Болеслав Маркевич - Четверть века назад. Часть 2
— Ну, mon cher, захрипѣлъ Водоводовъ, относясь къ Анисьеву. — Такія ужь тамъ умныя рѣчи ведутъ!..
— Кто это?
— А вотъ тамъ этотъ Гамлетъ, и другой вотъ съ нимъ… Д-да, — онъ вдругъ ни съ того ни съ сего, громчайшимъ образомъ вздохнулъ и принялся мрачно ерошить черные и лоснившіеся какъ смола волосы, росшіе густымъ лѣсомъ надъ его низколобымъ и узкоглазымъ татарскимъ лицомъ, — это не то что наше лагерное воспитаніе!
Анисьевъ поморщился:
— О чемъ же это они?
— О Петрѣ Великомъ, mon cher, и такъ это, знаешь, à fond, какъ по книгѣ… Когда вдругъ этакъ невзначай натолкнешься на этихъ… университетскихъ, ученыхъ, тутъ и поймешь всю нашу пустоту, ничтожество, невѣжество наше, mon cher… Вѣдь что мы всѣ, по правдѣ сказать? — онъ повелъ руками кругомъ, — de la chair à canon, больше ничего, mon cher…
— Parlez donc pour vous! досадливо тряхнувъ эполетомъ проговорилъ на это флигель-адъютантъ, подымаясь съ мѣста. — А интересно послушать…
И онъ направился въ сторону Гундурова.
Всѣ такъ были заняты преніемъ что и не замѣтили какъ онъ присѣлъ на стулъ подлѣ Пети Толбухина, медленно, глотокъ за глоткомъ, опоражнивавшаго свой стаканъ жженки, и все шире и шире улыбавшагося блаженною улыбкой, по мѣрѣ того какъ сладостная влага переливалась изъ этого стакана въ его горло.
Жженка производила свое дѣйствіе и не на одного его. Все звончѣе слышался въ столовой гулъ голосовъ и смѣха. Свищовъ и Толя пили брудершафтъ съ артиллеристами подъ громкій аккомпаниментъ пѣсня: „Наливай, братъ, наливай!“ Шнабельбергъ зычно чмокался съ Подозеринымъ и перекинувъ ему руку за плечо хлопалъ его широкою ладонью по спинѣ, приговаривая плачущимъ голосомъ: „Старый камрадъ, старый камрадъ!“ Вальковскій, съ самаго начала попойки забившійся въ уголъ съ пріятелемъ своимъ, режиссеромъ, декламировалъ ему стихи изъ Бориса Годунова, и Сенька Водоводовъ, очутившійся теперь подлѣ нихъ и успѣвшій уже откинуть въ сторону всякую заботу о своей дѣйствительной „пустотѣ и ничтожествѣ,“ надрывался оглушительнымъ хохотомъ глядя какъ „фанатикъ,“ страшно выпучивая налитые кровью глаза и неистово стуча кулачищемъ своимъ но груди, ревѣлъ какъ изъ бочки:
Тѣнь Грознаго меня усыновила
Димитріемъ изъ гроба нарекла…
Самый споръ пріятелей нашихъ принималъ болѣе возбужденный, болѣе нетерпѣливый оттѣнокъ. Чаще слышались въ голосахъ ихъ крикливыя ноты, чаще перебивали они себя и не давали другъ другу договаривать…
— Ну да, извольте, восклицалъ Духонинъ, — Кіевская Русь, я согласенъ… когда норманскіе конунги бились на моряхъ во славу русскихъ княженъ, когда Гаральды, Кануты… когда французскіе короли посылали за ними сватовъ въ городъ, гдѣ чуть ли не болѣе было школъ чѣмъ въ тогдашнемъ Парижѣ…. А не ваши собиратели-кулаки, не ваши московскіе ханы!..
— Безъ нихъ не было бы Россіи, возражалъ Гундуровъ, — не было бы единственно свободнаго, самостоятельнаго славянскаго, государства! Вы объ этомъ какъ бы знать не хотите, для васъ русская исторія словно начинается съ минуты основанія русскимъ царемъ нѣмецкаго, города на болотахъ Ингріи.
— Именно, именно, вы не ошиблись, съ той минуты когда этотъ царь, эта вѣнчанная сила генія спаиваетъ опять звенья цѣпи нашего общенія съ Европой, порваннаго четырьмя вѣками настоящей и московской татарщины…
— Какою цѣной, пылко молвилъ Гундуровъ, — какою цѣной? Измѣной землѣ, поруганіемъ народа, оторваннаго имъ отъ исконныхъ источниковъ его жизни… Онъ революціоннымъ путемъ коснулся самыхъ корней роднаго дерева…
— Выраженіе, быть-можетъ, нѣсколько рискованное! послышался голосъ графа Анисьева.
— Чего-съ?…
И Духонинъ и Сергѣй одновременно обернулись на него, затѣмъ взглянули другъ на друга, и сочувственно усмѣхнулись… Этотъ голосъ разомъ мирилъ ихъ и прекращалъ ихъ разногласіе….
Блестящій флигель-адъютантъ улыбаясь въ свою очередь самымъ кроткимъ и любезнымъ образомъ, и слегка помаргивая глядѣлъ на нашихъ молодыхъ людей, растягивая во всю его длину свой изящный гвардейскій усъ.
— Извините, сказалъ ему Гундуровъ, — я не понялъ… Вамъ кажется, что-то изъ сказаннаго мною не понравилось… Что именно?
— Ахъ, помилуйте, не кликнулъ Анисьевъ, — я былъ бы совершенно несчастливъ еслибы вы такъ приняли слова мои… Вашъ разговоръ касается предмета столь интереснаго для всѣхъ насъ… русскихъ людей, подчеркнулъ онъ, — и я позволилъ себѣ вмѣшаться въ него….
— Да. Такъ что же вы именно замѣтили?
— Маленькую неточность, если вы мнѣ дозволите такъ выразиться… Говоря о Петрѣ Великомъ вы сейчасъ употребили слово „революція,“ не такъ ли? Не находите ли вы сами это выраженіе, вырвавшееся у васъ, безъ сомнѣнія, нехотя въ пылу разговора, не совсѣмъ идущимъ къ дѣлу?
— Почему такъ? вскликнулъ Духонинъ.
— Les Robespierre дѣлаютъ революціи, но геніальный императоръ, каковъ былъ нашъ Великій Петръ, извлекшій свой народъ изъ тьмы невѣжества и, какъ вы прекрасно изволили выразиться, связавшій звенья нашей цѣпи съ Европой… Онъ произвелъ благодѣтельнѣйшую реформу, можно сказать, а не… а не „ре-во-люцію“.
— Реформа совершенная путемъ насилія называется „ре-во-люціей,“ отвѣчалъ на это, подчеркивая въ свою очередь, Гундуровъ.
— Сверху ли, или снизу совершается она, все равно, прибавилъ Духонинъ.
Флигель адъютантъ сложилъ губы въ ту же кроткую, но уже съ оттѣнкомъ многозначительности улыбку:
— Все зависитъ отъ того что мы будемъ разумѣть подъ „насиліемъ,“ промолвилъ онъ, подымая глаза на Гундурова.
Сергѣй взглянулъ въ эти моргавшіе, холодные и лживые глаза, и почувствовалъ вновь приливъ неодолимаго отвращенія къ этому человѣку:
— На это, проронилъ онъ, — сторонники Софьи Алексѣевны, стрѣльцы, старовѣры и окончательно закрѣпощенный Петромъ народъ русскій могли бы дать вамъ самый лучшій отвѣтъ.
— Вы кажется большой поклонникъ русской старины, замѣтилъ на это съ изысканною учтивостью графъ Анисьевъ, — позвольте вамъ замѣтить что Іоаннъ Грозный, напримѣръ, со своею опричиной гораздо болѣе жестокостей дѣлалъ чѣмъ Петръ Первый, не имѣя и половины его генія…
— Табель о рангахъ почище опричины!
— Браво! вырвалось у Факирскаго, жадно слѣдившаго за разговоромъ.
— Это точно-съ! захихикалъ за нимъ и капитанъ Ранцевъ.
Анисьевъ поглядѣлъ на нихъ искоса съ тутъ же сдержанною досадой во взглядѣ:
— Позвольте, какое же отношеніе?…
— Есть-то, есть! И Духонинъ смѣясь утвердительно закачалъ головой.
— Такое отношеніе, счелъ нужнымъ пояснить Гундуровъ, — что то что въ художнической [6] натурѣ Ивана было дѣломъ страсти, порывомъ страшнымъ, но временнымъ, исходитъ изъ холоднаго ума Петра въ формѣ совершенно ясно опредѣленной, безпощадной регламентаціи. Регламентація эта нараждаетъ касту, цѣлое сословіе людей оторванныхъ отъ земли, съ теченіемъ поколѣній все болѣе и болѣе становящихся чуждыми ей, до потери ими наконецъ уже всякаго пониманія, всякаго чутья народности. Создается положеніе безобразное, воскликнулъ Сергѣй (вся одіозность вынесенныхъ имъ изъ Петербурга впечатлѣній заговорила въ немъ въ этотъ мигъ съ новымъ, ноющимъ раздраженіемъ):- сверху, эти оторванные отъ почвы, играющіе въ европейство высшіе классы, съ вашимъ петербургскимъ чиновничествомъ всякихъ наименованій во главѣ, правящіе землей какъ съ луны, презирающіе ее за вѣрность ея своимъ исконнымъ преданіямъ; внизу — настоящій, крѣпкій отъ корня народъ, и за то самое подавленный, безгласный…
— Безправный, ввернулъ Духонинъ.
— Какіе же это „права“ желали бы вы ему предоставить? язвительно вырвалось на это у флигель-адъютанта.
— А самое простое, человѣческое право, — не состоять у насъ съ вами на положеніи вещи или скота, отвѣчалъ насмѣшливо московскій Западникъ:
— Д-да-съ, протянулъ петербургскій дѣлецъ, — это, конечно, желаніе весьма… человѣколюбивое, и вы мнѣ можете сказать что въ Европѣ давно… Но, къ сожалѣнію (онъ вздохнулъ), мы не Европа, и…
— И русскій народъ долженъ вслѣдствіе этого остаться закрѣпощеннымъ на вѣки вѣковъ? вскрикнулъ весь покраснѣвъ отъ негодованія Гундуровъ.
— Я этого не говорю-съ; но позволяю себѣ думать что разсужденіе о такомъ серіозномъ предметѣ можно отложить до того времени когда мы будемъ… plus civilisés, договорилъ флигель-адъютантъ уже съ нѣсколько строгимъ выраженіемъ на лицѣ.
— Ну, конечно, горячо зазвучалъ голосъ Сергѣя, — изъ-за чего намъ безпокоиться! Какое намъ дѣло до этихъ милліоновъ нашихъ братій по Христу и крови, какое дѣло что ихъ рабство позоритъ насъ еще болѣе чѣмъ ихъ, и что при этомъ рабствѣ ваше „просвѣщеніе“ одинъ лишь звукъ ложный и пустой, — было бы только намъ хорошо, лишь бы на насъ лилась всякая земная благодать…
Онъ вдругъ сдержался, оборвалъ и отвернулся, „Не стоитъ!“ сказалось въ его мысли…
