Александр Грин - Том 5. Романы 1928-1930
Леди Годива (1040–1080) – супруга лорда Лиофрика; согласно легенде, просила мужа смягчить участь бедняков. Лорд обещал выполнить ее просьбу, если она проедет в полдень по городу обнаженной. Леди Годива выполнила это требование. И народ превознес ее.
Лакрица – сладковатый корень (бобового растения); употребляется в медицине.
Строфант – тропический кустарник, семена которого идут на приготовление лекарства от сердечной недостаточности.
Катценяммер (нем.) – кошачий концерт.
Рени Гвидо (1575–1642) – итальянский живописец; в портретах, особенно женских, стремился воссоздать благородно-идеальный характер (например – портрет Беатриче Ченчи).
Поликрат (ум. ок. 523–522 г. до н. э.) – в Древней Греции могущественный правитель о-ва Самос; был предательски убит из зависти по приказу одного из древнеперсидских царей.
«Взыскующие града» (книж. устар.) – ищущие, стремящиеся к какому-либо идеалу (из церковно-книжного выражения «грядущего града взыскуем» – ищем будущих, идеальных форм жизни).
Винт, баккара – карточные игры.
Сорти-де-баль (фр.) – бальное платье.
Эгрет (фр.) – перо или пучок перьев, вертикально поставленных спереди в женской прическе либо головном уборе.
Шмон (Амон) Жан Луи (1821–1874) – французский художник, изображал в сюжетах на античные темы грациозные, воздушные женские и детские фигуры.
Куанье Жюль Луи Филипп (1798–1860) – французский пейзажист.
Гог и Магог (миф.) – два диких народа, нашествие которых должно предшествовать Страшному суду.
Агава–многолетние тропические растения, цветущие раз в жизни, образуя огромные цветоносы со многими цветами (до 17 тыс.).
Знаменитое лекарство графини Цинхопы. – Имеется в виду хина (цинхона – хинное дерево).
Гризли – подвид бурого медведя.
О начале работы писателя над романом Нина Николаевна Грин вспоминала: «…закончив «Бегущую», он сказал: «…Неужели это конец и мои способности иссякли на этом романе! Писал его и казался себе богачом, так многоцветен и полон был дух мой. А теперь, ну ничегошеньки! Страшно… Это внутреннее молчание пугает меня, я еще хочу говорить свое». Месяцев через десять после окончания «Бегущей по волнам» Александр Степанович начал писать роман «Джесси и Моргиана». «Этот роман только для тебя, – взамен посвящения, снятого с „Бегущей по волнам“, – сказал он…» (Воспоминания об Александре Грине… С. 371). В ряду первых названий было «Обвеваемый холм»; в черновиках появляются и другие: «Джесси Клермон», «Невидимая сторона», «Зеркало и алмаз». Но везде присутствует мысль о делении мира на видимую и невидимую, светлую и темную (дурную) стороны (Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 21. Ч. 2. Л. 79). Один из подходов к раскрытию «двойственности» находим в таком фрагменте: «…Сюжет. Наивный и зверский. История женщины или мужчины, не знавших зеркала. Ни отражения в воде. Вот он-она посмотрели – и увидели мир, приказывающий жить иначе. Потому что представление о себе сломалось. Что же произошло? – Радость, так как лицо, увиденное в зеркале, возвысило человека» (Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 6. Ч. 1. Л. 76 об.). У Грина, как и у символистов, «зеркало» являлось устойчивым знаком, фокусирующим внимание на моменте перехода от реальности к ее художественному отражению (преображению, претворению), от видимого к сущностному. Он писал об этом: «…Зеркало не отражает, а открывает… В том мире все ярко, тесно, все вместе, подчеркнуто, несколько перемешено и озарено…» (Ф. 127. Ед. хр. 24. Ч. 1. Л. 50–51). В другом месте писатель разъяснял: «…пристально размышляя о происшествиях и случаях, происходивших среди людей, зверей и вещей, я заметил в них двойственность. Явное значение было одно, а скрытое – совершенно другое. Это скрытое символическое значение существовало для меня» (Ф. 127. Оп. 1. Ед. хр. 6. Ч. 4. Л. 218 об.). Так, вместе с работой писателя над сюжетом (видимой стороной), шли поиски способов обнаружения «невидимой стороны» явлений – их внутренней сути, таящейся за видимостью.
Мотив зеркала присутствует в окончательном тексте романа, хотя и не имеет стольких обертонов, как в черновиках. Зеркала, встречающиеся в завершенном тексте, «открывают» и усиливают противопоставление Прекрасного и Безобразного (в таком аспекте предтечей «Джесси и Моргианы», видимо, является рассказ Грина «Искатель приключений», но там вместо зеркал выступают картины). Вот начало романа: положительная героиня Джесси «поставила против туалетного зеркала второе, зажгла две свечи и воззрилась в сверкающий туннель отражения». Таким образом, многократно повторяются и «лучшие чувства всякого смотрящего на нее человека» (как сказано о ней в романе). И далее, в ответственные моменты внутренней борьбы с ядом (со злом), героиня вновь обращается к зеркалу. Однажды она даже встречается со своим повторением в образе Джесси Кронвейн; т. е. героиня как будто раздваивается на «больную» и «здоровую», и это – обнадеживающий внешний знак будущего выздоровления: победы добра над злом. После выздоровления опять застаем Джесси Тренган перед зеркалом: «Охватив ладонями лицо, она смотрела на себя так, как читают книгу…» Ассоциация «зеркало – книга» напоминает о том, что писатель неизменно тяготел к раскрытию сложностей художественного отражения.
Отрицательная героиня романа – Моргиана, воплощающая ненависть как «высшую степень бесчеловечности», – тоже зафиксирована в различных отражениях. Вот она смотрит на себя, накинув роскошные одеяния умершей Хариты Мальком, – здесь зеркало объединяет два лика «хищной жизни» (говоря словами Грина). «У каждой Хариты сто лиц, и я – только одно из них», – говорит о себе Моргиана. Любопытно отметить, что если Джесси Тренган имеет в романе живое и не менее прекрасное свое повторение в образе Джесси Кронвейн, то Моргиана (само имя ее «говорящее»: от фр. morgue – «помещение для трупов») является своеобразным «двойником» уже умершей Хариты. Не случайно Джесси видела однажды ее живую в фойе гостиницы с весьма значащим названием «Калипсо» – имя это (в переводе с греч. – «та, что скрывает») указывало на связь с миром смерти (в древнегреческой мифологии).
В романе есть и еще одно отражение – открытие, обнажающее мысль об обреченности зла. После зверской расправы над Отилией Гёрвас Моргиана смотрится, как в зеркало, в водную гладь озера (заключенного «в раму из дремучих кустов…») и видит там «дикие глаза уродливой женщины. Но едва она встала, как исчезло и ее отражение; на его месте возникла в воде ничем не омраченная, опрокинутая листва старого клена». Таким образом, если отражение несущей «свет и тепло» Джесси фиксируется в зеркалах и даже оживает в образе другой Джесси, то отражения Моргианы возникают вскользь и исчезают; зеркала сопротивляются удвоению смертоносного лика. Природное зеркало – озеро тоже не пропускает в себя отражение Моргианы, остается «неомраченным» ее видением и оставляет без «ответа и внимания» мольбу изменить ее уродство. «Грин мыслил образами, синтезирующими в себе символы разъединения и соединения объективно существующего мира, воплощая в них свой этико-эстетический идеал», – к такому выводу приходят современные исследователи его творчества (Дунаевская И. К. Этико-эстетическая концепция человека и природы в творчестве А. Грина. – Рига, 1988. С. 126).
Напомним, что символисты именно через мотив «зеркала» пытались передать трудно уловимую суть взаимодействия мира видимого (бытового) и духовно-сущностного (ноуменального). У мэтра символистов В. Брюсова есть рассказ «В зеркале» (1903), где героиня (подобно Джесси у Грина), установив зеркала, целые дни проводила «среди перекрещивающихся миров». У А. Белого тоже возникает мотив «зеркала»: во второй «Симфонии» – это своего рода знак, намекающий на существование другого мира (причем в жизни герой – одно, а в зеркале – другое); в повести «Возврат» (третья «Симфония») это символ многократного повторения неизменяемого, по сути, лика реального мира – не способного к соединению с миром ноуменальным, таинственным, неуловимым. Во всех случаях так или иначе речь шла (как у Грина) об отражении двухбытийности, двойственности явлений бытия и жизни героев.
А. С. Грин, быть может, единственный писатель, кто в конце 20-х годов всерьез стремился использовать поэтику символизма (выросшего на основе романтизма). Особенно это касалось поисков своего ракурса отражения жизни. В романе «Джесси и Моргиана» в этом отношении показателен эпизод, где писатель разъясняет, как надо было нарисовать «случай с Годивой»: не ее мучения от холода и стыда, а «внутренность дома с закрытыми ставнями, где в трепете и негодовании… столпились жильцы; они молчат насупясь; один из них говорит рукой: „Ни слова об этом. Тс-с!“ Но в щель ставни проник бледный луч света. Это и есть Го дива». Таким методом пользовался и сам А. Грин. По воспоминаниям писателя Л. И. Борисова, летом 1928 г., когда Грин приехал в Ленинград пристраивать свой роман, он сказал ему: «Следует показывать жизнь такой, какая она есть в твоем умении ее показывать». И затем добавил: «Вот выйдет, Бог даст, моя новая книга, и в этой книге я рекомендую вам прочесть особенно внимательно… то место, где у меня написано о леди Годнее» (Воспоминания об Александре Грине… С. 277).
