Мария Голованивская - Противоречие по сути
- Ты же сама пожалела, что его нет...
- Я имела в виду отнюдь не деньги. А миллион я получила уже давно, будучи в самом расцвете сил - в наследство.
- Разве твои родители умерли? - Я спросил вполне серьезно и тут же пожалел об этом. - Ты же говорила, что...
- Живы. Умер мой американский дядюшка и, умирая, завещал все мне.
- Вместе с мечтой о клетчатом пледе у камина?
- Нет, мечта из книжки. Книжка так и называется: "Миллионеры и их мечты".
- Брось шутить.
- Я не шучу. А ты не любишь шуток, Питер?
- Ладно, давай про родителей.
С видом отличницы достает из тетради сложенный вчетверо большой лист бумаги. Выговаривает старательно:
- Мой отец - дипломат, известный и благородный. Он изъездил много стран, как известный капитан, помнишь песенку? Он настоящий, неподдельный дипломат, у его башмаков - лакированные носы, а в шкафу томится множество белых рубашек. Он все время читает газеты, очень хорошо воспитан и никогда не говорит "да" и нет", как в детской игре, помнишь такую, Питер? Говорят, что я похожа на него.
- А мать?
- Слишком спешишь, Питер.
- Прости.
- С матерью вышла проблема. Она - позор нашей семьи, Питер, несмываемый позор. Была когда-то красивая, интересная, породистая женщина, вышла за отца и взлетала со ступени на ступень, как фея, но внезапно, и это подтверждают все друзья нашего дома, папенька охладел к ней, и она запила, теперь это уже опустившаяся полоумная старуха, изменившаяся до неузнаваемости. Отец уже несколько лет, как держит ее взаперти, говорит знакомым, что его жена очень больна и не встает с постели. Он выводит ее только иногда по вечерам, с десяти до одиннадцати, но вы сами понимаете, Питер Иванович, что он никогда с ней не разведется, и мне еще очень долго придется терпеть побои безумной матери.
- Ты же живешь одна! И вот-вот уедешь в Италию! Какие побои?!
- Грустная история, - добавил я, помолчав.
- Есть и другая, - бодро проговорила Наташа, - она, прямо скажем, куда светлее. Я, видишь ли, очень поздний и любимый ребенок. Мои родители обыкновенные люди, инженеры оба, мама сама мне шьет, тихие, заботливые, скромный быт, телевизор и бесконечная родня. Так лучше?
- А почему тогда поздний, - искренне удивился я.
- А потому (пауза), что в предыдущей истории я была ранним ребенком - для разнообразия.
- Чудная ты какая-то, - не выдержал я, - не пойму я тебя.
- А зачем тебе это? Кстати, позволишь задать вопрос тебе?
Я кивнул.
Световое табло замигало. Просьба пристегнуть привязные ремни. Нежный голос из динамика: "Через сорок минут наш самолет приземлится в столице...
- А ты, Питер, хотел бы иметь миллион и сероглазую девочку на коленях?
- Что ты такое говоришь?! Зачем!!
- ... просьба пристегнуть привязные ремни, не вставать со своих мест и не курить до окончания полета. Спасибо".
- Мы тогда украдкой читали Мопассана. "Милый друг", вы читали? - Женский голос сзади.
- А как же?! Старшее поколение считало это непристойной откровенностью, книгу прятали от детей, а там даже и эротики-то нет, не то что порнографии. Кстати, в чем видите отличие? - Вкрадчивый мужской.
Пауза.
- Ну, эротика, - медленное неуверенное начало, - это когда все показывается красиво и без подробностей.
- Вы не любите подробностей?
- Смотря каких... - интонации интригующие и заговорщические.
- Вы убедили меня, - резко оборвал я старика и, не выдержав, оглянулся назад.
14
Я посмотрел на часы: половина десятого.
- Папа, ну скажи, папа, когда же мы приедем?! - Мальчишка проснулся и уже минут десять теребил за руку отца.
Десятое по счету "скоро". Раздраженное и закипающее.
- Через двадцать минут или тридцать.
"Р" картавое. Мишель вытирает пот со лба кружевным носовым платком с крупной розой посередине.
- Через тридцать. Я расскажу твоей маме, как плохо ты себя вел. И больше ни за что не возьму тебя.
- Я сам расскажу, как ты оставил меня одного, а сам ушел. И тете Жене тоже. Она накажет тебя. Расскажу.
"Р" картавое. Правая рука с черными завивающимися волосками переместилась с подлокотника на колено. Примиряюще:
- Я понимаю, что ты устал. Через час ты будешь дома и отдохнешь. Потерпи, ты же мужик.
Побоялся угрозы. Клетчатая рубашка, потертые дешевые джинсы, кроссовки. Над креслом - истертый походный рюкзак. Технарь, не заметивший, как быстро переменилась жизнь. Лаборатория, отдел, сектор. Уехали, разбежались, перешли круто, невзирая на размениваемый пятый десяток, поменяли жизнь. Говорят, "чудак" или "слабак", не заметил: рисует формулы ручкой, купленной пятнадцать лет назад в журнальном киоске и перехваченной синей изоляционной лентой. Щи и каша. Несусветная оправа и слишком слабые очки. И уж, конечно, не моется, попахивает кисловатым потом и дешевым куревом.
- Вы совершенно правы, - басок сзади, - только не Леонардо да Винчи, а один из его учеников.
- А мне говорили, сам Леонардо, - худосочная намазанная блондинка в крошечной кофтулечке с длиннющей морщинистой шеей.
Бульканье.
- Да нет, ученик, тут вот и ярлычок есть, хотите проверить?
- Не понимаю по-итальянски.
- А дальше по-английски есть.
Пауза.
И вот он решил с сыном, редко виделся ("Ладно, давай в морской бой, последний разок". - Совершенно сдался, неужели так испугался тети Жени?), после развода - работа, да и новая семья первой жены, положим, более благополучная, съездить к давно звавшим его друзьям в Брюссель, уехавшим еще в семидесятые или пускай даже в восьмидесятые, хором повторявшие: "Здесь невозможно", в наитишайший университетишко, обуржуазившимся в мгновение ока, уже много лет как ежедневно заносят неучтенные электронной сетью расходы в аккуратненький Хьюлетт Паккард, а он, видать, и не понял, когда увидел на нежно-голубом дисплее окошечко со своим именем, что подвергся учету: и вода, и электричество, и пицца, и сэндвич, и русский завтрак с обедом, вредоносной колбасой и сливочным маслом: "Сами не знаете, чего творите с собой!", а дружок его, еще университетский, поблескивая дорогими очками, пытался как-то смягчить раздражение преобразившейся, неузнаваемой, к примеру, Людмилы. "Знаешь, извинялся он за постоянный комментарий и агрессивные эпитеты, - женщины ведь быстрее привыкают, чем мужчины, меняются".
- Только "мерси" и "бонжур". А разве так уж необходимо женщине разговаривать? (Смешок.) Ведь кто-то из великих, кажется, Цицерон, сказал одной из своих наложниц: "Молчи и будь прекрасной", - женский голос сзади.
- Сказал, сказал, причем, заметьте, на чистом французском языке и без малейшего акцента.
- Да, древние знали много языков (вздох). Вы не курите?
- Балуюсь.
- "А 1"! - Радостно и победно.
- Ранен.
- "А 2"...
По совету друзей, привез шмат сала, водки, черного хлеба и гречки. "Оставим на Рождество, русский стол, русский стол". И, конечно же, со вздохом про огурчики, про "икра стоит бешеных денег", про скупые местные застолья.
Мы молча переглянулись со стариком.
- В 1525 году Бернардино Луини, ученик Леонардо да Винчи, начал писать знаменитую фреску над алтарем храма Санта Мария дель Грациа в Саронно.
- Писал фреску, а думал о ликерчике?
Продолжает укреплять знакомство. Перешли на ликер. Крепость повышается, но не сдается.
Щелкнула зажигалка.
- Ну и...
- Он выбрал в качестве модели, чтобы написать Мадонну, молодую вдовицу, которая жила при храме. Вдовица была очень польщена и в благодарность угостила Бернардино ликером, который сама приготовила из фруктов, что росли у нее в саду. Так и появился знаменитый ликер "Амаретто ди Саронно", преподавательские нотки, венчающие финал истории.
- Значит, вдовушкин рецепт?
- Простите, вы не могли бы не курить, ведь мы снижаемся, - я попросил ее очень любезно, даже мягко, приоткрыв губы в вальяжной улыбке, я как бы подсказывал ей, что нужно сделать, а не просил.
- О чем вы? - резко переспросила она. - Что вам нужно? Я не понимаю!
Я не стал повторять просьбу.
- У вас очень красивые часы, - наконец сказал мой сосед.
Я видел, что он то и дело поглядывал на них.
- Верно, - согласился я.
Я развернул руку и замер: секундная стрелка стояла. Часы показывали половину десятого.
15
Господи, еще и эта госпожа Пишон! Но почему именно теперь, зачем именно теперь! В отделе на письменном столе записка: "Петр Иванович! Вас добивается некая госпожа Пишон, Элен Пишон. По ее словам, из "Пари Матч". Хочет интервью о Вашей последней "японской экспедиции"... и т.д. Я знал, что Элен ищет со мной встречи - старинная знакомая, подружка из эпохи шестидесятых, прошедшая все стадии увлечения и увлеченности тем, что здесь: интеллектуалами и алкашами, чиновниками и доносчиками, влюбилась в вологодского поэтишку, зачитывавшегося Плинием, цитировавшего латынь с гортанным оканьем и путавшим все на свете ударения, умыла и вывезла, содержала и упрекала, поколачивал ее, поддразнивал в теплые минуты "пустышечкой", но уплетал за обе щеки все, что накладывали, так и не выучил ни словечка из их "тарабарщины", приезжал туристом в дорогой коже и кашне, детей родила, развелись, любила сюда приезжать, восторгалась, осуждала, последнее время, опасаясь дружеских просьб и неумеренных визитов, обожала мамины голубцы, наконец, вынесла окончательный вердикт: "Русские умеют только писать стихи - и больше ничего", не забывая с неумолимой четкостью каждую, пускай даже копеечную, трату запротоколировать и потом списать с налога, поместив ее в графу "деловая встреча" или "расходы, связанные с профессиональными интересами". О том, что она здесь и ищет со мной встречи, мне рассказала мама, она дозвонилась ей на дачу, радостно сообщила, что привезла ее любимого вербенового чаю, спросила, не ожидает ли она меня, мама опять упрекнула меня, что не еду к ней, тоскливо по вечерам, телевизор осточертел, ягоды, Лелька уже дважды приезжала к ней, а я так редко вижу дочь, подышал бы, чего в городе сидеть - душно, я обещал, понимая, что не приеду.
