Влас Дорошевич - Рассказы
Мы с женщиной хотели поставить его на ноги. Он падал. Замёрзшие ноги его не держали.
Тогда я схватил его на руки и крикнул:
— Идём! Скорее!
Ведь должен где-нибудь быть открыт какой-нибудь притон для тех, у кого нет угла в такую ночь.
Ведь собираются же где-нибудь нищета, преступление и порок, чтобы сбиться в кучу и согреть друг друга в такую холодную ночь.
— Я знаю такой трактир! — сказала мне моя спутница.
И мы пошли, почти побежали. Я с полуумирающим мальчишкой на руках. Она — продрогшая, стуча на ходу зубами.
Мы бежали по пустым улицам города, уходя всё дальше и дальше в кварталы, населённые нищетой.
— Здесь! — сказала женщина.
Мы прошли через вонючий, грязный двор и нащупали обитую рваной рогожею дверь.
Моя спутница стукнула три раза, — условным стуком.
За дверью послышались шаги и голос:
— Кто там?
— Сашка карманщица.
— Одна?
— Не. С пассажиром.
— С пассажиром?
Дверь отворилась, пахнув на нас клубом сырого, какого-то кислого пара.
Пахло промозглым пивом, дымом скверных папирос.
Это был трактир — притон, торгующий целую ночь.
Приют воров, падших женщин, шулеров самого низкого разбора.
Полусонный хозяин стоял за стойкой. Несколько пьяных за столами, покрытыми грязными скатертями, кричали, ругались, хвастались друг перед другом тем, что лучше было бы скрывать.
— Тише, черти! — крикнул на них половой в опорках на босу ногу. — Не видите, барин.
Пьяные попритихли, с любопытством глядя на меня, на женщину, на замёрзшего мальчишку.
— Давай всего, что только есть, и водки.
— В сей момент! — крикнул половой.
Хозяин засуетился.
Стол уставляли закусками.
Мы с женщиной принялись оттирать руки мальчишке. Она залпом выпила три рюмки водки и начала понемножку согреваться.
Мальчишка пришёл в себя, жадными глазами смотрел несколько минут на расставленную еду, затем схватил ножку заливного поросёнка и кинулся было бежать.
Женщина поймала его за шиворот:
— Ешь тут, пострелёнок!
И, слегка опьяневшая, хохотала, глядя, как он рвал огромными кусками мясо поросёнка и глотал, почти не жевавши, давясь.
— Хо-хо-хо! Боится, что вздуют! Ах, пострел!
Молодая ещё девушка, с узким лбом, низко, над бровями, растущими волосами, — настоящий тип вырождающейся.
— Шишнадцать лет всего! — сказала она, заметив, что я смотрю на неё.
— А давно?
— Третий год.
— А, чёрт — тварь… — расхохоталась по её адресу компания за соседним столом.
Мальчишка продолжал уплетать за обе щеки, с опаской поглядывая на меня.
— Ешь! Ешь!..
— Как зовут? — спросила его «Сашка».
— Петькой.
Они говорили, продолжая жевать, перебрасываясь фразами в антрактах, когда брали руками заливного поросёнка, рыбу, ветчину, варёное мясо.
— Родные есть? Тятька?
— Тятьки нет.
— А мамка?
— Мамка просит.
— Братья?
— Один брат. В новой тюрьме сидит.
— Сёстры?
— Две. Одна ходит. Другая в больнице лежит.
— Форточник, что ли?
— Нет, мал больно. Подросту, в форточники выйду. Покамест так, с лотков где жрать таскаю…
— А ночуешь где? В ночлежном?
— Зачем?
— А где ж?
— Вчерась — в бульварном. Третьего дня — в Александровском. Нынче опять в Бульварный шёл. Не дошёл, зазяб.
«Сашка» кончила есть и вытирала теперь руки о грязную скатерть. Она только пила, не закусывая. Я приказал подать вина.
— Вот это здорово! Совсем по-праздничному.
Мальчишка продолжал глотать с такой же жадностью.
В дверь раздался сильный стук. Так стучит только отчаяние.
Посетители вскочили с испуганным видом.
До меня донёсся шёпот: «полиция?»
В их взглядах на меня я прочёл подозрение: уж не я ли привёл за собой полицию?
Хозяин стоял около лампы-молнии, готовясь её погасить в нужный момент.
Растерявшийся половой побежал отворять дверь.
Донёсся какой-то разговор, и в комнату ворвался человек с видом затравленного зверя, которого преследуют по пятам.
— Ванька! — свободнее вздохнула компания. — Напугал, чёрт!
Но хозяин преградил ему путь.
— Гонят?
— Гонят. Да мы бросились в разные стороны.
— Убирайся!
— Да за мной со следа сбились…
— Сей момент убирайся!..
Хозяин схватил его за шиворот. Половой подскочил, готовый к услугам. Но я схватил хозяина за рукав:
— Стойте… Садись сюда. Если придёт полиция, я покажу, что с вечера сижу здесь с ним. Что он никуда не отлучался. Садись!
«Ванька» посмотрел на меня с изумлением, с недоверием:
— Не сыщик ли?
— Садись, коли барин выправить обещает! — улыбнулся хозяин.
И «Ванька» робко сел на край стула. «Сашка», принявшая на себя роль хозяйки, налила ему рюмку водки.
— Пей!
— С праздником! Рождеством Христовым, — сказал Ванька.
— А ведь и впрямь! С праздником, с Рождеством!
Все потянулись чокаться рюмками, стаканами пива, вина.
— С Рождеством!
— И вас также!
— А ты, пострелёнок, чего хочешь? — обратилась к мальчишке «Сашка».
— Красной водки, которая сладкая!
— Дать ему красной водки, которая сладкая!
— А чего ж не жрёшь, анафема?
— Устал!
Он сидел теперь пыхтя и отдуваясь, словно после тяжёлой работы.
— Дозволите? — спрашивал Ванька, нерешительно протягивая руку к остаткам еды.
— Ешь, ешь! Всё, что хочешь, ешь! — хозяйничала Сашка. — Разговляйся!
И налила Ваньке водки. Он каждый раз произносил всё веселее и веселее:
— С праздником всю честную компанию!
И все, веселея и веселея, чокались. Мальчишка не отставал от других, потягивал наливку, — теперь он весь раскраснелся, согрелся совсем, весело поглядывал кругом и вдруг неожиданно заорал, указывая на «Ваньку»:
— А он жулик! Я его знаю, он жулик!
— Не осуждай, подлец, в такой великий праздник! — наставительно отвечал ему хмелевший «Ванька», а «Сашка-карманщица», совсем пьяная, вдруг вскочила и заорала без толку, без смысла, жестикулируя руками:
— Что ж это такое? Зазвали и вдруг рядом с жуликом посадили. Где ж это видано?
— Молчи, ты…
И он крикнул ей слово, от которого она схватилась за бутылку. «Ванька» тоже угрожающе поднялся с места. Мальчишка полез под стол, крича:
— Жулик! Жулик! Убьёт!
Они кричали друг на друга, обдавая друг друга потоками презрительной, самой обидной брани. Эти подонки старались втоптать друг друга в грязь как можно глубже.
Но я изо всей силы стукнул кулаком по столу, так что мальчишка с любопытством выглянул из-под стола, и крикнул:
— Баста! Ни слова больше! Нет никого здесь, кроме братьев. Веселитесь во имя Бога, братства и любви. Бога, пришедшего в мир с душой незлобивой, как душа младенца!
И я чокнулся со своими собеседниками.
Мы продолжали веселиться, чокаться и шуметь, поздравляя с праздником друг друга.
Меркли звёзды одна за другой, где-то звонили к заутрене, когда я вышел из трактира.
Вышел, оставив совсем пьяную Сашку, еле бормотавшую какие-то несвязные слова, «Ваньку», который почему-то плакал, бил себя в грудь и говорил:
— Сказывал, надоть ключ подобрать… Нет, они замки ломать, дьяволы!..
Осовелый от красной водочки мальчишка залез спать под стол.
Гости за соседним столом спали, кто положив голову на руки, кто откинувшись на стул и храпя во всё горло.
И я с удовольствием вспоминал эту картину: всякий встретил праздник как хотел. Да и я встретил праздник не один.
А на следующий день мой добрый старый друг, зашедший поздравить меня с праздником, который, — он знает, — я так люблю, добрый друг, умеющий читать на моём лице, спросил:
— Ого! Какое у нас лицо. Опять кутёж?
Я улыбнулся.
— Небольшой.
— Опять шампанское? Женщины?
— Немного.
Он грустно покачал головой:
— Ты губишь себя, милый мой.
Тень
Нас двое в комнате: я и моя тень.
Свет брезжит где-то сзади. Я сижу верхом на стуле и смотрю на неё.
Она стелется по полу, всползает на стену и оттуда кивает мне своею огромною, безобразною головой.
Когда я поднимаю голову, она моментально всползает ещё выше, растёт и пухнет, — этот чёрный, отвратительный призрак.
Она следит за мной, повторяет каждое моё движение, издевается надо мной, и я в бессильной ярости сжимаю кулаки.
Мне никуда не уйти от неё!
Когда я, обезумев от бешенства, кидаюсь на неё, она моментально исчезает, свёртывается клубком у моих ног, ползает около них, словно хочет схватить меня за ноги и повалить.
Когда я начинаю метаться по комнате, она огромными шагами перескакивает через всю комнату, словно чудовище, которое сторожит каждый мой шаг и каждую минуту преграждает мне дорогу.
