Леонид Андреев - Том 3. Повести, рассказы и пьесы 1908-1910
Онуфрий. А тебя не трогают, ты и молчи. Видишь, народ безмолвствует.
Ст. студент (поднимая голову). Да… И вот, товарищи, я пришел к вам, примите меня. Правда, я немного стар, и среди ваших черных голов моя может казаться странною и наводить на печальные мысли… но я искренно предан науке, горячо люблю молодость и смех и во всем буду хорошим товарищем. Примите меня.
Молчание.
Костик (мрачно). Что же, можно. У нас в уставе есть примечание к параграфу пятнадцатому, так по этому примечанию, в исключительных, конечно, случаях…
Козлов. Вспомнил!
Общий смех.
Ст. студент (улыбаясь). Чему они?
Дина (смущенно). Да так. Наш Константин Иванович ужасный формалист, и если в правилах чего-нибудь нет, так он тут же сочиняет примечание.
Тенор. Законник!
Во время дальнейшего разговора Стамескин и Онучина прощаются с Диной и уходят.
Костик. Ну ладно, законник. Надо же оформить, с меня же потом спросите. Ну, а кто рекомендует?
Лиля. Я.
Петровский (тонким голосом). Мы с Верочкой.
Костик. Да нельзя же так, Лиля, вы сами сейчас только увидели товарища. Тогда и все мы можем рекомендовать.
Лиля. Ну все и будем рекомендовать — тем лучше.
Тенор. Петр Кузьмич, чай готов. Пойдемте, я проведу вас в столовую.
Дина. Ну, ушли! Что же вы не идете в столовую, Петр Кузьмич? И я с вами пойду, я вас чем-нибудь покормлю. Вы устали, бедный? Мы вас замучили.
Ст. студент (идя). Я так тронут вашим сердечным товарищеским приемом, Дина. Сегодня я впервые почувствовал себя действительно молодым и сердечно…
Уходят в столовую. Здесь непродолжительное молчание.
Онуфрий. Старенек.
Кочетов. Да, есть тот грех.
Блохин. С-седой.
Козлов. Седой. А бородка-то клинушком, чтобы поменьше казалась. Бодрится.
Онуфрий. Бунтует. (Вздыхая.) Э-эх-ма! Вот она жизнь-то, Сережа. Живешь так-то, живешь, ничего и не чувствуешь, а там хвать — снег тебе на голову и выпал. Холодно небось голове-то, вороны каркают… брр! Нет, никуда я не уйду из университета, тут я жил, тут я и умру. Не вылезу я из тужурки, штопором меня не вытащишь, честное слово!
Петровский. Да он ничего, он держится.
Онуфрий. Эх-ма! Принять-то, конечно, принять, а только по совести скажу: старик сомнительный. Влюбится еще — такой он тут размазни наделает, в глубоких калошах не пролезешь.
Лиля. Свинство так говорить! Он жену свою любит.
Онуфрий. Мертвую-то? Кто же мертвых любит искренно — одни гробовщики. А такие, как они, без любви не могут, я их знаю. Эх, Лиля, Лилюша, душа моя милая: перед любовью да перед временем всякий человек подлец.
Козлов (запевает). «Наша жизнь коротка — все уносит с собою, наша юность, друзья, пронесется стрелою».
При первых звуках песни торопливо выходит Старый студент с бутербродом в руке. Присоединяется к хору; на глазах у него слезы умиления. Не поет один Онуфрий.
Хор. «Проведемте ж, друзья, эту ночь веселее — пусть студентов семья — соберется теснее».
Занавес
Второе действие
Зима. Меблированные комнаты Фальцфейна на Тверской. Комната Старого Студента, очень чистенькая, содержимая в большом порядке. Шведская гимнастика, под диваном гири.
Утро; по окнам видно, что на дворе сильный мороз. Светит красноватое зимнее солнце. В комнатке тепло.
За дощатой, не доходящей до потолка перегородкой ворочается проснувшийся Тенор — он тут ночевал; крякает, пробует голос. На небольшом коротком диванчике смятая подушка и студенческое пальто. Только что принесен номерной, сильно кипящий самоварчик со сломанной ручкой крана; на столе свежий хлеб, газета. Старый Студент, умытый, чистый, заваривает ложечкой чай и ставит чайник на конфорку.
Ст. студент. Ну, вставай, Саша, вставай, довольно ворочаться. Соберись с духом и встань. Я уже и гимнастикой успел позаняться… Вставай, чай готов. Ты какой хлеб любишь, я твоего вкуса еще не знаю? — Я взял французскую булку. Но, может быть, ты любишь сладкий хлеб, так говори, я сейчас пошлю.
Тенор (сердито). Отстань!
Ст. студент. Ну, ну, не сердись, какой ты сердитый. Вставай, голубчик. Оттого, что ты валяешься, тебе еще хуже. Умойся и иди. Ты и спал-то одетый, чудак.
Тенор. Не хочу умываться.
Ст. студент (тихо смеется). Ну не надо, не умывайся. Иди так. Я тебе налил, слышишь? Хлеб, брат, какой удивительный, совсем теплый.
Тенор. Ну ладно, иду. Хлеб! Эх! (Выходит из-за перегородки, не умыт, волосы в беспорядке, вид крайне мрачный.)
Ст. студент. Вот твой чай.
Тенор. Ладно, вижу.
Молча пьет чай, глотая хлеб огромными кусками. Старый Студент читает «Русские ведомости». Молчание.
Тенор (прожевывая). Что нового?
Ст. студент (предупредительно). Да ничего особенного. Хорошая передовая статья, очень смелая — хочешь, прочту, пока ты будешь пить?
Тенор (жуя). Ну ее к черту! Про нас ничего нет?
Ст. студент. Кажется, ничего. А то я прочел бы, а?
Тенор. Не надо. Который час?
Ст. студент (смотрит). Без десяти одиннадцать.
Тенор. Ага! Покажи-ка часы. Подарок, что ли? Хороши. Сколько в ломбарде дают?
Ст. студент. Не знаю, это подарок жены. Ну, как спал, Саша? Постой-ка, я подушку отнесу, чего ей тут валяться.
Тенор. Спал ничего. А ты тут на диванчике? — Короток диванчик-то, велел бы подлинней поставить.
Ст. студент. Ничего, я привык. У меня часто ночуют. Третьего дня Онуфрий с Блохиным ночевали: слышу, уже ночью стучит кто-то в дверь…
Тенор. Ну их к черту, я бы на твоем месте их выгнал. Расскажи лучше, старик, про вчерашнее собрание.
Ст. студент. Что же еще рассказывать, я все тебе рассказал.
Тенор. Еще расскажи, ты вчера что-то путал. Так, значит, и решили: всем идти на сходку?
Ст. студент. Так и решили.
Тенор. Ослы!
Ст. студент. Нет, Саша, это несправедливо, по-своему они логичны. Но повторяю, что вчера и им говорил: я не могу понять того упорства, с которым они отстаивают самые крайние меры. Факты, мой собственный опыт, да, наконец, вся история подобных волнений учит нас, что мы могли бы избежать этого огромного числа бесплодных жертв, если бы не отказались прислушаться к голосу благоразумия. Вот, например, любопытный факт, которому я сам был очевидцем. В тысяча восемьсот…
Тенор. Ну ладно, ладно. Ты вот что скажи: все решили?
Ст. студент. Нет. К моему удивлению, Онуфрий Николаевич оказался очень благоразумным человеком и присоединился к моему голосу…
Тенор. Хорошо большинство: ты и Онуша! Ха-ха-ха! А он тоже речь говорил? — Воображаю, какие это были перлы.
Ст. студент. А зачем же ты не пришел на cобрание — вот нас было бы трое.
Тенор. Затем не пришел, что не хотел. А разве про меня говорили?
Ст. студент. Козлов сказал: струсил наш Тенор — но на его слова, кажется, никто не обратил внимания. Ах, да, вспомнил: кто-то, чуть ли не Петровский, засмеялся, и Дина сказала, что ты болен, что она у тебя только что была. Потом, когда я провожал Дину домой…
Тенор. Ты ее провожал?
Ст. студент. Да, так случайно вышло. Я ее спросил, чем ты болен, она сказала, что уже три дня как не видала тебя, что ты и дома не ночуешь. Где ты пропадал? И я очень удивился, Саша: прихожу, а ты здесь.
Тенор. До самого дома провожал?
Ст. студент. Да, конечно… И я должен тебе, Александр Александрович, сказать по-товарищески, что она была очень расстроена твоим отсутствием. Она первая подала голос за сходку.
Тенор. Первая?
Ст. студент. Да… Но вот что вчера меня очень удивило и, признаюсь тебе, даже огорчило: я заметил какое-то странное и совсем необычайное к себе отношение со стороны товарищей. Как будто я чужой и даже совсем лишний — представь себе! Вдруг Паншин — такой неприятный и развязный юноша — заговорил зачем-то о моих годах; правда, его остановили, и сам я ответил, что нет двух логик: для старшего и младшего возраста, а есть только одна, общая и обязательная… все же осталась какая-то неловкость, такой неприятный осадок. Меня, признаюсь тебе, речь Паншина прямо-таки возмутила. Куда ты, Саша?
