Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
* № 195 (кор. № 123).
– Какъ хорошо въ лѣсу, – сказалъ Сергѣй Иванычъ, отставая отъ другихъ и оставаясь съ братомъ. – Ну, что ты дѣлаешь? – спросилъ онъ у брата.
– Да ничего особеннаго, какъ всегда, занимаюсь хозяйствомъ, – отвѣчалъ Левинъ. – Что же ты, надолго? Мы тебя давно ждали.
– Недѣльку, двѣ. Очень много дѣла въ Москвѣ. Что, ты такъ, какъ князь, смотришь на славянское дѣло? – сказалъ онъ, улыбаясь и возвышая голосъ.
И довольно было этихъ словъ, чтобы то не враждебное, но холодное отношеніе другъ къ другу, котораго Левинъ такъ хотѣлъ избѣжать, опять установилось между братьями.
– А чтожъ князь? – сказалъ Левинъ, чувствуя, что ему неловко смотрѣть въ глаза брату.
– Да папа ужъ началъ спорить объ Сербахъ, – сказала Долли.
– Я не спорю, я говорю, что не понимаю, – сказалъ князь,[1828] отставая и смѣющимися глазами глядя на Левина, очевидно ожидая отъ него поддержки. – Я вотъ очень радъ встрѣтиться съ вами, – продолжалъ онъ, обращаясь къ Сергѣй Иванычу, – вы мнѣ объясните то, что я не понимаю.
– То есть что же вы не понимаете?
– Я вотъ у Константина спрашивалъ, но онъ не умѣлъ мнѣ растолковать, что такое братья Славяне и почему мы ихъ такъ страстно любимъ.
– Братья Славяне – это народы однаго съ нами происхожденія, одной вѣры, находящіеся подъ властью Турокъ, – совершенно серьезно отвѣчалъ Сергѣй Иванычъ.
– Но отчего же мы до сихъ поръ никогда ничего не слыхали про нихъ, только въ географіи учили?
– А это оттого, что мы всегда знали всѣ подробности о томъ, чего намъ не нужно знать. Мы знаемъ басковъ и ирландцевъ, а нуждъ своихъ братій не знаемъ.
Серьезный и спокойный тонъ, съ которымъ отвѣчалъ Сергѣй Иванычъ, смутилъ князя. Онъ не находилъ болѣе мѣста для возраженій и, главное, для шутки, которая въ его разговорахъ всегда бывала главнымъ орудіемъ.
– Да такъ, но отчего же мы такъ вдругъ всѣ возгорѣлись любовью? – сказалъ онъ.
– Оттого что узнали своихъ братьевъ и оттого что ихъ страданія возбудили наше сочувствіе, – сказалъ Сергѣй Иванычъ, взглянувъ на брата.
– То есть я думаю, – сказалъ Левинъ, которому было жалко смущеннаго князя, – что князь хочетъ сказать, что трудно предположить, чтобы мы вдругъ полюбили людей, которыхъ мы не знаемъ, и что тутъ есть много ненатурального.
– То есть почему же ты находишь, что ненатурально то, что народъ почувствовалъ свою кровную связь съ братьями и встрепенулся какъ одинъ человѣкъ?
– Я жилъ за границей, читалъ русскія газеты и думалъ, что въ самомъ дѣлѣ вся Россія съ ума сошла отъ любви къ Славянамъ, и очень огорчался, что я ничего не испытываю, но, пріѣхавъ сюда, я успокоился. У насъ въ деревнѣ никакого нѣтъ сочувствія.
– Нѣтъ, папа, какже нѣтъ? А воскресенье въ церкви, – сказала Долли, прислушивавшаяся къ разговору.
* № 196 (рук. № 101).
Въ комнатѣ было прохладно, тихо. Въ далекѣ, въ саду, были слышны вскрики Доллиныхъ дѣтей. Но Кити не хотѣлось спать. Напротивъ, какъ большей частью съ ребенкомъ у груди, она чувствовала всю свою душу, и самыя ясныя, несомнѣнныя чувства поднимались в ней.
«Разумѣется, онъ все понимаетъ, – думала она про него. – Вотъ именно все то, что понимаетъ, старается съ такимъ трудомъ понять теперь Костя. Да, гости! Я и рада, что они пріѣхали, и боюсь за Костю», думала она.
Съ тѣхъ поръ какъ она полюбила Левина, она узнала его – узнала всю его душу. И она полюбила ее, потому, что знала и видѣла, что эта душа была хорошая. Но съ тѣхъ поръ какъ она вышла за него, по мѣрѣ того какъ она болѣе и болѣе сближалась съ нимъ, она болѣе и болѣе удивлялась на[1829] тѣ странныя черты, которыя были въ этой душѣ и такъ противурѣчили самой душѣ. Почему то онъ не вѣрилъ, говорилъ, что не можетъ вѣрить, иногда съ какой то злобой и гордостью говорилъ, почему это невозможно ему. Но зачѣмъ же онъ говорилъ про это, если это мучало его? И какже онъ могъ, бывши такимъ, какимъ онъ былъ, не вѣрить? Во что же онъ вѣрилъ? Всѣ эти вопросы много разъ приходили ей, но она никогда не дѣлала ихъ ему. Она считала себя до такой степени мало умной и образованной, что она не позволяла себѣ ни съ кѣмъ, тѣмъ болѣе съ нимъ, котораго она считала такимъ умнымъ, говорить про это. Кромѣ того, ей говорило внутреннее чувство, что про это не надо говорить. «Про это надо молчать, – говорила она себѣ. – Онъ такой же, какъ я, еще лучше, гораздо лучше меня. Стало быть, онъ христіанинъ. А если онъ говоритъ, что нѣтъ, то это дурная привычка, желанье спорить. Но это пройдетъ, это не важно, – думала она, – тѣмъ болѣе что въ послѣднее время, въ особенности послѣ родовъ, онъ сталъ больше и больше измѣняться».
Это противурѣчіе съ самимъ собою мучало его больше и больше. Онъ безпрестанно говорилъ съ нею (она знала, что говорить съ нею было для него тоже, что говорить съ самимъ собою) о томъ, почему онъ не можетъ вѣрить, и о томъ, какъ это мучаетъ его, и даже говорилъ ей тѣ доводы, по которымъ онъ хочетъ заставить себя вѣрить. Она не возражала ему, не подтверждала его и не противурѣчила ему. Она избѣгала этихъ разговоровъ, но съ твердой увѣренностью, что онъ придетъ къ ней, слѣдила за нимъ. Она видѣла, что и въ Москвѣ и особенно первое время весны, когда они вернулись въ деревню, онъ былъ поглощенъ чтеніемъ и мыслями, которые занимали его и прежде, но теперь страстно занимали его. Она не могла понять путей, по которымъ ему нужно было читать философію Шопенгауера, Вундта и сочиненія Хомякова, но она видѣла, что все это имѣло одну и ту же цѣль, и страстно слѣдила за нимъ, хотя и поражала и огорчала его своимъ равнодушіемъ къ доводамъ, съ которыми онъ приходилъ къ ней. Она не понимала, къ чему ему нужно было знать, гдѣ сказано въ Евангеліи, что Богъ есть любовь, и почему ему казалось это столь важнымъ и почему потомъ онъ пересталъ говорить объ этомъ. Не понимала она тоже, почему онъ радовался, говоря ей, что матерьялисты – точно дѣти, которыя разрушаютъ то, чѣмъ живутъ. Что безъ вѣры нельзя жить ни минуты, а когда полонъ вѣры отцовъ, проникающей всю душу, тогда,[1830] какъ дѣти, матерьялисты отвергаютъ все; какъ дѣти, ломаютъ, увѣренные, что они всетаки будутъ одѣты и сыты. Почему эта и другая мысль о томъ, что стоитъ только направить умъ на что нибудь, и все разлетится въ прахъ, почему эти мысли казались имъ такъ важны и нужны. Она знала, зачѣмъ онъ борется, но не знала съ чѣмъ. И всей душой сочувствовала его отчаянію, но не могла помочь ему. Она видѣла, что онъ въ эту весну былъ близокъ къ отчаянію, и знала, что она сама счастлива и спокойна и что онъ можетъ быть столь же счастливъ и спокоенъ, какъ и она, но что привести его къ этому спокойствію она не можетъ, а онъ долженъ притти самъ, и она ждала его. Это была задушевная мысль ея за это время. И теперь, съ ребенкомъ у груди, она стала думать объ этомъ. Не разстроилъ бы Сергѣй Иванычъ и Котовасовъ матерьялистъ, какъ говорилъ Костя, его въ послѣднее время устанавливающагося спокойствія.
Послѣднее время она видѣла, что онъ уже переставалъ тревожиться и какъ будто въ тишинѣ вслушивался въ таинственные звуки. Еще вчера онъ ей только сказалъ мысль, болѣе всѣхъ другихъ понравившуюся ей. Онъ сказалъ:[1831] «ты знаешь, первое мое сомнѣніе въ своемъ невѣріи было умирающій братъ.[1832] Николай пріѣхалъ ко мнѣ. На меня, отъ того что я любилъ его, нашелъ такой ужасъ передъ пошлостью жизни и что нельзя никуда подняться выше. Второй разъ отъ тебя, когда я передъ сватьбой говѣлъ. Мнѣ такъ хотѣлось тогда, – тогда я сильно, ново любилъ, – такъ хотѣлось имѣть общеніе не съ людьми, а выше, и вмѣстѣ съ тѣмъ я пришелъ въ церковь и почувствовалъ, что я не выше, а ниже. И потомъ не столько твои роды, хотя я молился тогда, сколько когда я изъ Москвы уѣхалъ одинъ сюда и на меня ночью нашелъ ужасъ за тебя, за Митю, и я почувствовалъ, что я одинъ. Это ужасно. Отчего, когда я съ тобой, на меня не находитъ этотъ ужасъ? Отъ того, что съ тобою я вѣрю съ помощью тебя. Но тутъ я былъ одинъ надъ пропастью».
Хотя Кити и не понимала, надъ какой пропастью онъ былъ, она по лицу его, выражавшему то страданіе, которое онъ испытывалъ, понимала его. Но болѣе всего она поняла его послѣднія слова: «такъ что же наконецъ, – сказалъ онъ, – это подлость. Я не вѣрю, говорю, что не вѣрю, и не вѣрю разсудкомъ, а придетъ бѣда, я молюсь. Это подло».
Это она понимала и одобряла и видѣла, что тотъ миръ вѣры, надежды и любви, въ которомъ она жила, не то что строится, но отчищается въ его душѣ отъ всего засорившаго его. «Теперь, какъ бы онъ не сталъ спорить, и онъ бы не разстроилъ его, – думала она, – не задержалъ бы. А онъ, невѣрующій, – думала она, – онъ, который всю жизнь только ищетъ, какъ бы быть лучше и выше, этаго ничего не ставитъ. Вся жизнь есть что: служить для брата, для сестры. Всѣ эти мужики, которые совѣтуются съ нимъ. И все это невольно, не думая объ этомъ и все тяготясь, что онъ ничего не дѣлаетъ».
