Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ
И когда начиналъ вдругъ говоритъ этотъ суровый и жесткій человѣкъ такъ снисходительно, дружески и мягко, не могу я тебѣ выразить, до чего услаждалось мое сердце и чего бы я не готовъ былъ для него сдѣлать тогда.
Но мать моя справедливо отвѣчала ему: «Прежде всего посмотримъ, что́ скажетъ мой мужъ. Онъ глава дома, и мы ожидаемъ теперь его возвращенія. Не нашему уму, деревенскихъ и неученыхъ женщинъ, судить о такихъ дѣлахъ!»
— Пусть будетъ такъ, — соглашался учитель.
Отца моего точно мы ждали каждый день… Два слишкомъ года прошло уже съ тѣхъ поръ, какъ онъ привезъ меня съ матерью въ Загоры и возвратился на Дунай. Онъ писалъ намъ, что на счастье его въ Тульчу пріѣхалъ недавно изъ Аѳинъ двоюродный братъ моей матери, человѣкъ очень богатый и съ вліяніемъ. Онъ купилъ себѣ домъ и открылъ на Нижнемъ Дунаѣ обширную торговлю хлѣбомъ, и думаетъ завести большую паровую мельницу на берегу рѣки. Быть можетъ, отецъ упроситъ его стать поручителемъ по дѣлу Петраки-бея и Хахамопула и тогда сейчасъ же пріѣдетъ самъ въ Загоры. Онъ писалъ еще намъ печальную вѣстъ о томъ, что глаза его очень слабѣютъ.
VII.
Наконецъ дождались мы отца. Пріѣхалъ онъ подъ вечеръ. Какъ мы были рады, что́ говорить! Онъ поцѣловалъ руку у коко́ны-Евге́нко, а мы всѣ, и мать, и я, и Константинъ-старикъ, у него цѣловали руку.
Матери отъ радости дурно сдѣлалось. Она сѣла на диванъ и держалась за грудь, повторяя со вздохами: «ахъ, сердце мое! ахъ, сердце мое!» Отецъ тоже вздыхалъ и улыбался и ей, и мнѣ, и всѣмъ… и словъ не находилъ. Такая была радость! Такой праздникъ! Боже! Кинулись мы потомъ всѣ служить ему. Кто очагъ затапливалъ, кто кофе варіть у очага садился, кто рукомойникъ несъ руки ему мыть, двое разомъ на одну ногу его бросались, чтобы сапоги ему снять. Сосѣдъ за сосѣдомъ въ комнату собрались, отецъ Евлампій, Стиловъ старикъ, жена его, дочери, сыновья, Несториди съ женой, все село, кажется, сбѣжалось… Двое цыганъ пришли, и тѣ сѣли на полу у дверей… И тѣмъ отецъ жалъ руки, и тѣхъ благодарилъ.
Всѣ его любили, потому что онъ не искалъ никого обидѣть и былъ очень справедливый человѣкъ.
Когда отецъ покушалъ и отдохнулъ, онъ разсказалъ намъ подробно, что́ случилось. Незадолго до отъѣзда его изъ Тульчи греческій консулъ уѣхалъ на два мѣсяца въ отпускъ въ Элладу и передалъ управленіе своего консульства англійскому консулу г. Вальтеру Гею. Валътеръ Гей этотъ родомъ изъ Сиріи (его мать была, кажется, православная изъ арабской семьи); человѣкъ онъ отчаянный и капризный, хоть и бѣденъ и семьей обремененъ большою, но всегда грубитъ всѣмъ и даже вовсе не въ духѣ своего правителъства пишетъ и дѣйствуетъ. Ему велятъ турокъ хвалить, а онъ ихъ порицаетъ и критикуетъ во всемъ. Ему велятъ быть осторожнѣе, а онъ, что́ ни шагъ, то опрометчивость, ссора, дерзость… Маленькій, желтый, сердитый. «Я самъ варваръ!» кричитъ онъ всегда. «Всѣ мы, европейцы, хуже азіатцевъ варвары! Оттого у насъ и законы хороши и строги на Западѣ, что изверга и разбойника хуже западнаго человѣка нѣтъ. Дай намъ волю, дай намъ волю только, и мы сейчасъ китайца за косу, негра повѣсимъ, пытки неслыханныя выдумаемъ, турку дышать не дадимъ, къ Пирею эскадру приведемъ изъ-за жида Пачифико. Варвары, изверги мы всѣ, европейцы, и хуже всѣхъ англо-саксонское свирѣпое племя… Дома мы смирны отъ страха закона… А здѣсь посмотри на насъ, кого мы только не бьемъ… За что́? За то, что насъ здѣсь не бьютъ». Однажды случилось, что австрійскій драгоманъ, сидя у него, замѣтилъ ему на это: «Невозможно, однако, согласиться безусловно съ этимъ». «Нѣтъ», говоритъ г. Вальтеръ Гей, «соглашайся безусловно!» «Не могу», говоритъ драгоманъ австрійскій. «Ну такъ пошелъ вонъ изъ моего дома! Развѣ за тѣмъ я тебя приглашаю въ домъ мой, чтобы ты противорѣчилъ мнѣ и безпокоилъ меня этимъ! Вонъ! Кавасы! выбросьте этого дурака за ворота!»
Австрійскій консулъ писалъ, писалъ по этому дѣлу множество нотъ и донесеній самому Вальтеру Гею и въ Вѣну; а лорду Бульверу, который самъ капризенъ былъ, нравились, видно, капризы г. Гея, и ничего ему не сдѣлали.
Вотъ какъ разъ около того времени, какъ г. Вальтеръ Гей принялъ въ свои руки греческое консульство, Петраки-бей поссорился съ отцомъ за церковный вопросъ и сталъ хлопотать въ Портѣ, чтобъ отца моего въ тюрьму посадили. Пока самъ паша былъ тутъ, дѣло не подвигалось, потому что паша былъ человѣкъ опытный и осторожный. Г. Вальтеръ Гей между тѣмъ далъ моему отцу комнату у себя въ консульствѣ и говорилъ ему:
— Здѣсь тебя никто не возьметъ, берегись только на улицу днемъ выходить. Самъ знаешь, что твой греческій паспортъ неправильный и турки его знать не хотятъ. Да и правы турки, потому что министры ваши эллинскіе за двадцать франковъ взятки сатану самого гражданиномъ признаютъ. Хорошо королевство! Это все Каннингъ нашъ безпутный и сумасшедшій лордъ Байронъ, котораго надобно было бы на цѣпь посадить, надѣлали! А я ужъ усталъ отъ ссоръ и больше ни съ кѣмъ никогда вздорить не буду! И ты на меня и на помощь мою не надѣйся, издыхай здѣсь въ комнатѣ, какъ знаешь самъ, пока твой консулъ вернется. Тамъ ужъ они съ пашой хоть въ клочки изорви другъ друга, такъ мнѣ ужъ все равно. Я старъ и боленъ и умирать скоро надо мнѣ; какое мнѣ до васъ всѣхъ дѣло!
Такъ говорилъ отцу г. Вальтеръ Гей, и отецъ около мѣсяца не выходилъ изъ англійскаго вице-консульства.
Наконецъ сталъ тосковать и началъ выходить по вечерамъ.
— Берегись! — говорилъ ему Вальтеръ Гей; — не буду я заступаться.
Замѣтилъ Петраки-бей, что отецъ ходитъ къ роднымъ и друзьямъ иногда темнымъ вечеромъ. Поставили турки въ угоду Петраки человѣкъ пять-шесть заптіе изъ самыхъ лихихъ арнаутовъ поблизости англійскаго вице-консульства. Только что сѣло солнце, вышелъ отецъ тихонько и идетъ около стѣнки. «Айда!» и схватили его арнауты и повлекли въ конакъ. Однако отецъ успѣлъ закричать кавассу англійскому:
«Османъ! море́! Османъ! схватили меня!» Османъ услыхалъ, мигомъ къ консулу. А Вальтеръ Гей въ халатѣ и туфляхъ… Ни шляпы не надо, ни сапогъ… въ туфляхъ, въ халатѣ, съ толстою палкой въ рукѣ; кавассъ за нимъ едва поспѣваетъ. Ужъ они на площади, на базарѣ, при всемъ народѣ, одного заптіе — разъ! другого — два! у третьяго ружье со штыкомъ изъ рукъ вонъ. Тѣ не знаютъ, что́ дѣлать! Какъ на консула руку поднять. «Консулъ!» одно слово. Опустили бѣдные турки голову, а Вальтеръ Гей взялъ отца подъ руку и кричитъ:
— А, варвары! годдемъ! варвары!.. Нѣтъ, врете, я хуже васъ варваръ! Я, варваръ, я!.. — И увелъ отца домой. А на другой день пошелъ въ конакъ, засталъ тамъ только того чиновника, который вмѣсто паши векилемъ19 былъ потому, что паша уѣхалъ въ Галацъ по дѣлу, и говоритъ ему:
— А, это ты, ты… посягаешь на чужихъ подданныхъ… Васъ просвѣщать хотятъ, а вы анархію варварскую сами заводите. Такъ вотъ я вамъ еще хуже анархіи заведу…
— Pardon, мусье консулосъ, pardon! — говоритъ ему несчастный векиль: — Кофе, эффенди мой, чубукъ одинъ, садитесь, садитесь, господинъ консулъ.
— Не сяду! не сяду! Сяду я дома и лорду Бульверу самому напишу сейчасъ, какъ ты, именно ты меня оскорбилъ и что я даже здѣсь больше служить не могу.
— Сядьте, успокойтесь, господинъ консулъ. Англія — великая держава.
— Нѣтъ, не великая, когда даже ты можешь ее оскорбить.
— Сядьте, умоляю васъ. Бре20, кофе! бре, чубукъ… Нѣтъ! Чего же вы желаете? все будетъ по-вашему.
— Сяду я, — говоритъ г. Вальтеръ Гей, — съ тѣмъ, чтобы писарь сейчасъ написалъ тескере на проѣздъ Полихроніадесу на родину.
— Какъ турецкому подданому, эффенди мой, извольте…
— Нѣтъ, — говоритъ Вальтеръ Гей.
— Аманъ! аманъ! Что́ же съ моею головой будетъ, господинъ консулъ! Что́ съ нею будетъ, если я пропишу на паспортѣ его эллинскимъ подданнымъ, когда мое государство его таковымъ не признаетъ, и вы сами знаете, что онъ райя.
— Да, райя; а ты не пиши и не юнанъ тебааси, и не Османли тебааси, а просто эпирскій уроженецъ и торговецъ города Тульчи.
— Извольте, извольте, но что́ скажутъ его противники? Что́ закричитъ Петраки-бей послѣ этого? Эффенди мой, эти люди очень сильны у насъ! очень сильны!
— Такъ это у васъ девлетъ? Такъ это у васъ держава, чтобы носильщика, хамала, Стояновича этого, чтобы болгарскаго мужика Петраки-бея, предателя и вора, трепетать!.. Прочь чубуки! Прочь кофе!
— Пишемъ, пишемъ, какъ вы говорите, эффенди мой! Дружба — великое дѣло!
— Великое! великое! — говоритъ Вальтеръ Гей.
И кончилъ онъ такъ дѣло и отправилъ отца на родину, а Петраки-бею отъ себя велѣлъ сказать, чтобъ онъ ему на улицѣ не встрѣчался бы долго, долго, потому что онъ человѣкъ больной и легко раздражается.
Передъ отъѣздомъ своимъ отецъ, однако, чтобы сердце его было въ Загорахъ покойнѣе, упросилъ г. Діамантидиса (того двоюроднаго брата моей матери, который изъ Аѳинъ пріѣхалъ и въ Тульчѣ мельницу собирался строить) остаться за него поручителемъ передъ турецкимъ начальствомъ по дѣлу Стояновича. Не хотѣлось ему также при этомъ и турокъ оскорблять такимъ видомъ, что онъ ихъ знать не хочетъ и не боится и всю надежду возлагаетъ лишь на г. Вальтера Гея.
