Вадим Кожевников - Заре навстречу
Лапушкин сказал торжественно:
— Видал? Выходит, я вроде полупартийный.
В котловане, изрытом гигантскими уступами, по колено в размокшем, вязком грунте работали приисковые рабочие. Шел дождь со снегом, и талая вода стекала туда грязными водопадами. На дне котлована плавали бревна, доски и пенистые кучи снега.
По прыгающим плахам вез тачку с песком старик китаец, тонкий, с седой головой, обвязанной полотенцем, в широких стеганых штанах, стянутых на щиколотках.
— Здорово, Вася! — сказал Лапушкин.
— Здорово, земляк! — сказал китаец и, присев на тачку, спросил вежливо: — Как здоровье? — и, не дожидаясь ответа, сообщил: — Плохая порода пошла, надо много возить, тысяча пудов — два золотника добыча, — и задрав тачку, покатил ее дальше.
— Старательный! — с уважением сказал Лапушкин.
— Почему он вас земляком назвал, ведь он же китаец? — спросил Тима.
— А я и есть ему земляк, — сказал равнодушно Лапушкин. — Годов тому тридцать пять мы с ним на их китайской земле сошлись. Золотишко там на речке Желтуге обнаружилось. Набралось нас там, самовольных русских старателей, немало. И из китайских мужиков, самых что ни на есть бедных, тоже порядком. Сначала, значит, всякое было. Ножички-то и у них и у нас водились. Но с нами беглые, ссыльные за политику, имелись. Те мирить начали… Собрали всех в одну кучу, избрали из себя совместную власть и суди даже республикой вольной решились прозваться. Скажу тебе, совсем аккуратная жизнь была, по совести. Но ненадолго свободы этой попробовали.
Трех годиков не прожили. Не понравилась наша республика ихним правителям. Подались мы к себе обратно, а на своей земле стали хватать нас казачишки да полиция, кого на каторгу, кого куда. Это за самовольный бег в чужую державу и за то, что там у нас народ собой сам правил. И китайцам нашим тоже за самовольство ихнее попало. Кого насмерть солдаты забили, а кому деревянную колодку либо на шею, либо на ноги — и в рудник до конца жизни. А кого не словили, те к нам в Россию побегли. Ну и встречались мы с ними в тайге. Совестно людей не погостевать. Кормили чем могли. А потом дальше повели. Разделились на артели, лет двадцать старательствовали. Не кидать же друг дружку, раз земляками побывали. Вот с Васей мы с тех пор неразлучные, — и похвастался: — Я по-пхнему говорить насобачился. Только при чужих стесняюсь. Больно у них слова на русские непохожие. А так мужики они, как мы, — стожильные и добропамятные. Меня вот с Васей в забое породой завалило, четыре дня пас ребята откапывали. С голодухи я сначала масло из своей лампы выпил, а потом ремень жевал.
А Васька понял, что я больше ею слабну, из своей лампы мне масло отдал… — Задумался и угрюмо вспоминал вслух: — Хозяева приисков так делали: нам, русским, рупь за упряжку, а китайцам двадцать либо тридцать копеек. Мы — бастовать, а в России неурожаи раз за разом, голодных тысяча тысяч, только свистни — сразу на работу кинутся как псы. Скитались мы с нашими китайцами по всей Сибири. Но уступки хозяева нам не делали.
Тима спросил взволнованно:
— Значит, вы словно интернационал были!
— "Интернационал" — это песня, — обиделся Лапушкпн, — а нам не до песен было. Китаец, он что? Ест самую малость — и сытый. А русский человек без хлеба слабнет.
Нас только на самые тяжелые прииски брали, где беглые да каторжные. А вольных охотников не находилось. И на своем харче. На хлеб не хватало и тем, кто полную получку брал, а нам и вовсе.
Глядя, как Вася быстро и ловко семенит с пустой тачкой и улыбается своему земляку, Тима спросил:
— Значит, Вася ваш самый большой друг?
Лапушкин нахмурился и вдруг заявил сердито:
— Друг-то он друг, а вчера меня из-за него на смех подняли. Он у своих китайцев старший. Пришел я к ним в профсоюз записывать, говорю по-ихнему, но вовсе попятно: пишите каждый себя в отдельности, кто вступить желает. А они лопочут: каждому в отдельности нельзя, всех вместе надо. Уперлись, как идолы. Ну и записал я их всем гуртом, в одну книжку: мол, "китайцев тридцать два". И отдал Васе билет. А они что удумали: кто больше тачек свезет, тому в карман билет этот общий. И на тачку фонарь со свечкой…
В котловане медленно шевелилась сырая серая мгла, чавкали лопаты, звякали кайла, скрипели колеса тачек, из щели дощатого сарая мойки текла бурая вода. Жирная глина расползалась под ногами. Огромные серые валуны торчали из земли, словно кости гигантских ископаемых.
Солнце казалось лепешкой из сырой глины и совсем не грело. В обрывистых откосах котлована чернели сколоченные из горбылей двери в копанки старателей. У входа в них лежали вязанки хвороста, чтобы обтирать ноги. Тима заметил, как рабочий остановился, зачерпнул горстью из лужи, отхлебнул и побежал дальше, шлепая лаптями по болотистой хляби. А другой, сидя на тачке, переобувался, и ноги у него были распухшие, синие.
Заметив взгляд Тимы, Лапушкин объяснил:
— Цинга, — открыл рот, потолкал пальцем в опухшие десны. — Шатаются. Вот обожди, стает снежок, черемшу будем искать. Папаша твой ругал нас за цингу, велел кору сосновую в воде настаивать и тот отвар пить. Пусть, мол, все члены профсоюза пример подадут. "Я, говорит, когда в ссылке был, этим настоем только и спасался". И огороды велел завести. Сроду такого не было, чтобы золотишники на приисках огородничали. В деревне и то одни бабы этим делом занимаются.
— Разве огород разводить стыдно?
— А как же! — удивился Лапушкин. — Народ нас са отчаянность почитает; а узнает, что мы снаружи землю колупать стали, засмеют! Про машины мы с ним согласные, а про огород зря закинул. На это нашего согласия не будет.
До мойки, куда очень захотелось попасть Тиме, чтобы посмотреть на золото, дойти не удалось. Он провалился в яму с жидким снегом и промок. Пришлось возвращаться обратно в будку на драгу.
Пока Тима, закутанный в полушубок Говорухп, ожидал, когда просохнет его одежда, начало смеркаться.
Потом опять Говоруха, папа, Асмолов, Пыжов и Коля Светличный вместе с приисковыми рабочими совещались, как бы не снижать добычу золота оттого, что драга станет на ремонт.
Решили: на прииске останется Пыжов и будет производить разведку богатой руды для ручной добычи.
На рассвете обоз снова тронулся в путь. Папа всю дорогу молчал и делал какие-то записи. Асмолов курил, зябко ежился, подол его дохи затвердел от глины. Карталов показал Коле Светличному завернутую в тряпицу горсть песку, которую он намыл в овраге.
— Юрий Николаевич, — сказал тревожно Светличный, — глядите, Карталов золото украл. Надо вернуться.
— Ты какое слово про меня сказал, какое слово? — закричал взбешенный Карталов, пытаясь вырвать у Светличного тряпицу с песком.
Асмолов повел глазом и пробормотал равнодушно:
— Это не золото. Это медный колчедан.
— На вот тебе, самоварное золото! — обрадовался Светличный.
Лицо Карталова стало огорченным. Наклонившись над тряпицей, он долго внимательно ковырял в ней пальцем и даже пробовал отдельные крупицы на зуб. Потом вытряхнул песок на дорогу и злобно закричал на коней:
— А ну, заснули, шкуры! — и вытянул коренного кнутом.
Папа сказал:
— Это не коня, а вас бить надо: осрамили вы нас.
Но Карталов, притворившись, будто не слышит, продолжал кричать на коней и погонять их.
Скоро подводы снова въехали в таежную чащу. Пахло смолой, и под стволами деревьев виднелась земля. Было похоже, что деревья стоят в чашах. На буграх снег тоже растаял, и сквозь бурую, мертвую, сухую траву проклевывались тонкие зеленые лучики новорожденных стебельков.
Для охраны обоза Говоруха выделил двух горняков.
Один — в рваном зипуне, в высоких, до паха, броднях, мордастый, густо заросший курчавой светлой бородой сибиряк-золотишник; звали его Вавилой. Другой, по фамилии Поднебеско, — пожилой, с седыми усами на гладко выбритом суровом угловатом лице, шахтер из Донбасса, бывший политкаторжанин.
Вавила положил с собой в сани обушок на длинной рукоятке и плотницкий топор. У Поднебеско в брезентовой сумке запальщика лежали две самодельные гранаты с короткими белыми хвостиками от бикфордова шнура.
Вавила, снисходительно поглядывая на таежную чащу, сказал Тиме:
— Тут места для добычи самые что ни на есть легкие. — Он простер руку в сторону многоствольного бора. — Видал, крепожного лесу сколько? Бери — не хочу. А в наших дальних местах не набалуешься. Одни болота да тундра, и та до самой середки промерзла. Да это ничего, что промерзлая, без крепи проходку делаем и шпурить не надо. На ночь в забое прожог разложишь, утречком рубай, сколько сила позволит. Тепло, как в печи. Конечно, угарно в шахте от прожога: ежели наружи стужа не сильная, угар сразу не вытянет. Бывало, ребят насмерть придушало. Но ты на свечку не скупись, прошарь его:
