Инна Кинзбурская - Дорога на высоту
Светлана понимала, что это неправда или, во всяком случае, полуправда. Для своих "почти сорока" она выглядела неплохо, но ведь не настолько. Но этот незамысловатый комплимент помог ей справиться с собой, желания плакать уже не было, даже смогла пошутить:
-- Увы, прежде чем посмотреть на меня, они почему-то смотрят мои бумаги. И у них почему-то не возникает желания пригласить меня для знакомства.
-- Странные люди. Я бы на месте работодателя требовал прежде всего фото.
-- О! Тогда я бы посылала снимки, что делала еще в Союзе.
Они еще поболтали немного, было Светлане с ним легко и просто, будто все, что давило, отпало, исчезло. Пусть всего на полчаса, и за то ему спасибо. И нужно идти.
Он проводил Светлану до автобусной остановки, вынул записную книжку, спросил номер ее телефона. Вырвал листок, написал на нем что-то, протянул Светлане:
-- А это мой. Звони.
Светлана сунула бумажку в карман. Пусть. Все равно ведь звонить не станет. Зачем?
Перед тем, как она поднялась в автобус, он сжал ее руку выше локтя.
-- Держись. И не опускай планку.
Две недели спустя мама позвала ее к телефону. Звонил он. Назвался по имени, имени его она так и не вспомнила ни тогда, ни после, и голос в трубке был непохож, но Светлана сразу поняла, что это -- он.
-- Светлана, -- сказал он, -- в нашей фирме открываются курсы. Профиль не совсем твой, но это то, что сейчас нужно. Занятия по вечерам, тебе будет удобно. Попытайся. Без ссылки на меня.
Она попыталась. Ее приняли.
Светка спросила с надеждой:
-- Мама, ты пойдешь на курсы и бросишь свои сортиры?
-- Нет, Света, пока нет.
-- Почему?
-- Курсы -- это еще не работа. И нет гарантии, что работа будет.
-- Зачем же тогда учиться?
-- Чтобы была надежда на работу.
-- Как все это сложно, -- выдавила Светка и замолчала.
Вот так, она учится. Едет с занятий, почти ночь. Работы нет.
А как с надеждой?
Сложно. Конечно, сложно.
Ехали ради детей. А нужно ли это детям?
Там, в Союзе, Светка была совсем другой, ласковое открытое дитя. А здесь -- вся в шипах. Здесь она уже и не Светка, даже имя другое -- Лиора, так она решила.
-- Поменяли родину, -- сказала девочка, склонив на бок свою хорошенькую головку и глядя насмешливыми глазами на недовольного папу, -- почему бы не поменять имя? "Светлана" -- в Израиле не звучит. Они это даже выговорить не могут. И услышат "Светлана", сразу ясно, что я русская, так нас всех называют, ты же знаешь. Кстати, мама, -- она повернулась к Светлане, выражение лица ее не изменилось, в глазах была насмешка, -- я и тебе советую поменять имя. Лиора, Ора, Орли -- куча имен со словом "свет".
Только и осталось ей, Светлане, что стать вдруг Лиорой. Или тогда уж Орли, чтобы не путали с дочкой.
Лучше не думать... А как отгонишь эти мысли, когда едешь в автобусе, за окном в тусклом свете фонарей темные силуэты зданий, а перед глазами все равно Светка, Светка-Лиора. Тронула эту рану -- больно. Обступают картины, звучат слова. Выходишь из автобуса, но все это остается с тобой, в тебе. Твоя девочка, твой теплый человечек -- когда-то. Теперь -- вдруг повзрослевший непонятный человек. С ней чувствуешь себя беспомощной и виноватой. Что будет?
Весной, это, кажется, было прошлой весной. Вечера стояли прохладные, Светлана ходила в куртке, а Светка явилась домой поздно, предстала перед мамой -- лучше не смотреть, не видеть. Как ей не холодно в этих тряпках? Иначе и не назовешь -- тряпки и все.
-- Света...
-- Да, мама? -- Светка не повернула головы, прошла к своему столу, швырнула на него сумку.
Не может быть, чтобы только из школы -- поздно. Где была? С кем?
-- Посмотри на себя.
-- А что?
-- Из нормальной, приличной одежды сделать тряпье.
Светлые джинсы с фирменным ярлыком все в дырах, из дыр торчат нитки, черная, довольно красивая прежде кофта, тоже с бахромой, да еще надета наизнанку. По кофте хорошо погуляли ножницы: горловина стала широкой и с одного плеча сползала.
-- Да, -- сказала Светка и дернула именно этим оголенным плечиком, -- здесь так носят.
Вот так. Уже для этого стоило мчаться на родину предков -- увидеть свою прелестную дочь в таком карнавальном наряде.
-- Кто носит, Света? -- Светлана старалась говорить спокойно, но не получалось. -- Сейчас это выглядит, как одежда нищенки, а за нее заплачены деньги, и для нас немалые.
Не надо было говорить о деньгах. А может, как раз -- надо?
-- Но я же не прошу у тебя другие вещи. Меня устраивают эти.
Всем своим видом Светка подчеркивала, что проповеди ей ужасно надоели, но человек она зависимый, приходится слушать.
-- Как ты разговариваешь с мамой? -- неожиданно раздался голос Анатолия. Он появился в дверях гостиной, напряженный, готовый взорваться. Пришлось что-то придумать и увести его, не закончив разговора с дочкой.
Анатолий сказал Светлане:
-- Это твое воспитание. Много ей позволяешь.
Разве она воспитывала Светку? Дни бежали, она сама куда-то все торопилась, не оставалось времени побыть с детьми.
-- Светка уже взрослая, -- грустно сказала Светлана, -- все видит сама.
Несколько дней спустя они все-таки поговорили -- отец и дочка. Светка была в том же наряде, красивые русые волосы (им бы спадать на плечи вдоль длинной шеи, шея у девочки длинная, мамина) были всклокочены и ужасны. Словно давно немыты.
Анатолий не выдержал:
-- Ты не пробовала в этом наряде милостыню просить?
-- А что, -- отозвалась Светка скрыто-насмешливым тоном, который тоже появился здесь, раньше его не было, -- это мысль. У Нинки отец машину покупает.
-- Причем здесь нинкин отец?
-- Как причем? На милостыню и покупает.
-- Какую милостыню?
-- Самую обыкновенную. Пиликает на скрипке. Иногда в центре, иногда на Кармеле. Часто один, бывает -- втроем. Трио называется. На тротуаре футляр, идут прохожие, бросают. Видишь, набросали. Даже не пришлось в банке брать ссуду.
-- Господи, Света, что ты говоришь, -- выдавила Светлана.
-- Ма ше еш. Хаим кашим. Ма лаасот? {То, что есть. Жизнь тяжелая. Что поделаешь?}
-- Ты знаешь еще какие-нибудь ивритские штампы?
-- Бетах! {Конечно!} -- воскликнула Светка, но вдруг сникла, опустила голову, замолчала, отошла.
Анатолий не обратил внимания на перемену в настроении дочки, пошел за ней, продолжал говорить. Папа работает ужасно тяжело, мама работает тяжело, Светка ведет себя плохо. Здесь надо учиться, учиться, пробиваться. Это тебе не Союз...
Светка подняла на Анатолия спокойно-насмешливые серые глаза:
-- Папуля, я, между прочим, не просила меня сюда привозить.
В самом деле, никто не спрашивал у детей: "Хочешь ехать?" А может, надо было спросить? И вообще интересоваться: что ребенку нужно?
Они совсем разучились говорить друг с другом.
Анатолий замолчал, походил по комнате, вдруг спросил:
-- Какую машину покупает нинкин отец?
-- Я-по-о-онскую, -- уже не глядя на него, ответила Светка, копируя интонацию отца, когда он обещал, что в Израиле они будут ездить на машине японской марки.
-- И мы купим, -- сказал Анатолий. -- Скоро.
Светлана пересекала сквер в центре Хайфы. Издали услышала жалобную песнь скрипки, чуть свернула и пошла на ее голос. Может, это Олег?
Она знала Олега, нинкиного отца. Давно, еще в юности, они жили в одном городе, Олег учился в консерватории и вращался по тем же орбитам, что и Светлана -- концерты заезжих звезд, вечера в театральном институте. Они все друг друга знали, и когда кто-то покидал город, все равно старались не терять его из вида, встречаясь, спрашивали о нем: "Ну как, не собирается возвращаться?" Их город был лучшим местом на земле, и жить надо было только здесь.
Олег уехал куда-то на Восток, говорили, что играл в оркестре оперного театра, возвращаться не собирался, значит, было ему там хорошо. Лет пятнадцать, наверное, Светлана его не видала, а тут неожиданно встретились, оказалось, поселились в одном городе, маленьком городке возле Хайфы. Шла по супермаркету с коляской, дорогу загородил мужчина, тоже с коляской.
-- Света, ты?
-- Олег!
-- Какими судьбами? Каким ветром?
-- Наверное, нас всех занесло сюда одним ветром.
-- Ну и как? Устроились?
-- Да так, ничего. А ты?
-- Тоже -- ничего.
Скрипка пела. Нет, это не Олег. Правда, скрипач в темных очках. Нет, нет, это не он. И хорошо, что не он. Светлана замедлила шаг и чуть постояла.
Странно... Скрипка плакала, но ее печаль не находила отзвука в душе Светланы. Светлана достала кошелек и бросила шекель в открытый футляр скрипки. Может быть, как раз шекеля ему не хватает на субару. А может, на хлеб.
Почему ее не тронули чьи-то слезы? Он не очень хорошо играл? Да, если честно, не очень. Возможно, он и не умел играть хорошо. Или просто устал вот так сидеть на тротуаре и устал плакать. Есть еще версия: самой худо, и ее перестала трогать чужая боль. А?
