Станислав Шуляк - Лука
Особенно же не позволяйте забываться студентам. Я, например, всегда считал, что чем чаще мы наказываем наших студентов, то тем скорее и тем вернее мы приучаем их к плюрализму. К нашему плюрализму.
Хотя не доверяйте особенно и учебникам. Учебники пишут для того, чтобы скрывать науки.
Это даже хорошо, Лука, что вы нисколько не похожи на меня. Некоторые нынешние умники (которых хорошо было бы вешать по стенам) заявляют, что время моих методов прошло. Руководите, властвуйте свободно, меняйте даже, если хотите, лицо Академии, и только мы вдвоем будем знать, что все осталось по-старому. Хотя всякая патриархальная властность куда теперь не столь соблазнительна, как иезуитическая.
Однажды я велел выдрать одного студента, как сидорову козу, за то, что он пропускал занятия. Его выдрали, а потом смотрят: а это не студент, а действительно коза. Все, конечно, тогда очень удивились.
Но мне потом докладывали, что, на самом деле, этот студент (о, он оказался хитрым, как Насреддин!) привел вместо себя козу для наказания. Так что все дело закончилось ко всеобщему удовлетворению, потому что, вы же знаете, запрещено студентов наказывать телесно. Родители того студента жили в деревне, и у них было, наверное, не меньше десятка коз. Что им стоило выделить одну из них для сына.
Так что, видите, Лука, и в нашей работе Декана тоже иногда случаются удивительные анекдоты. Как жаль, что я не знаю, что теперь сделалось с этим студентом.
Для нас с вами, руководителей высокого ранга, плюрализм - это всегда способ самоотверженности, и поэтому, если вам скажут, что покойный Декан сгорел в испепеляющем огне плюрализма, не считайте чрезмерным домыслом такое утверждение. Похвала есть в подобном утверждении - это возможно, но похвала справедливая, которая всегда есть благо. (я и сам никогда не гнушался справедливой похвалы, когда хотел поощрить какого-нибудь молодого, симпатичного в своих начинаниях ученого.)
А однажды еще нам нужно было принимать новый закон, так одни тогда говорили одно, а другие - другое, и никак их невозможно было между собою согласить. Причем, знаете, авторитетные все, безусловные ученые. А я их тогда снова спрашиваю: так как же все-таки будет? А они снова: одни - одно, другие - другое. И еще тоже с пеной у рта, знаете, стараются доказывать свою правоту. Ну мы потом и сделали и не так, и не по-другому. Пускай, думаю, и ни тем, и ни другим не будет лучше.
А потом еще, знаете, мы смотрим так промеж себя внимательно, и видим: уж больно много теперь между нами завелось бессребреников. Просто им даже и не стыдно теперь свободно находиться между нами со своими вздорными достоинствами. Это, впрочем, уже совсем иная история; надеюсь, вы понимаете... Ну, нет, думаю, так это у нас не пойдет дело. А ну-ка, говорю тогда, гоните-ка их всех отсюда сейчас же! Да, говорю еще, все святые начинания тогда имеют тем менее надежд на успех, чем более в них участвует бессребреников, в особенности, из чистых побуждений благоустройства. Так я говорю тогда всем с легкой улыбкой, полного сдержанного достоинства и задумчивой отстраненности. Ну, знаете, стали тогда все гнать бессребреников, и как-то так получалось, что хотя их и много выгнали, но они все равно оставались, бесконечное такое племя. И очень долго их никак всех выгнать не могли. Не всегда, знаете, все, к сожалению, выходило по-моему.
Мне бы хотелось, Лука, чтобы вы наглядно убедились, насколько я все же имею к вам доверия (хотя вы нисколько и не похожи на меня), насколько я считаю вас отличным от тех вьющихся в вольготной атмосфере Академии мошек, в числе которых есть и иные академики, и разные там мальчишки-студенты, не преуспевшие еще, разумеется, ни в чем со всеми феноменами их незаурядной жизни, и прочие незаметные людишки, занимающие даже написанными на бумаге больше места, чем они на самом деле из себя представляют. И самым, наверное, весомым свидетельством моего к вам особенного доверия будет, должно быть, моя исповедь, которую я намерен предложить на ваше рассмотрение.
Жизнь человека имеет весьма мало смысла для постороннего, равнодушно взирающего на нее, если о ней не свидетельствуют с великой, ненаигранной страстностью, или если в этой жизни не было событий славных, достойных героических летописей и громкоголосой славы народной. Такие события, бывает, сами собой, безо всяких звонких адвокатов, без настырных ходатаев, без всяких чиновных пройдох, увенчивают жизнь достойного избранника. И вы убедитесь, Лука, что и моя жизнь стоит венца. Ибо все в ней - подвиг, самый отъявленный подвиг, все в ней - безудержное, кропотливое строительство, все в ней - медоносное созидание.
Я не могу вам, Лука, сообщить теперь название той организации, в которой состоял в последние годы своей недораскрывшейся - отмечу это без всякой заносчивости - жизни, скажу лишь, что это очень серьезная и солидная организация, умеющая внушить уважение к себе; это важное обстоятельство, но главное - все же то, что она, эта организация, очень и очень секретна. Деятельность наша - вы сами убедитесь - нисколько не подлежит оглашению. Так что понятны будут вам мои недомолвки и намеки, понятны будут их причины и происхождение.
Если кто-то не слышал прежде о нашей деятельности, то пусть он и впредь остается в своем беззаботном неведении, но только лишь пусть он будет уверен, что мы всегда начеку, что мы привычно бодрствуем, когда он спит, что мы думаем и принимаем решения за него, когда он отдыхает, развлекается или предается похоти - этому всенародному, общедоступному, обязательному, сладостному сизифству. Для нас, Лука, даже предпочтительнее неведение обывателя. Никогда приходящих на трапезу, на благожелательную трапезу, не следует допускать шнырять по кухне и обнюхивать ее углов.
Вы, Лука, должно быть, привыкли к моему всевластию, привыкли к моей общеизвестной внушительной ипостаси, и поэтому вы, наверное, удивитесь, если я скажу вам, что в этой неназванной мной организации я - величина не столь заметная, как, скажем, в Академии, в которой мне довелось рачительно и самоотверженно попечительствовать до конца дней моих. Бывало, меня там посылали по разным поручениям, а иногда даже и за водкой. Ну что ж делать и принесешь. Нет, не скажу, что бы в нашей организации я был вовсе уж рядовой исполнитель. Вовсе нет. И есть (а для меня, увы, были) человек восемь или десять, которые безоговорочно признавали во мне и отца, и благодетеля, и командира. В переводе на воинские звания это что-то вроде сержанта. Но все равно, уважаемый Лука, сравните масштабы: с одной стороны Академия, а с другой - восемь или десять бессловесных исполнителей. С одной стороны - необозримый, великий, изощренный мегалополис, который есть наша Академия, если, конечно, как и положено, взирать на нее совокупно, а не подразделяя легкомысленно на различные незначительные части, провинции и отделы, а с другой стороны - простенький дедовский будильник (хотя в чем-то, наверное, они все-таки отдаленно похожи, как, например, похожа жевательная резина на разум). Но, впрочем, дело не в сравнениях. Пускай бы даже и при самой лучшей их, неизмеримой ловкости.
Но дело также и не в моих претензиях на высокую, более высокую должность в организации, ибо я не скажу, что никогда не считал себя недостойным участи более славной и блестящей. Хотя, что такое - все мои претензии, поставленные рядом с благородством и величием целей нашей организации?!
О, вам, Лука, безусловно, приходилось бывать в Пассаже, хотя вы и не женщина (что не вызывает сомнений); а в Пассаже, в этом нашем знаменитом, крупнейшем, доходнейшем магазине продают, в основном, как вы знаете, товары для женщин. Не удивляйтесь, пожалуйста, Лука, парадоксальной неожиданности моих переходов; то я говорил о секретной организации, теперь я говорю о магазине для женщин, поверьте, что между тем и другим существует глубокая, прочная, хотя и незримая, неназойливая связь.
Знаете ли вы, что Пассаж тоже относится к Академии? Обыватель не знает, что Пассаж относится к Академии, и пусть себе не знает. Пусть себе спокойно ходит в Пассаж и думает, что ходит в самый обыкновенный магазин (о, если бы всегда наперед знать в своей жизни, чего можно ожидать от самых обыкновенных магазинов!).
Но мы, нерядовые, мы с вами должны знать, что такое из себя представляет Пассаж, какое он занимает место в феноменально разветвленной структуре Академии (я даже сам уже многое не помню, что там с чем соотносится), какое место занимают в ней разные там почты, аптеки и парикмахерские, и улицы, по которым ходят панки, и еще десятки других учреждений, которые тоже есть колесики и отделы одной необозримой машины, все это, Лука, наша с вами необходимая наука.
О, вы, конечно, знаете, что из себя представляет помещение Пассажа. Вы, конечно, помните тот протяженный зал Пассажа, идеально прямой и строгий, как коридор, как щель между двумя домами, как венецианский канал, высокий, со стеклянной крышей для дневного света, с тремя этажами галерей с двух сторон, соединенных однообразными горбатыми переходными мостиками, с золочеными бра, с матовыми колбообразными плафонами дорогого стекла пониже каждой из галерей, смутный, оживленный гул в урочные часы Пассажа, и на всех этажах, на галереях - скороразмеренная, усердная торговля.
