Николай Гарин-Михайловский - Том 5. Воспоминания, сказки, пьесы, статьи
Являясь как бы «драмой настроения», пьеса во многом напоминает драматизированную повесть, написанную с большой психологической проникновенностью, несомненно под влиянием чеховской драматургии, — эта ее необычность с точки зрения драматургических канонов в известной мере и вызывала отрицательные отзывы критики, отмечавшей, однако, «прекрасно написанные диалоги», исполненные подлинного драматизма.
Характерен в этом смысле приведенный ранее отзыв Буренина, причислявшего драму к числу «литературных» пьес и считавшего, что «именно ее литературность и помешала ее успеху на сцене», хотя «…„Орхидея“, — писал он, — и по замыслу и по выполнению несомненно значительно жизненнее и удачнее многих самых сценичных пьес, имевших самые „шумные“ и „блестящие“ успехи…» Показательно, что в своем отзыве о драме Буренин замалчивал ее обличительную направленность и видел «узел и смысл драмы» в «роковом вопросе о невозможности возрождения и счастья, основанных на гибели и несчастье других».
В настоящем томе пьеса печатается по тексту журнальной публикации.
…я, как Игорь, привязан теперь к двум березам… — Имеется в виду Игорь, великий князь Киевский (ум. 945). По преданию, когда Игорь попал в плен к древлянам, они привязали его к двум пригнутым березам; когда деревья распрямились, Игорь был разорван надвое.
Подростки*
Впервые — в журнале «Вестник жизни», 1907, № 1.
Написана пьеса вскоре по возвращении Гарина из Маньчжурии в Петербург, незадолго до его смерти.
Приехав в Россию, писатель был поражен происшедшими за время его отсутствия переменами в общественных настроениях в результате революционных событий. Особенно поразила его перемена в настроениях молодежи и прежде всего в настроениях собственных детей. Вот что рассказывает об этом его приемный сын Б. К. Терлецкий:
«Когда… Николай Георгиевич вернулся в 1906 году из Маньчжурии в Петербург, он, как сам признавался, не узнал нас, бывших теперь в возрасте 13–20 лет. Все мы — его сыновья, я и наши многочисленные товарищи считали себя социалистами и, как вся Россия в то время, спорили по различным программным вопросам.
Николай Георгиевич был поражен этой новой для него молодежью, он был поражен той искренностью, с какой молодежь относилась к вопросам революции. Он жадно присматривался к ней и сейчас же, уже за несколько дней до смерти, зафиксировал свои новые наблюдения в драматическом этюде „Подростки“, списанном с действительности» (Б. К. Терлецкий, Несколько воспоминаний о Н. Г. Гарине-Михайловском. ИРЛИ).
Еще находясь в Маньчжурии, Гарин сообщал одному из своих сыновей (письмо от 20 января 1906 года): «Получил письмо от Л. М., где он описывает вас всех: Сережа — С. Д. (социал-демократ. — И. Ю.), Гаря — С. Р. (эсер. — Я. Ю.), Тема — А. (анархист. — И. Ю.). Ступеньки жизни» (ИРЛИ). Узнав, что сыновья принимают участие в подпольной работе, Гарин писал Н. В. Михайловской 24 декабря 1905 года: «Сережу и Гарю… благословляю на благородную работу, о которой, если живы останутся, всегда будут радостно вспоминать. И какие это чудные будут воспоминания на заре их юности: свежие, сильные, сочные» (ИРЛИ). В письме к жене от 7 июня 1906 года он просил ее «изо дня в день вести дневник», об их детях. «В этих маленьких блестках капель воды, — писал он, — незаметно отразилась бы и сверкнула и вся река современной русской жизни» (ИРЛИ).
Пьеса отражает ту полосу русской жизни, когда революция уже шла на убыль и начинался террор царизма, надвигалась столыпинская реакция.
С большим сочувствием писатель указывает на новые настроения молодежи, показывает, с какой страстностью относилась молодежь к вопросам революции, с каким жаром спорила по программным вопросам.
В рукописном отделе ИРЛИ хранится черновой автограф незаконченного рассказа Гарина «Казнь», тематически связанного с «Подростками», а возможно и являющегося их продолжением. В рассказе изображается последний день перед казнью осужденного двадцатипятилетнего юноши — политического заключенного.
Двадцать седьмого ноября 1906 года пьеса была прочитана на редакционном собрании журнала «Вестник жизни», на котором присутствовал А. В. Луначарский.
В то время Гарина, по свидетельству П. А. Румянцева, занимал вопрос о новом театре, в котором бы «писатели и актеры, в совместной работе, отразили весь изгиб современной бурной жизни» (П. Румянцев, Памяти Н. Г. Михайловского-Гарина, Юбилейный сборник инженеров путей сообщения выпуска 1878 года, Спб. 1913, стр. 127).
«При его непосредственном и деятельном участии» проектировалось также создать новый журнал, в котором бы «литературно-художественный отдел органически был слит с общественно-политическим» (там же, стр. 127).
На редакционном совещании «Вестника жизни» и обсуждался вопрос организации такого журнала. На этом же совещании должно было состояться чтение «Подростков». Гарин запоздал и приехал в редакцию уже после чтения пьесы, когда шли споры о роли интеллигенции в революции. Гарин, как рассказывает П. А. Румянцев, «застал горячую речь Луначарского, который развивал идею, что художник — социал-демократ не только должен бичевать буржуазный мир, не только изображать пролетариев-борцов, но и давать картины будущего, во имя которого он отрицает буржуазную культуру. Возможность рисовать идеальное будущее вызвала скептические замечания беллетристов. К ним присоединился и Гарин».
«Наши писатели — художники-интеллигенты, — сказал Гарин. — Они составляют в современном литературном движении такой же генеральный штаб, какой составляют и интеллигенты, стоящие во главе борющейся пролетарской армии. Интеллигенты, по природе своей, не могут так проникнуться идеями пролетарской борьбы, как проникаются ими сами пролетарии. Но близко уже время, когда сами пролетарии будут руководить пролетарской борьбой. И тогда писателю-пролетарию будет больше по плечу художественно изображать социалистические идеалы, чем современным беллетристам — интеллигентам» (там же, стр. 128). Это были его последние слова, относящиеся к литературе. Через полчаса Гарина не стало.
В настоящем томе пьеса печатается по тексту журнала.
Кропоткин П. А. (1842–1921) — анархист.
Грае Жан (1845–1919) — французский мелкобуржуазный социалист, один из теоретиков анархизма.
Малатеста Эррико (1854–1932) — один из лидеров итальянского анархизма.
Черкезов В. Н. (1846–1925) — анархист. Вольский А, — псевдоним польского анархиста В. К. Махайского (1867–1927).
Штирнер Макс (1806–1856) — немецкий философ-идеалист, теоретик анархизма.
Ницше Фридрих (1844–1900) — реакционный немецкий философ, проповедовал аморализм и культ «сильной личности».
Макай Джон-Генрих (род. 1864) — немецкий поэт, последователь анархизма.
Куропаткин А. Н. (1848–1925) — генерал; во время русско-японской войны — главнокомандующий русской армией в Маньчжурии.
…его и Энгельса манифест… — Имеется в виду «Манифест коммунистической партии» (1848).
Оффенбах Жак (1819–1880) — французский композитор, крупнейший мастер французской классической оперетты.
Памяти Чехова*
Впервые — в газете «Вестник Маньчжурской армии», 1904, № 22, 22 июля.
С А. П. Чеховым Гарин познакомился в 1903 году в Крыму, где весной этого года производил изыскания трассы южнобережной электрической железной дороги. В письме к Иванчину-Писареву от 5 октября 1903 года, из Крыма, он писал: «Познакомился и полюбил Чехова. Плох он. И догорает как самый чудный день осени. Нежные тонкие едва уловимые тона… А завтра… Он знает свое завтра и рад и удовлетворен, что кончил свою драму „Сад вишневый“» (ИРЛИ).
По свидетельству Ф. Ф. Вентцель, Гарин говорил о Чехове: «Это — сама простота, кротость и добродушие» (Ф. Ф. Вентцель, Из моих воспоминаний, «Звезда», 1943, №№ 5–6, стр.205).
В Государственном литературном музее (Москва) хранится подаренная Гариным Чехову книга («Детство Темы (Из семейной хроники)» и «Несколько лет в деревне», изд. 1899 года) с автографом: «Проникновеннейшему из писателей Антону Павловичу Чехову от горячо любящего Гарина. 3 октября 1903 года». Там же находится и отдельное издание «Детства Темы» (1903) с надписью: «Дорогому как Чехов вообще и лично для меня на добрую память Антону Павловичу Чехову от автора. 20 ноября 1903. Ялта».
Современники Гарина рассказывают о том, с какой чуткостью и нежностью относился он к Чехову. Ф. Ф. Вентцель вспоминает, что, когда однажды она и Гарин пришли к Чехову и застали его очень расстроенным назойливыми расспросами о его здоровье одной поэтессы, Гарин взялся уладить этот инцидент, обещал устроить так, чтобы больного Чехова больше не тревожили, а выйдя от него — он с грустью сказал:
