Александр Солженицын - Красное колесо. Узел 3. Март Семнадцатого. Книга 1
Троицкий мост был почти без прохожих, пуст, – а по ту сторону пугающе багровели три пожарных зарева – два слева и одно далеко справа.
На том берегу Невы они ожидали встретить революционное море, весь Петроград на улицах – но ничего подобного, так же пугающе и зловеще пустынно было на Французской набережной, всеми окнами темнели дворцы, только в обе стороны по разу промчались бешеные автомобили.
Свернули на Литейный – и вот где осветился им главный пожар, как они уже и знали: с утра зажжённое, ещё и сейчас пылало здание Судебных Установлений, Окружной суд, баженовская красота, творение безсчастного архитектора, у которого всё или не строилось вовсе, или не достраивалось, или гибло. Ещё светился накалённый остов, но уже всё внутреннее выгорело. А тут было чему выгорать: какие склады одних нотариальных актов, какие архивы гражданского судопроизводства, какая библиотека!
Пешехонов с раздумьем смотрел на эти развалины. Несколько раз следователь вызывал его сюда на допросы. И судили его тут, за «Крестьянский союз». Потом и сам он являлся по делам других. В пыльных залах и тёмных коридорах этого здания сколько провёл он – то в нервном возбуждении, то в нудном ожидании. Но вот – увидел раскалённые эти развалины, а удовольствия – никакого не ощутил.
Наоборот – тревогу. Суд – не должен гореть, без суда не стоит общество. А мы начинаем с поджога суда.
Подожгли его, наверно, первые же уголовники, получившие свободу: что ж им и делать, если не поджечь плохо охранённое здание суда?
Весь день прошёл как лёгкий, светлый праздник – и только в ночи эти динамичные, бешеные автомобили и эти пылающие развалины выдвинулись грозным напоминанием, что революция – не шутка.
Задержались они тут, простояли. Уже было часов девять, когда подошли к Таврическому дворцу.
Здесь, перед решёткой сквера и в сквере кипело, сновало много народа, больше всего солдат, но и гражданских вооружённых. И рычали заведенные зачем-то автомобили.
А внутрь – пропустили легко, хотя часовые стояли.
Пешехонов даже робел глянуть в полные глаза – сразу увидеть кипящий штаб революции.
136
В квартире Керенских как сегодня рано утром зазвонил телефон – так потом не умолкал: довольно было после разговора положить трубку, крутнуть отбой – как опять звонил.
Вчера вечером у них совещались – разошлись на том, что всё кончено, ничего не случится. А сегодня первый звонок был от Сомова, гимназического друга Саши по Ташкенту, потом тоже эсера, теперь тоже адвоката. Требовал Сомов разбудить Александра: среди солдат Волынского батальона – восстание, убили офицеров и шагают по улицам! Но пока Ольга Львовна пошла будить Сашу – телефон опять вернул её: звонил секретарь Родзянки, тот приглашал Керенского срочно в Думу, потому что получен приказ о её роспуске.
Двумя руками за щёки, бережно, – она всё считала мужа больным после прошлогодней операции, – Ольга Львовна будила Сашу, двумя оглушающими новостями с двух сторон. Он проснулся мгновенно и загорелся в минуту, и почти уже не мог завтракать, нетерпеливо блестел, уже сжигаемый мыслями, опережаемый своим порывом, уже не мог и отвечать на вопросы жены.
Последние недели висели тучи над ними – снятия депутатской неприкосновенности, ареста, следствия, – нуждались они в каком-то героическом внезапном выходе! И вот – он пришёл?
Для того и переселились они на Тверскую, рядом с Таврическим садом и первый этаж, чтобы Саше без труда доходить до Думы: операция у него была серьёзная, туберкулёз почек, и могло кончиться гораздо хуже. А уверял он теперь, что совсем здоров, – и правда опять был подвижен, как прежде, опять юн и быстр: хотя на два года старше Ольги, он выглядел всегда моложе её, так порывист.
Почему-то остро сжалось сердце, когда она провожала его за порог. Охватила за шею, просила быть осторожным.
Он засмеялся, высвободился, быстро ушёл.
А она осталась с плохим предчувствием. (Дано нам сжаться в предчувствии, не дано нам его разгадать. Кажется: что-то случится с мужем? убьют? не вернётся?.. А он – действительно никогда больше не вернётся в эту квартиру. Но – сам по себе. Вот и предчувствие…)
И всегда так, революционный порыв Саши был неудержим, Ольга лишь поспевала вослед, а покойный свёкор считал во всём виноватой её, начиная со ссылки Александра под отцовский кров в Ташкент. В роду Керенских бывали монахи и священники, старый Керенский был предан монарху и Церкви и не мог понять, откуда бы в их роду вдруг зараза. (Да и Ольга была генеральская дочь.)
А телефон! – телефон уже и за время завтрака несколько раз пронзительно дребезжал, и потом, и потом всё. Одни сообщали, другие спрашивали, весь Петроград иззванивался, исходил телефонами. А больше всех названивал Гиммер – он хорошо знал Ольгу Львовну, потому что иногда ночевал у них для конспирации, очень хорош был с Сашей, – и теперь, сидя у себя на глухой службе, надеялся из их квартиры, как одной из центрально-революционных в городе, узнавать всё самое первое.
Но самое первое мог знать только Саша, а он за весь день так домой и не позвонил. Однако другие звонки приносили известия и потрясающие, и Ольга Львовна передавала их Гиммеру и всем.
И в зареве этих известий постепенно растаяло её дурное предчувствие.
Наконец и она уже не могла оставаться дома трепетать над телефоном, но сила происходящего вытягивала её наружу. И оставив двух сыновей на прислугу, Ольга Львовна отправилась в Думу сама! Там она больше узнает, увидит и, может, Сашу самого.
По Таврической улице мелькало много людей, но первое, кого она увидела: разбитную солдатскую колонну без офицера. Солдаты лихо отмахивали руками и шли в заворот на Шпалерную.
Побывав эти годы сестрой милосердия, Ольга Львовна имела простоту с солдатами – подбежала и спросила одного:
– Братец, что случилось? Куда вы?
Всё шумело, но солдат услышал, оскалил молодые зубы и прикрикнул ей:
– Мы теперь – свободны! Идём в Думу!
О, замечательно! И Ольга – туда! Рядом со строем их, не отставая, готовая за руки взяться с этим братцем – во всероссийской, всеобщей, вселенской любви и ликовании! О, замечательно!
Вот они уже и к Думе подходили. Там дальше было сильно запружено – и на мостовой, и на тротуарах. Остановился и солдатский строй. Остановилась и Ольга.
Необъятная толпа, будто в каком-то церковном стоянии, вся лицом к фасаду Таврического дворца занимала и Шпалерную и сквер перед дворцом. Любопытствовали, гудели – и чего-то ждали радостно.
Впереди, то на выступах забора, то с грузовиков, то ещё на чём-то, возникали иногда ораторы. Их слышно было плохо или совсем не слышно сюда, назад, – но виделись взмахи их рук, и всем передавалось ликование.
Было не холодно, и солнце, и на ногах боты – и Ольга Львовна сама не заметила, как простояла тут час, и два, и три, и наверно больше. Да невозможно было уйти с этого вида пасхальной службы! Постепенно происходили переливы, перемещения толпы – и Ольга Львовна тоже стояла уже не в заднем ряду, но её втягивало и втягивало в гущу, затем уже и в сквер.
Перед вечером стали подъезжать то грузовики, то груженые фургоны, телеги – и толпа как-то отсачивалась, пропускала их внутрь. Они привозили, и с них разгружали – или тут же на снег, в сквере, или таскали внутрь через крыльцо – зачем-то боевую амуницию, патроны, бочки со сливочным маслом, мешки хлебных буханок, свёртки кожи, неизвестного содержимого ящики, – всё почему-то должно было быть загружено в Таврический дворец.
Между тем осмерклось, и стало темнеть, а ничего так и не происходило, давление смешанной солдатско-штатской толпы стало ослабевать: одни вовсе уходили, другие пачками врывались внутрь. Ольга Львовна была уже близка к крыльцу – и в одной из таких пачек тоже прорвалась. Хорошо, а то уж замерзала.
Но и внутри дворца был такой же ералашный вид, как и снаружи: пореже, но такая же смешанная безалаберная толпа, не знающая, чем заняться, а у стен круглого Купольного зала было навалено и ещё наваливалось всё это привезенное – и если верно говорили, что часть ящиков с порохом, то довольно было одной брошенной в ту сторону папиросы, – а их бросали, – чтобы дворец взлетел со всей торжествующей массой ещё прежде, чем она узнала свободу.
Около взрывчатых веществ стоял часовой, но еле держал винтовку и чуть не падал. Ольга Львовна подошла к нему и узнала, что он поставлен уже много часов тому назад, но его забыли, никто не приходил сменить.
– Братец! – сказала Ольга Львовна. – Так давайте я за вас постою, а вы пойдите добейтесь, чтобы вас сменили.
Молод был солдат, но своё дело знал, только усмехнулся:
– Нет, сестрица, не имею права уйти без разрешения офицера.
Кругом проливался и вращался невообразимый хоровод, и сотни солдат с винтовками без дела, – но этот солдатик не мог уйти без разрешения офицера!
