Влас Дорошевич - Рассказы
Она везде. Она появляется на двери, около окна на стенах, в углах, нагибается надо мной, перетягиваясь через потолок.
Я не могу сделать движения рукой. Её огромные, безобразные, цепкие лапы ползут по стенам, ежеминутно готовые схватить меня и задушить как щенка.
Окаменелый от ужаса, я стою перед нею, боясь пошевелить рукой и ногой, и смотрю, как она покачивает головой при каждом колебании пламени тусклой лампочки, горящей в фонаре.
Я не могу, не могу отвернуться от неё.
Мне страшно. Я чувствую, что она стоит за спиной у меня, и мне неудержимо хочется оглянуться!
Я помню, как увидал её в первый раз, — этого проклятого двойника, который знает всю мою жизнь, который не оставлял меня ни на минуту ни на секунду.
Даже тогда, когда я думал, что я один, он был здесь, — этот двойник, — всё видел, всё подсматривал и издевался надо мной, передразнивая каждое моё движение.
Тогда я тоже думал, что я один.
Жена лежала в забытье, прикрытая атласным стёганым одеялом. На его светлом фоне, около самой её головы, виднелось большое пятно от какого-то пролитого лекарства.
Мне были противны и это грязное пятно и это красное от жара лицо, с запёкшимися губами, закрытыми глазами, посиневшими, распухшими веками, косичками мокрых волос, приставших к потному лбу.
Изредка она тихо стонала, и я брезгливо подавал ей ложку какого-то питья, с отвращением приподнимая другою рукой потную, мокрую голову.
Когда она шевелилась под одеялом, её тело казалось мне каким-то огромным червяком, которого мне хотелось раздавить.
Она возбуждала во мне гадливость и ненависть, — эта женщина, допившаяся до горячки.
Если я не душил её, то только потому, что без отвращения не мог подумать, как я коснусь руками её жирной, влажной, горячей шеи с надувшимися жилами.
Взять подушку и задавить её.
Когда эта мысль пришла мне в голову, меня неудержимо потянуло к постели.
Схватить подушку, кинуть ей на голову, нажать коленкой раз, два, подержать так минут пять или десять, — и всё кончено, это большое, расплывшееся тело перестанет хрипеть, сопеть, дышать с каким-то отвратительным присвистом, каждым стоном, каждым вздохом заставляя меня передёргиваться с ног до головы.
Я то готов был кинуться на неё, чтоб кончить всё сразу, то тихо подбирался к кровати, осторожно протягивая руку к постели, боясь, чтоб жена не очнулась и не закричала.
Но что-то удерживало меня. Что именно — не знаю.
Что-то…
Напрасно я призывал на помощь весь свой ум, всю свою логику.
Ведь я же умный человек. Я понимаю, что всё равно, — теперь, через полгода, через год, через два. Ну, она выздоровеет. Снова начнётся беспробудное пьянство, дикие, безобразные, отвратительные сцены. Ведь она не может не пить. У неё алкоголизм. Зачем же я-то, я-то ещё полгода, год, быть может, целых два должен выносить всё это?
Два года…
В ужасе я даже закрыл глаза. Мне так и представилось это пьяное лицо, с бессмысленными оловянными глазами, перекосившимися бледными губами, бессильно отвисшими одутловатыми щеками.
О, как я ненавидел это лицо, эту женщину в эти минуты!
А что-то мешало мне сделать шаг и взять подушку.
Что-то крепко держало меня словно прикованным на месте, не давало поднять руки.
Да ведь не мальчик я на самом деле. Ведь не верю же я в эту «совесть», которую выдумали для того, чтоб пугать дураков и слабонервных людей.
Ведь сколько раз я думал задушить её, когда она, пьяная, безобразная, пахнувшая алкоголем, храпела около меня. И каждый раз я думал об этом спокойно, холодно, не чувствуя сожаления к этой женщине-полуживотному, отравившей, исковеркавшей, изломавшей всю мою жизнь.
Её следовало задушить прямо-таки из сожаления и к ней и к самому себе. Что это за жизнь? И за что должен мучиться я?
Если что меня останавливало тогда, так это боязнь ответственности, боязнь погубить себя из-за этого полутрупа, который и без того уже разлагается.
И вот сегодня… Сегодня случай прекратить эту мучительную, ужасную, безобразную агонию, которая может протянуться ещё года два.
Сегодня доктор, уезжая, сказал:
— Боюсь, чтоб с ней не случилось апоплексического удара.
Он может случиться.
Отчего же не заставить его случиться?
Сегодня или никогда. Здесь нет даже преступления. Здесь просто отвращение и жалость. Неужели какое-то неизвестное «что-то» может пересилить все доводы разума, логики, может помешать сделать мне то, что я передумал, перечувствовал, давно уже перестрадал? Неужели я не могу?
Не знаю, сколько времени я думал и боролся сам с собой, но я вздрогнул и очнулся под её пристальным взглядом.
В двух шагах она, очнувшись, смотрела на меня широко раскрытыми от ужаса глазами, словно читая на моём лице мои мысли. Она приподняла голову и шевелила губами, тщетно стараясь крикнуть.
В её глазах было столько мерзкого, животного ужаса, что у меня пробежали какие-то противные мурашки по всему телу и во мне проснулось бешеное желание задавить это противное, мерзкое животное, делавшее судорожные движения.
Я кинулся на неё и, придавив подушкой её лицо, навалился на подушку всею тяжестью своего тела.
Два-три конвульсивных движения её тела заставили меня ещё сильнее с отвращением нажать подушку.
Затем всё как-то кругом пошло у меня в голове, я вдруг почувствовал страшную усталость и впал в какое-то забытьё.
Не помню, сколько времени оно продолжалось, но я очнулся с мыслью:
— Не видал ли меня кто-нибудь?
Кругом было тихо. Я, на всякий случай, оглянулся. Никого.
Как вдруг я вскрикнул.
Напротив, на стене, навалившись на что-то всею своею массой, лежало чёрное чудовище, медленно поворачивая свою огромную голову.
Я закричал, кинулся с подушкой в руке к двери, но оно, тоже схватив что-то огромное чёрное, одним шагом перешагнуло через всю комнату и стало прямо предо мною, загородив дорогу.
Тогда я закричал от ужаса и упал без памяти.
Сбежавшаяся прислуга нашла меня около двери лежащим без чувств, с крепко зажатою подушкой в руке. Труп жены уже холодел. Доктора нашли, что она умерла от апоплексического удара, и утешали меня в моём «горе», говоря:
— Этого и следовало ждать.
Я, впрочем, не помню, что именно говорилось, что делалось вокруг в течение этих трёх дней.
Я был занят своими мыслями. Ночная сцена не вызывала во мне ни ужаса ни отвращения, — я просто старался не думать о ней, и это мне удавалось. В общем я чувствовал себя спокойным и как-то равнодушным ко всему.
Так шло до самых похорон.
Я стоял около могилы, где-то в толпе, когда все расступились, чтоб пропустить меня бросить первую горсть земли.
Что-то пели. Кто-то плакал.
Я спокойно сделал два шага к жёлтой куче песку, которая возвышалась на краю могилы, и вдруг передо мной скользнула по земле и потянулась в могилу она, моя тень.
Она, та самая, которая видела всё, она снова появилась передо мной, чтоб повторить мне всё, и тянула меня за собой в могилу.
Говорят, я страшно закричал.
Но я помню только, что услышал словно какой-то чужой, страшный, раздирающий душу вопль и кинулся вперёд, чтоб задушить «её»…
Не помню, что я потом говорил, кричал, делал, что со мной было, — когда я очнулся, я сидел на каком-то могильном памятнике, окружённый толпою провожатых, кто-то подавал мне воды, кто-то советовал прийти в себя.
Мне сразу бросились в глаза изумлённые лица, послышались разговоры, восклицания:
— Этого не может быть!
— Он просто помешался!
— Однако!
— Невозможно!.. Он так терпеливо сносил!..
— Бывает, что убийцы в такие минуты…
— Просто бред!
— Тс. Он очнулся!
Я понял, что, вероятно, что-нибудь сказал, тревожным взглядом оглянул всех, поднялся, чтобы что-то сказать, — и вдруг увидел, как какое-то тёмное пятно скользнуло по памятнику. У меня остановилось сердце: через памятник переползла моя тень, её голова виднелась на пальто моего знакомого, словно она добиралась, чтоб сказать ему на ухо мою тайну.
Я снова закричал от ужаса, кинулся на моего знакомого, увидел, как тень, вдруг спрыгнув с него, шаром подкатилась мне под ноги, и упал…
Когда я очнулся на этот раз, я лежал в своём кабинете. Пахло лекарствами. В окна бил ослепительный солнечный свет.
У стола моя дальняя тётка мастерила какое-то питьё. Около меня была сиделка.
Сначала я никак не мог сообразить, что произошло, но сиделка начала поправлять подушки, и мне сразу вспомнилось всё. И вдруг я лежу на той самой подушке…
— Тётя… тётя… — крикнул я, вскакивая на постели, — это не та самая подушка?.. Не та?..
А по стене выросла чёрная, безобразная тень и чутко прислушивалась, та ли это самая подушка, или нет.
С тех пор «она» не даёт мне покоя.
Я разговаривал со следователем и чувствовал, что она стоит у меня за спиной и внимательно слушает, всё ли и так ли я рассказываю.
