот же момент ближайшие женщины с визгом набросились на мать сзади, вцепившись ей в волосы. Другие стали вырывать у нее сумку, оттолкнув плачущего Игоря. Упав на землю, он заревел еще громче, поскольку потерял ее из виду за спинами толпы.
- Нет у ней там ничего! - торжествующе кричала женщина, демонстрируя вывернутую сумку. - Пусто!
- Позовите лейтенанта Аркадия Грохолина! - донесся отчаянный крик матери. - Спросите в НКВД!
- Спросим, все спросим, одна шайка!
Игорь снова на мгновение увидел ее, когда все расступились, и кривой, прорвавшись к матери, плюнул ей в разбитое лицо.
Он уже не помнил, что было дальше, как он оказался дома. У него поднялась высокая температура, он бредил, без конца плакал... Его кормили и укладывали спать какие-то незнакомые, шепчущиеся женщины с испуганными и заплаканными лицами. Оказалось, работницы из литейки. Еще он помнил, как соседки по бараку стояли в дверях и перешептывались.
Мать пришла на третий день, держась за локоть лейтенанта Аркадия Грохолина, побледневшая, осунувшаяся, с черными кругами под глазами. Сразу легла спать и почти сутки проспала.
Шрам, раздвоивший ее левую бровь, сохранился навсегда.
В следующий раз Аркадий Грохолин появился у них под Новый год, когда принес в подарок елку и банку американской тушенки.
Он не выпил предложенного чая - слишком спешил на станцию. Он по-прежнему сопровождал на фронт эшелоны с новыми танками, возвращаясь обратно с разбитыми и сожженными.
Уже стоя в дверях, он оглянулся. Она встала из-за стола и пожала ему руку.
Всякий раз он уезжал от них на ожидавшем его возле барака небольшом грузовике с тарахтящим мотором.
Эта елка ему хорошо запомнилась. Ее запах перебивал барачное зловоние. Темно-зеленые, длинные мягкие иглы не осыпались до самого лета.
Самую первую елку он всегда вспоминал, когда копался в развалах новогодних елочных базаров. Чем дальше, тем беднее они становились, хирели, хвоя становилась все жиже и осыпалась в первые же дни Нового года, зато все больше на них надевалось сверкающих игрушек, а гирлянды цветных лампочек делались все затейливее.
В конце концов они купили синтетическую елку. Правда, ее приходилось опрыскивать, как покойника, жидкостью, имитирующей запах хвои, но она хотя бы не осыпалась.
Он написал по этому поводу небольшое эссе.
Как свету сопутствует тень, так прогресс сопровождается вызываемым им регрессом...
Мать редко хвалила его статьи, а прочтя эту, насмешливо покачала головой. Прогресс - это когда детям живется лучше, чем их родителям, сказала она.
А тогда она нарезала из газет игрушек, развесила по веткам клочья серой ваты, изображавшей снег, и позвала детей из других комнат. Водила с ними хоровод, два притопа, три прихлопа, запевала песню, а малыши, глядя на нее, старательно повторяли.
После встречи Нового года мать принесла домой ведро краски. После первой встречи с живыми узбеками возобновились ночные кошмары Игоря, и, полагая, что их причиной являются впитавшиеся в стены комнаты запахи сгоревшей человеческой плоти, она решила с ними бороться. Сама все тщательно отмыла, отскребла, оштукатурила и покрасила. Запахи на какое-то время пропали.
Не веря себе, она спрашивала Игоря: ведь больше не пахнет, правда? Он послушно кивал, соглашаясь: да, мама, да, больше не пахнет...
И несколько следующих ночей он спал без сновидений.
Но едва стены просохли, запах появился снова. Сначала слабый, потом все сильнее. И погибшие узбеки возвращались в его сны. Он еще сильнее начал плакать по ночам. Мать отчаялась, уже не зная, что предпринять.
Еще она собиралась поменяться с кем-нибудь из перенаселенных бараков. Уже согласна была жить с одной, двумя семьями в одной комнате, но никто не соглашался. Все подозревали здесь неладное: что-то не так, раз сама просит поменяться из отдельной комнаты на общую. К тому же ходили слухи об узбекском бараке как о нечистом месте, где по ночам являются духи сгоревших нацменов.
Много лет спустя мать рассказала ему с подробностями, в лицах, об одном разговоре с соседями, когда, разбуженные его плачем, они стали стучать в дверь и стену, и она вышла к ним в коридор.
- Поймите, Игорек очень впечатлительный, - объясняла мать. - Я же просила всех: не надо рассказывать детям об этом ужасном пожаре! Но кто-то все равно рассказал. И теперь они снятся ему каждую ночь.
- Больно нежный он у тебя, Лариса, - ответила ей соседка Ира, староста барака. - Ты сама виновата, хоть и с высшим образованием. Наши дети сначала тоже плохо спали, и ничего, мы не придавали значения, и они принюхались. Мой Петя тоже плакал ночами, а теперь ничего, прошло. Хоть и помладше твоего Игорька. Что, твой какой-то особенный? И запаха-то уже давно не чувствуется. Она потянула ноздрями, принюхиваясь. - Выветрился почти.
- Ну это ты зря, - встрял ее вечно пьяный муж, недавно демобилизованный из-за тяжелой контузии. - Я до войны на мясокомбинате работал и знаю: вонь от мяса, может, и выветрится, а горелую кость ничем не перешибешь. Это как пить дать.
- Вы как хотите, Лариса Михайловна, - перешла на официальный тон староста. - Вы у нас самая грамотная и потому должны понимать: мы так тоже не можем. Если это будет продолжаться, напишем заявление коменданту, что вы со своим сыном целенаправленно не даете нам спать, и попросим принять экстренные меры...
Заявление было составлено, и вечером муж старосты, как всегда пьяный, носил его по комнатам на подпись. И по ошибке зашел к матери. Она растерянно прочитала, потом закрыла лицо руками. "Так ты чего, не согласна, что ли?" недоумевал тот.
Женщины подписались все, некоторые мужчины подписать отказались.
Мать потом показывала ему это коллективное заявление, она нашла его в своих бумагах.
Там сверху и наискось красным карандашом была начертана резолюция: "Предупредить гр-ку Драгунову Л.М., что ей дается три дня сроку для наведения должного порядка в деле обеспечения ночного сна соседних с ней работников тыла, которые благодаря ей в условиях военного времени могут проспать на работу, иначе она с малолетним сыном, находящимся на ее иждивении, будут существенно уплотнены путем подселения на занимаемую в настоящее время площадь в порядке первой очереди". Неразборчивая подпись и дата: 17 июля 42 года.
Мать старалась убедить коменданта переселить ее в другой барак. "Надо будет - переселим", - сурово ответил тот. Когда отпущенный срок был исчерпан, к ним постучался комендант, за спиной которого теснились соседи, поставившие подписи, и любопытная ребятня.
