Федор Крюков - Группа Б
— Дымно у вас тут, — сказал генерал.
— Есть немного.
Липатов, серый, молчаливый, с плебейским лицом, тихий человек, никогда ни на что не роптал. Природа в избытке наделила его высокой мудростью терпения и философской невозмутимости. И голос у него был тихий, деликатный, девичий.
— А где же тут сестры помещались?
— Сестры вчера еще в Ласковцы отбыли.
Генерал вопросительно посмотрел на Липатова, — чуть-чуть как будто иронией звучало это «отбыли». Но Липатов стоял перед ним, с жестяным чайником в руках, как всегда — серый и смирный, и ничего нельзя было прочитать на его замкнутом, спокойном лице с длинным носом.
— Что же, не понравилось?
— Как видно…
Липатов налил солдату, протянувшему кружку, из чайника, придерживая крышку средним пальцем, и мягко прибавил.
— Да тут и действительно не очень удобно. Главное: угарно…
Он деликатно выгораживал сестер, как нянька балованных ребят.
— Ну, да, — ответил генерал, охотно соглашаясь. Обобрал последние мокрые сосульки с усов и бороды, рассмеялся: — Я же был против их поездки. Но Осинина такую истерическую сцену закатила… Э, шут с ними! Эти «слабые женщины» въелись мне в холку!.. Ну что ж, вам пора отдохнуть? Вас сменяет Глезерман. Охотой вызвался…
— Слушаю.
Они вылезли из землянки на воздух. Генерал, жмурясь от белого света и снежного песку, щекотавшего лицо, засмеялся от удовольствия, — так приятен был после духоты и дыма холодный чистый воздух, белый свет и все эти пустынные холмы, курившиеся белым куревом. Из курева вырастали рассеянные темные облака, плыли к землянкам. Ближе — они сжимались, умалялись в росте, принимали очертания зябко согнувшихся человеческих фигур, занесенных снежной пудрой.
— В халупу? Да, да… Мне и Милитона повидать надо. Отлично. Иду…
Генерал потоптался, оглянулся на мерзлый валенок, торчавший из-под брезента, потер лоб.
— Так вы не ждите, Иван Николаевич: поедят лошади, можете ехать. Ну, пока до увиданья…
В халупе было тепло и — после землянки — даже уютно. Доктор Милитон Андреевич, начальник связи подпоручик Козлов и казачий прапорщик резались в преферанс. За чаем с леденцами генерал быстро согрелся.
Петропавловский весело рассказывал о сестрах — Осининой и Гиацинтовой, — изобразил в лицах, как постепенно угасало в дымной землянке их самоотверженное рвение. Прапорщик и подпоручик восклицали: — Ого! — когда он вставлял крепкие семинарские остроты. Генерал чувствовал, что тяжелеют веки, дремота тонким туманом заволакивает лица и звуки, отодвигает их в даль, наливает тело блаженным равнодушием ко всему на свете.
— Я шесть перевязок ночью сделал и двадцать рублей продул вот поручику… — жужжал где-то далеко бас доктора: — вазелину так и не привезли?..
— Нет, — с трудом стряхивая дремоту, отвечал генерал.
— Я же телефонировал!
— Где ж его взять?
— А сало соленое прислали. Соленым смазывать нельзя. Зачем оно мне?
— И сала свежего не нашли…
— Солдаты сожрали, впрочем…
Вошел старик, хозяин халупы, быстро стал говорить что-то. Похоже — какую-то жалобу. Раньше всех уловил ее суть казачий прапорщик.
— Сапоги у него отобрали. Ну, пойдем, деду, разберем…
Когда они вышли, доктор подмигнул с благодушной иронией:
— Казачество… Всю ночь не спали, рыскали с факелами, — и сейчас не дремлют, как видно. А должен сказать: молодцы! Всю ночь таскали солдатишек. Фролов тут есть один, — двоих сразу доставил: одного увязал на седле, другого на спине пер — сам за хвост лошади держался… Умилил он меня, подлец!..
Прапорщик вернулся и сказал:
— Кажется, затихает немного. Ветер как будто убился.
— Ну что с сапогами? — спросил генерал.
— А черт их разберет! Казак говорит: «он сам мне дал надеть, пока мои высохнут». А старик головой мотает: не давал, дескать… Еще стаканчик не прикажете?
— Нет, покорно благодарю. Я должен ехать…
Генерал вздохнул: было так хорошо сидеть в тепле, слушать знакомые остроты доктора, чуть-чуть дремать, закрыв глаза, прислушиваться к тихому пению белой замети, к далекому захлебывающемуся причитанию солдатской матери и к тихо ноющей боли сердца. Никуда не хотелось.
— Я должен доехать в окопы, — прибавил он.
— Зачем это? из любопытства? — спросил доктор.
Генерал и сам не знал хорошенько — зачем? Конечно, больше из любопытства. Но было совестно в этом сознаться. И он сказал с значительным выражением:
— Есть у меня бутылка коньяку…
Все трое — доктор, подпоручик и прапорщик — прижав к груди карты, в радостном изумлении затянули: а-а-а! — и долго не переставали. Генерал смутился.
— Хор-ро-шее дело! — воскликнул доктор.
— Двести тысяч выиграть — вот какое это дело! — растроганным голосом прибавил подпоручик.
— Господа, бутылка все-таки предназначена в окопы, — тоном извинения сказал генерал, и смущенно поскреб голову.
— Мы пойдем за ней хоть в геену огненную! — воскликнул прапорщик.
Два заметенных снегом всадника мелькнули в окне и остановились перед халупой. Слез с коня один — тот, что был в полушубке, видимо — офицер. Он постучал ногами в чулане, отряхая снег, и вошел в комнату.
— Веселая погодка? а? — простуженным голосом спросил он, разматывая башлык, и ласково прибавить длинное пряное словцо. Вышло это у него сочно, кругло и весело.
Игроки отложили карты, — неловко играть при старшем по чину, а вошедший был штаб-офицер. Он обобрал сосульки с усов, поздоровался со всеми за руку и попросил подпоручика вызвать по телефону штаб дивизии.
— Ведь не идиотство ли? — говорил он, принимая от прапорщика стакан чаю: — в двух шагах ничего не видать — ни противнику, ни нам, одинаково. Нет! смена по уставу — ночью! Но как теперь ночью вести роты? Куда зайдешь? Нет! правило, видите ли, как можно! И вот довел-таки до ночи…
Он пересыпал свою речь крепкими словцами, но звучали они у него благодушно и забавно, и в смышленых серо-голубых глазах его не переставал играть юмористический огонек привычного балагура. Так же весело и свободно он говорил и со штабом по телефону, хотя по временам отвечал кому-то почтительно:
— Слушаю, ваше п-ство…
Доктор Петропавловский вполголоса, чрезвычайно благожелательным тоном, сказал генералу:
— Значит, вам не к чему теперь в окопы… Вот, полковник, — обернулся он к веселому подполковнику: — уполномоченный нашего отряда… никак не удержим: дай не дай, в окопы еду…
— Пожалуй, сейчас оно любопытно, — сказал серьезно подполковник: — но смена, показать некому. Вы как-нибудь после приезжайте, милости просим…
— Видите ли, есть у него бутылка коньяку, — продолжал доктор, скашивая глаза на карман генераловой черкески.
— Дело не вредное…
— И вот он… не хотел бы везти ее обратно…
— Но придется, — вздохнул генерал.
Доктор изумленно остановился, окаменел. Засмеялись.
— Неужели повезете?
— Повезу, — твердо сказал генерал.
… К вечеру в самом деле убился ветер, — стало тише. Осела белая муть. Посветлели поля и лежали просторные, холодные, чистые. Прошли на позиции батальоны 8-го полка. Свежие, одетые в сухое, отдохнувшие солдаты шли бодро, весело, перебрасывались шутками, и было что-то бодро волнующее в этом неторопливом, ровном людском потоке, в широком шуршании и шорохе шагов, в смутном жужжании говора.
Генерал возвращался назад вместе с веселым подполковником. Говорили о солдате. Подполковник выказывал свой взгляд отрывочными фразами, говорил немного, но вдумчиво, серьезно, неожиданно мягким, теплым тоном, без крепких словечек.
— Не всех досчитаемся — да, жаль. Но что ж? В порядке вещей. А у противника? То же самое. А может быть, и хуже. Вчера наши на заставу наткнулись — человек семь и идти не годились, остальных привели — чуть живы… Я уверен, Скобелев именно теперь бы и пошел в атаку — даже вот с этакими сопляками…
Они объезжали кучку немудрящих воинов в мокрых шинелях и растоптанных валенках, — десятка с три или четыре. Солдаты медленно, понуро тянулись гуськом, ныряя в сугробах, — мокрые шинели подмерзли, обледенели и погромыхивали, как пустые кубышки.
— Какой роты? — крикнул подполковник.
Пестрые голоса недружно ответили что-то пестрое. Генерал расслышал в хвосте:
— Тринадцатой, вашбродь!.. Сямой!..
Подполковник окинул их долгим, понимающим, хозяйственным взглядом. Помолчал.
— Чудо-богатыри… — проговорил он ласково и добавил четкое многоэтажное слово.
— Роты теперь, поди, уж на месте, обсушиваются, приводят себя в порядок, а вы ползете, как…
Обледеневшие шинели-колокола стояли, апатично-покорные, усталые, почтительно-равнодушные к этому отеческому нравоучению. Изредка шмурыгали носами.
— Доблестные герои! — помолчав, воскликнул подполковник и опять прибавил крепкое словцо: — Христолюбивое воинство!.. Оплот отечества!..
