Константин Леонтьев - Одиссей Полихроніадесъ
— Учитель ты мой любезный! — говорила она ему, складывая предъ нимъ руки. — Очи ты мои, золотой мой учитель, кузумъ-даскала! барашекъ ты мой! Отпусти ты это дитя домой не бивши. Я, твоя жена, прошу тебя объ этомъ. Жалко мнѣ, прежалко видѣть эти дѣтскія слезы.
И онъ уступалъ ей.
Самъ Несториди одѣвался хотя и бѣдно, но по-европейски и носилъ шляпу, а не феску, потому что былъ греческій подданный, а не турецкій. Но женѣ не позволялъ мѣнять стариннаго платья, и она покрывалась всегда платочкомъ и носила сверхъ платья толстую нашу загорскую абу безъ рукавовъ.
Кира-Марія, бѣдная, не родила ему ни одного сына. Несториди жаловался на это и былъ правъ, потому что въ Эпирѣ безъ хорошаго приданаго очень трудно выдавать дочерей.
Мать моя однажды спросила у него:
— Здорова ли супруга ваша кира-Марія?
Несториди съ досадой отвѣтилъ:
— Что́ ей дѣлается! Собирается новую дѣвчонку родить!
— А можетъ быть и сына? — сказала мать.
— Куда ей сына родить!
Былъ тутъ и докторъ Стиловъ, старикъ, онъ ласково сказалъ Несториди:
— Это все оттого, что вы, господинъ Несториди, очень страстный эросъ къ молодой супругѣ питаете. Сила чувства на вашей сторонѣ, оттого женскій полъ и родится. Это и наукой замѣчено нашей.
Несториди покраснѣлъ и сказалъ сердито:
— Если это истинною наукой открыто, — иной разговоръ, а если вашею наукой загорскихъ врачей, которыхъ университетъ тутъ недалеко въ пещерѣ воздвигнутъ, такъ ужъ позволь мнѣ не вѣрить этому открытію17.
Добрый старичокъ Стиловъ замѣтилъ ему на это недурно, что и пещера не вредитъ.
— Въ пещерѣ любитъ пребывать сова, птица Аѳины, богини премудрой. Вотъ что́, друже ты мой!
А мать моя тогда сказала учителю:
— За что́ вы, учитель, сердитесь? Развѣ стыдно эросъ имѣть къ законной супругѣ? Она же у васъ хоть и ростомъ маленькая, но весьма пріятная кирія и всякому человѣку понравиться можетъ.
— Великая пріятность! — возразилъ Несториди. — Нашли что́ хвалить! «Что́ сто́итъ рачокъ морской и много ли въ немъ навару?» Забыли вы эту пословицу греческую? Вотъ что́ такое жена моя.
Стыдился Несториди такихъ разговоровъ искренно, но досадовалъ онъ больше притворно, ибо жену свою онъ точно, что отъ всего сердца любилъ. Нѣжностей только не вмѣщала душа его никакихъ, такъ онъ и самъ выражался.
Да! Въ семьѣ онъ былъ патріархальный властелинъ и «мѵжъ, какъ надо быть мужу: будь нравствененъ, супругъ; будь самъ цѣломудренъ и къ женѣ справедливъ, но строгъ; жена сосудъ слабый». Но для государства онъ былъ демагогъ внѣ всякой мѣры и часто объяснялъ свои чувства такъ: «Не постигаетъ мой умъ и никогда не постигнетъ, почему кто-либо другой будетъ выше меня по правамъ. Умъ и сила воли — вотъ моя аристократія, вотъ мой царь, вотъ властъ и права! Другихъ я не знаю!»
Несториди былъ очень ученъ для простого сельскаго учителя; зналъ превосходно древній эллинскій языкъ, недурно итальянскій, понималъ немного и французскій, но говорить на немъ не могъ.
Онъ издалъ не такъ давно въ Аѳинахъ довольно большой трудъ, Хронографію Эпира, гдѣ старался быть сжатымъ и яснымъ, какъ нѣкоторые историки древности; собиралъ пословицы наши народныя и записывалъ сельскія пѣсни. Прочитывая громко эти пѣсни, онъ иногда бранилъ грековъ за то, что европейцы будто бы лучше ихъ умѣютъ цѣнитъ подобныя произведенія простонароднаго творчества, или, указывая тайкомъ на отца Евлампія, прибавлялъ при немъ съ намѣреніемъ: «Да! Нѣмцы, напримѣръ, потрудились много, а вотъ русскіе-то ничего этого, я думаю, и не знаютъ! Замерзли тамъ въ лѣсахъ и болотахъ и ничего о грекахъ не смыслятъ. Торгуютъ греки, хитрый народъ… А поэзія наша?.. Не спрашивай!»
Отецъ Евлампій зналъ, что онъ для него это говоритъ нарочно, и отвѣчаетъ бывало съ упрекомъ: «Неразумное я дитя тебѣ, что ты дразнить меня будешь?» Или съ досадой: «Ядъ ты опять источаешь свой?» Либо еще: «Нѣмцамъ дѣла лучшаго нѣтъ, какъ твои разбойничьи пѣсни сбирать, а русскимъ не до нихъ. У нихъ дѣло есть, какъ свое царство хранить, какъ Богу молиться, какъ мудрымъ правителямъ своимъ подчиняться!»
— Такъ, такъ, святый отче! — возражалъ учитель. — Я давно ожидаю, когда это вы, попы и монахи, совсѣмъ насъ, грековъ, погубите.
Несториди умѣлъ очень искусно пробуждать въ ученикахъ своихъ патріотическія чувства и пользовался всякимъ случаемъ, чтобы напомнить намъ, что мы эллины!
Когда ученикъ его смотрѣлъ на карту и отыскивалъ скромные предѣлы нынѣшней Эллады, онъ любилъ спрашивать: «Да! А не помнишъ ли ты, до какихъ предѣловъ простиралась македонская власть, просвѣщенная эллинами, а потомъ Византія, просвѣщенная чистою вѣрой Христа?»
Рука ребенка уходила далеко до горъ Кавказа, къ истокамъ Нила, къ дикимъ дакійскимъ берегамъ.
Глаза другихъ дѣтей слѣдили за рукой товарища, и пріучалась постепенно вослѣдъ за взорами летать и мечтать.
Когда мы предъ нимъ перечисляли народы, которые населяютъ Турецкую имперію, онъ не забывалъ и тогда напомнитъ намъ, что́ такое греки.
Онъ спрашивалъ у насъ: «какой изъ всѣхъ народовъ Турціи способнѣе и къ воинскимъ подвигамъ и къ наукѣ?» Мы спѣшили отвѣчать: «Христіане». И Несториди соглашался… «Да! Христіане… то-есть, ты хочешь сказать этимъ — греки. Греки, скажи, способнѣе всѣхъ».
Иначе сталъ говорить онъ намъ, когда мы выросли большіе.
Я помню, позднѣе, когда мы оба съ нимъ, — я ученикомъ, а Несториди наставникомъ, — жили вмѣстѣ въ Янинѣ, онъ обращался съ такою рѣчью:
— Несмотря на тяжкія условія, о коихъ распространяться здѣсь нѣтъ нужды, византійское просвѣщеніе продолжало, подобно живоносному источнику, струиться въ тѣни и питать корни новыхъ всходовъ. Болгары, молдаване, валахи, сербы, русскіе, обязаны всѣмъ духовнымъ существованіемъ своимъ однимъ лишь остаткамъ греческаго просвѣщенія, которое не могло стереть съ лица земли никакое жесточайшее иго. Два раза цвѣлъ эллинскій народъ; онъ далъ сперва міру безсмертные образцы философской мудрости, искусствъ и поэзіи, и потомъ, оживленный духомъ ученія Христа, онъ благоустроилъ православную церковь, утвердилъ незыблемый догматъ христіанскій и оставилъ въ наслѣдство человѣчеству новые образцы краснорѣчія и возвышенныхъ чувствъ въ проповѣдяхъ святыхъ отцовъ и въ гимнахъ богослуженія, въ этихъ греческихъ гимнахъ, воспѣваемыхъ съ однимъ и тѣмъ же восторгомъ, съ одною и тою же вѣрой въ снѣгахъ сибирскихъ и въ знойныхъ пустыняхъ Сиріи и древняго Египта, въ роскошныхъ столицахъ, подобныхъ Аѳинамъ, Москвѣ, Вѣнѣ, Александріи, и въ самомъ бѣдномъ селѣ воинственной Черногоріи, въ дикихъ Балканскихъ горахъ и въ торговомъ Тріестѣ! Помните, что весь міръ, все человѣчество обязано грекамъ до скончанія вѣка почти всѣмъ, что́ у человѣчества есть лучшаго: вѣчными образцами воинской доблести Леонидовъ и Ѳемистокловъ, философской мудростью Сократовъ и Платоновъ, образцами прекраснаго въ созданіяхъ Софокла и Фидія и, наконецъ, какъ я вамъ сказалъ уже, воздвиженіемъ твердыхъ, незыблемыхъ основъ святой церкви православной нашей, одинаково приспособленной къ понятіямъ и чувствамъ мудреца и простѣйшаго землепашца, царя и нищаго, младенца и старца. Вы меня слушаете теперь внимательно, — прибавлялъ онъ нерѣдко, — но я знаю, что вы еще не въ силахъ понять вполнѣ то, что́ я вамъ говорю… Придетъ время, когда все это будетъ вамъ гораздо яснѣе… Вы поймете, когда будете старше, почему мы, эллины новѣйшаго времени, вызванные въ третій разъ къ новой жизни трудами Кораиса, мученическою смертью патріарха Григорія, кровавыми подвигами столькихъ героевъ Акарнаніи, острововъ и нашего прекраснаго Эпира, почему мы въ правѣ надѣяться на будущее наше и на то, что мы третій разъ дадимъ вселенной эпоху цвѣта и развитія. Малочисленность племени нашего пусть не смущаетъ васъ. Римъ, объявшій постепенно весь міръ, начался съ небольшого разбойничьяго гнѣзда на берегахъ Тибра, съ городка, который, вѣроятно, былъ бѣднѣе и хуже нашего Франга́десъ; Россія имѣла, лѣтъ двѣсти, триста тому назадъ, не болѣе шести или семи милліоновъ жителей, по мнѣнію нѣкоторыхъ германскихъ статистиковъ, и вы видите, чѣмъ стала теперь эта Россія, — Россія, которой народъ не могъ сравниться съ нашимъ по природнымъ способностямъ своимъ, по гордой потребности свободы, по энергіи и предпріимчивости.
Такъ говорилъ намъ Несториди, когда мы стали велики. Скажи мнѣ, могли ли мы при немъ забыть свободную Грецію? Теперь Несториди давно уже уѣхалъ изъ Эпира. Онъ ѣздилъ съ тѣхъ поръ два раза въ Германію. Онъ сталъ приверженцемъ Турціи; живетъ у береговъ Босфора, и прежняя подозрительность его противъ славянъ обратилась постепенно въ яростное ожесточеніе. «Схизму, схизму намъ! — восклицаетъ онъ, — чѣмъ дальше отъ славянъ, тѣмъ лучше. Не только потому, что этимъ отдаленіемъ мы пріобрѣтемъ довѣріе Германіи и Англіи и самихъ турокъ, которыхъ необходимо отнынѣ намъ хранить на Босфорѣ, какъ зѣницу ока, но еще и вотъ почему (тутъ онъ обыкновенно понижаетъ голосъ и добавленіе это сообщаетъ, конечно, не всякому)… вотъ почему… Православіе, сознайся, устарѣло немного въ формахъ своихъ, понимаешь? Духъ эллина, другъ мой, есть творческій духъ… Отдаляясь отъ славянъ, мы быть можетъ постепенно создадимъ иную, новую, неслыханную религію… И новая религія эта будетъ новою основой новому просвѣщенію, новой эпохѣ эллинскаго процвѣтанія. Понялъ теперь ты меня или нѣтъ? Постепенно и неслышно, незримо и постепенно создаются великія вещи!» Онъ угощаетъ теперь турецкихъ чиновниковъ и беевъ, изучаетъ арабскую литературу и Коранъ и увѣряетъ не только встрѣчныхъ ему и знакомыхъ эпирскихъ мусульманъ, которые, какъ ты знаешь, дѣйствительно одного племени съ нами, но и всѣхъ анатолійскихъ и румелійскихъ турокъ, что они эллины.
