Дора Штурман - Городу и миру
А мы, воюй, не воюй, - все равно "рабы". И - "революция в России осталась национальным делом".
Так - заканчивается "тоска по истории". Так - меркнут волшебные переливы плюрализма. Увы, увы, где-то на свете он есть, да что-то нашим не достижим" (X, стр. 143-144. Выд. Д. Ш.).
Солженицын размышляющий, выбирающий желательное будущее, грезящий о нем не хочет восстания, междоусобицы, кровопролития. Но, когда он выражает свои чувства, а не формулирует программу, его темперамент борца, его моральный максимализм, его органическая активность ставят его душевно на сторону тех, кто противодействовал и противодействует "безжалостной силе" не только словом, но и действием.
Каких только абсурдов ни порождает, игнорируя глобальный, мировой уже, опыт коммунизма, свободная мысль:
"Это растление человеческих душ не содержит в себе ничего специфически коммунистического". - "Русский социализм вылился в формы, специфичные для данного народа". - "Сталин возможен был только потому, что русскому человеку нужен был новый царь-Бог". - "Из-под коммунистической маски традиционная российская государственность", советское общество "приобрело структурные очертания Московского царства". - "Хитрый татарский механизм". - Большевицкое "обоготворение техники - это трансформированное суеверие крестьянского православия". (И с таким сумбуром автор идет в священство.) "Россия строила свое народное государство", и получила, чтo хотела: партия и народ едины, власть общенародна, держится народом, - это мы и в "Правде" читаем, это и общий главный пункт плюралистов, об этом и все рефрены Зиновьева.
В какую же плоскость сплющил сам себя этот плюрализм: ненависть к России - и только.
Таким единым руслом потекли, что в десятке их главных книг даже не встретишь названия "СССР", только пишут "Россия, Россия", можно подумать, что от душевного чувства. И даже чем явнее речь идет об СССР - тем с большей сладостью выписывают: нынешняя "Россия делает достаточно гадостей, а в будущем может их наделать и еще больше". А все ж иногда и помучит научная добросовестность: ну Россия ладно, Россия, или там "Советский Союз - это терминологический трюк", - а как же остальные 30 стран под коммунизмом? - они тоже "в структурных очертаниях Московского царства"? И тут, кто пофилософичней, находит мудрый ответ: "К русскому варианту вообще склонны отсталые страны, не имеющие опыта демократического развития". Вот это называется утешил, подбодрил! Так таких стран на земле и есть 85%, так что "хитрый татаро-мессианский механизм" обеспечен. А в оставшихся 15% был бы социализм самый замечательный! - да только их раньше проглотят.
Худ же прогноз!" (X, стр. 144-145. Курсив Солженицына).
Тут согласимся, что авторитарные, среди них - и отсталые, страны в условиях вызываемой различными причинами дестабилизации очень рискуют сдаться во власть утопии. А она на то и утопия, чтобы не выполнить своих обещаний и держаться у власти ложью и силой. Но, как известно, в 1933-м году, в кризисных обстоятельствах, весьма развитая западноевропейская страна сдалась во власть одного из самых откровенно преступных вариантов социализма. Так что ни "опыт демократического развития", ни высокий, казалось бы, уровень цивилизованности не страхуют от падения в тоталитарную пропасть. Спасти может только бдительность к любым, даже самым гибким и мягким, притязаниям утопии на власть - сперва над умами, затем - над всей жизнью человека и общества. Толкование коммунистического тоталитаризма как явления чисто русского или опасного только для отсталых стран лишает мир бдительности по отношению к этим притязаниям. Потому Солженицын и восстает против этого толкования неизменно и многократно.
Я с большим уважением отношусь к М. Михайлову, и мне представляется, судя по новейшим его публикациям, что он расстался со многими своими социалистическими иллюзиями. Да и Солженицын называет его лишь "присоединившимся" к "плюралистам", а не органически одним из них. Но есть вопрос, чрезвычайно важный для обоих писателей, в котором позиция М. Михайлова ужасает Солженицына:
"А вот - закружившийся планетарист. Он вообще отказывается решать будущее в пределах одной страны: "не будет даже полутора лет и ни для одного народа спокойной жизни, посвященной только внутренним задачам". (Упаси нас Бог от такого будущего! и жить не надо.) Идет "подготовление человечества к общемировому объединению", "путь планетаризации человечества необратим", "так называемое 'национальное самосознание'", "никаких национальных государств вообще в мире не будет", - а будет общемировое правительство?
Страшная картина. Грандиозный нынешний кабак ООН, безответственный, на пристрастных голосованиях, не способный ни на какой конструктивный шаг и за 40 лет не решивший ни одной серьезной задачи, - да наделить его кроме парламентарных прав еще и исполнительными? Если даже в малых странах, где все обозримо, то и дело открываются коррупции, скандалы - то кто ж докричится мировому зевлу о нуждах своего отдаленного края? Все будет - в чужих, равнодушных, а то и нечестных руках. Это уже - конец жизни на Земле. Если серьезно уважать "швейцарский" принцип, что местное управление должно быть сильнее центрального, то в этой иерархии что остается всемирному правительству? Ноль. Тогда - и зачем оно?" (X, стр. 145-146).
Напомним: Солженицын не раз писал, что внутренних дел не осталось на нашей маленькой планете. И несомненно: есть и будут вопросы, по преимуществу экологические, но и - все чаще - другие, которые решать придется сообща землянам - представителям разных государств. Но именно представителям, и именно - разных государств, независимых ни от какого "мирового правительства". Солженицын прав совершенно, говоря о нем как о чудовищном монстре. Даже нормальное, средних размеров, современное демократическое государство, не устранившее частной инициативы, общественной самодеятельности и живительной конкуренции, дающей людям право на выбор, несет издержки из-за необъятности той информации, с которой ему приходится иметь дело в процессе управления. Если государство узурпирует всю хозяйственную, идеологическую и политическую инициативу общества, беря все решения на себя, количество информации, которая ему нужна, становится теоретически и практически бесконечным и управление подменяется произволом. Отсюда - деградация, которой не избег еще ни один тоталитарный режим. Единственный выход - уменьшить - многократно, революционно! информационную нагрузку на органы власти. А это значит - вернуть обществу независимую конкурентную инициативу - в экономике, в политике, в идеологии, чтобы отбор из множества предложений осуществляли граждане, а не государство. Какая же информационная нагрузка ляжет на "мировое зевло", которое ужаснуло Солженицына, и, действительно, каково будет до этого "зевла" докричаться?
Предвидя, очевидно, как сочувственные, так и обличительные попытки придать его критике определенных диссидентских воззрений подспудный антиеврейский смысл, Солженицын специально отмечает, что "все говоримое тут о плюралистах отнюдь не относится к основной массе третьей, еврейской, эмиграции в Штаты" (X, стр. 146). Мы приводили в другой связи (в главе о демократии) этот отрывок. В нем Солженицын подчеркивает, что бoльшая часть третьей эмиграции солидаризуется с его взглядами, чем вызывает нападки на себя его оппонентов. Он так заключает эти размышления:
"Увы, и еще я должен отличить: иные авторы эмигрантских еврейских газет и журналов не скрывают, что навек пронзены русской культурой, литературой, и нападки на Россию в целом у них заметно реже, они открыли в себе глубину сродства с Россией, какого раньше не предполагали. Не то плюралисты. Выбрав свободу, они спешат выплеснуть в океан самовыражения, что русские - со всей их культурой - рабы, и навсегда рабами останутся" (X, стр. 147).
Замечу (еще раз), что в большинстве своем европейские и американские издания (израильские - иное дело) третьей эмиграции - это издания не еврейские, а, по меньшей мере, русско-еврейские, иногда более русские, чем еврейские - по интересам, по культурным истокам, по самоидентификации. Они печатают далеко не только евреев, которые, действительно, в этой волне эмиграции, а следовательно, и в ее изданиях, по ряду конкретных исторических причин преобладают. Я рада, что Солженицын почувствовал их "сродство с Россией".
"Плюралисты" боятся национализма больше, чем коммунизма, и особенно чем еврокоммунизма:
"Еврокоммунизм - надежда, а угроза - это русская "националистическая банда", которая все уже приготовила, чтобы сменить Брежнева в СССР. И когда касается этого - еще острее сужается весь ожидаемый спектр плюрализма. "Проблема национализма" - любимейшая для их изданий, и даже когда вот сейчас собрались в Бостоне на литературную вроде бы конференцию - то сразу же и сбились на проблему "национализма". И - одиноко, и - осуждаемо прозвучали отдельные голоса (да и совсем не тех философов, кем наполнена эта глава), что может быть этот пресловутый "национализм" - попытаться бы понять? И даже войти с ним в союз? Нет! нет! отрезали вершители, выступая и по дважды. И - восстановили то единомыслие, какое беспомешно течет все эти годы по их плюралистическим каналам и в западные уши. Не дать, не дать русским очнуться к национальному сознанию!" (X, стр. 148).
