Лев Толстой - Полное собрание сочинений. Том 20. Варианты к «Анне Карениной»
Потомъ шумѣли всѣ неудавшіеся и обиженные. Громче всѣхъ были слышны послѣ газетъ голоса главнокомандующихъ безъ армій, редакторовъ безъ газетъ, министровъ безъ министерствъ, начальниковъ партій безъ партизановъ. Комокъ снѣга все наросталъ и наросталъ, и тѣмъ, кто перекатывалъ его, т. е. городскимъ, въ особенности столичнымъ жителямъ, казалось, что онъ катится съ необычайной быстротой куда то по безконечной горѣ и долженъ дойти до огромныхъ размѣровъ. А въ сущности налипалъ снѣгъ только тамъ, по городамъ, гдѣ перекатывался комокъ, и когда наступило время, шаръ остановился, растаялъ и развалился отъ солнца. Но это стало замѣтно уже гораздо послѣ. Въ то время какъ запыхавшіеся, разгоряченные въ азартѣ, они, возбуждая себя крикомъ, катали этотъ шаръ, не только имъ самимъ, но и постороннимъ, самымъ спокойнымъ наблюдателямъ казалось иногда, что тутъ совершается что то важное. Если же кому и казалось, что все это есть вздоръ, то тѣ, которые такъ думали, должны были молчать, потому что опасно было противурѣчить.
Одурманенная своимъ крикомъ толпа дошла уже до состоянія возбужденія, при которомъ[1821] теряются права разсудка и которое въ первую, французскую революцію называлось терроромъ.
Были даны поводы къ возбужденію – рѣзня въ Болгаріи, сочувствіе къ геройству воюющихъ Славянъ, въ особенности Черно-горцевъ, и была дана программа чувствъ, которыя эти событія должны были возбуждать, – негодованіе, желаніе мести Туркамъ, сочувствіе и помощь воюющимъ, и внѣ этаго все остальное исключалось.[1822] Если въ то время кто говорилъ, что бываютъ Турки и добрые, его называли измѣнникомъ. Если кто говорилъ, что бываютъ Сербы трусы, его называли злодѣемъ и безчестнымъ. Если кто бы сказалъ, что почти также, какъ дѣйствовали Турки, дѣйствовали и другія правительства, его бы растерзали.
Говорить завѣдомо ложь и утаивать истину, если такъ нужно для общаго возбужденія, считалось политическимъ тактомъ. Повтореніе все однаго и тогоже, не давая никому высказывать не подходящее подъ общій тонъ мнѣніе, торжествовалось какъ новое пріобрѣтеніе обществомъ – общественное мнѣніе.
Опьяненіе доходило до такой степени, что самыя безсмысленныя, противурѣчивыя, невозможныя извѣстія принимались за истину, если они подходили подъ программу, и дѣйствія самыя безобразныя, дикія, если они были въ общемъ теченіи, считались прекрасными.[1823] Были три сряду телеграммы о томъ, что Турки разбиты на всѣхъ пунктахъ и бѣгутъ, и на завтра ожидают рѣшительного сраженія. Никто не спрашивалъ, съ кѣмъ ожидается и съ кѣмъ будетъ сраженіе, когда Турки бѣжали послѣ перваго дня.
Были описанія мѣстностей, которыхъ никогда не было. Были описанія такихъ подвиговъ, которые не могли быть[1824] и которыхъ было бы лучше чтобы не было.
Недоставало солдатъ и денегъ, и потому дамы ѣхали жить въ Бѣлградъ, и всѣмъ казалось это цѣлесообразно.
Война объявлялась не правительствомъ, a нѣсколькими людьми,[1825] и всѣмъ казалось это очень просто.
Въ войнѣ за христіанство слышалось только то, что надо отомстить Туркамъ.[1826] Барыни въ соболяхъ и шлейфахъ шли къ мужикамъ выпрашивать у нихъ деньги и набирали меньше, чѣмъ сколько стоилъ ихъ шлейфъ.
Спасали отъ бѣдствія и угнетенія Сербовъ, тѣхъ самыхъ угнетенныхъ, которые, по словамъ ихъ министровъ, отъ жира плохо дерутся. Этихъ то жирныхъ въ угнетеніи Сербовъ шли спасать худые и голые русскіе мужики. И для этихъ жирныхъ Сербовъ отбирали копейки подъ предлогомъ Божьяго дѣла у голодныхъ русскихъ людей.
Люди христіане, женщины христіанскія для цѣлей христіанскихъ объявляли войну, покупали порохъ, пули и посылали, подкупая ихъ, русскихъ людей убивать своихъ братьевъ – людей и быть ими убиваемы.
Ошалѣвшимъ людямъ, бѣснующимся въ маленькомъ кружкѣ, казалось, что вся Россія, весь народъ бѣснуется съ ними. Тогда какъ народъ лродолжалъ жить все той же спокойной жизнью, съ сознаніемъ того, что у него только затѣмъ и есть Царь, Правительство, чтобы оно рѣшало за него его государственныя дѣла, и что давно, еще когда онъ по преданіямъ призвалъ братьевъ съ Рюрикомъ, теперь униженіемъ, лишеніями всякаго рода имъ куплено дорогое право быть чистымъ отъ чьей бы то ни было крови и отъ суда надъ ближнимъ.[1827]
* № 192 (кор. № 122).
Славянскій вопросъ былъ одинъ изъ тѣхъ модныхъ вопросовъ, которые, смѣняясь одинъ другимъ, постоянно занимаютъ общество. Онъ имѣлъ общій признакъ всѣмъ такого рода вопросамъ. Онъ не касался личныхъ интересовъ тѣхъ, которые имъ занимались (кромѣ какъ тѣмъ, что онъ давалъ имъ занятіе). Онъ имѣлъ своей задачей благо большаго количества людей и, главное, по сущности своей былъ совершенно непонятенъ; онъ касался не только непонятной человѣку жизни отдѣльных людей, но еще болѣе непонятной жизни совокупности людей, народовъ и не только жизни народовъ въ прошедшемъ, но въ настоящемъ и будущемъ. И знающіе и незнающіе, и образованные и необразованные могли говорить о немъ что хотѣли, и ни одинъ не былъ правѣе другого.
Сергѣй Ивановичъ, полагавшій, также какъ и другіе, что онъ одинъ съ нѣкоторыми людьми своего круга видитъ настоящее громадное значеніе этаго вопроса, отдавшись разговорамъ объ этомъ дѣлѣ, съ удовольствіемъ слѣдилъ за разроставшимъ съ зимы и дошедшемъ къ лѣту до всеобщаго энтузіазма, какъ ему казалось, интересомъ къ этому дѣлу.
* № 193 (кор. № 122).
И чѣмъ болѣе Сергѣй Иванычъ занимался этимъ дѣломъ, которому онъ посвятилъ всего себя, тѣмъ очевиднѣе ему казалось, что этотъ комъ снѣга, катаемый имъ вмѣстѣ съ другими городскими жителями, самъ катится съ необычайной быстротой куда то по безконечному пространству. Одурманенный крикомъ толпы, среди которой онъ находился, и своей собственной дѣятельностью, Сергѣй Иванычъ не видѣлъ, что то самое общественное мнѣніе, которому онъ приписывалъ такую важность, было только мнѣніе сотенъ и что это частное мнѣніе, обладая печатью, все возбуждая и возбуждая себя взаимнымъ крикомъ, довело уже давно этотъ малый кругъ, на который оно дѣйствовало, до того состоянія одуренія, при которомъ теряются права разсудка и которое въ первую французскую революцію называлось терроромъ.
Сергѣй Иванычъ и самъ не замѣчалъ, какъ принимались за истину самыя безсмысленныя, невозможныя извѣстія только потому, что всѣ хотѣли, чтобъ это была правда. Сергѣю Иванычу казалось очень естественно, что въ армію, гдѣ нѣтъ одеждъ и пищи, гдѣ дорогъ каждый кусокъ хлѣба, ѣдутъ толпами дамы, что Генералъ Черняевъ производитъ князя въ короли и что отъ этаго восторжествуетъ славянское дѣло; что три дня сряду получаютъ телеграммы о томъ, что Турки разбиты на всѣхъ пунктахъ и бѣгутъ и на завтра ожидаютъ рѣшительнаго сраженія.
Ему казалось также естественно и не противно чувству то, что люди христіане, женщины христіанскія, для цѣлей христіанскихъ покупали порохъ, пули и посылали людей убивать себѣ подобныхъ и быть убиваемы; что въ войнѣ за христіанство слышалось только то, что надо отмстить Туркамъ; что отбирали деньги у Русскихъ бѣдняковъ почти насильно для того, чтобы посылать въ Сербію спасать отъ бѣдствія и угнетенія Сербовъ, тѣхъ самыхъ угнетенныхъ, которые, по словамъ ихъ министровъ, отъ жира плохо дерутся.
И Сергѣю Иванычу вмѣстѣ со всѣми, принимавшими участіе въ производимомъ террорѣ, казалось, что это не могло быть ошибочно и дурно, потому что въ этомъ самомъ выражалась душа всего народа. Сергѣю Иванычу и не приходило въ голову, что народъ, всегда готовый на всѣ труды, лишенія и на смерть для совершенія своихъ судебъ, продолжая жить все тою же молчаливою и могучею жизнью, смиренно ждалъ, не заботясь ни о Сербахъ, ни о Черногорцахъ, твердо зная то, что у него только затѣмъ и есть правительство, Царь, чтобы оно рѣшало за него его государственныя дѣла, и что давно, еще, когда онъ по преданіямъ призвалъ братьевъ съ Рюрикомъ, имъ куплено дорогое ему право быть чистымъ отъ суда надъ ближнимъ и отъ чьей бы то ни было крови.
* № 194 (кор. № 123).
И вдругъ мгновенно представилась ему та минута, когда онъ увидалъ на столѣ казармы, посреди рабочихъ и станціонныхъ, ея прелестное, полное недавней жизни, безстыдно растянутое на столѣ, окровавленное тѣло и маленькую, энергическую руку ея, какъ она лежала на трупѣ съ подогнутыми пальцами и осторожно, чопорно отодвинутымъ мизинцемъ; увидалъ закинутую назадъ голову и кроткое, жалкое въ своей уцѣлевшей красотѣ лицо, ясно, какъ словами, говорившее ему: «Ты раскаешься, ты раскаялся; но мнѣ жалко и тебя и себя. Но не воротишь…» И тотчасъ вслѣдъ за этимъ онъ вспомнилъ ту минуту, когда съ этою же самой старухой матерью, теперь глядящею въ окно, онъ въ первый разъ встрѣтилъ ее тоже въ вагонѣ. И онъ видѣлъ ее, какою она была тогда для него, неприступною, таинственною и прелестною, когда, оборотивъ на него свое незабвенное лицо, обвязанное бѣлымъ оренбургскимъ платкомъ, она быстро пошла навстрѣчу брату.
