Илья Штемлер - Мой белый, белый город
Мы шли осторожно, заглядывая в классы-палаты. Кровати, тумбочки, цветы - много цветов. Их приносили шефы…
Раненых почему-то не было видно.
Свой класс я сразу узнал по здоровенному чернильному пятну рядом с дверью. Никакая известка не помогала - пятно пробивалось. И здесь стояли кровати. А на одной из них лежал раненый в рыжем халате и читал газету. Рядом, на полу, валялись костыли.
- А! Артисты приехали! - сказал он и засмеялся. Мы засмеялись в ответ.
- Ждем вас, ждем.
Он подобрал костыли и попытался было подняться. Лицо его напряглось, так что было непонятно, больно ему или он улыбается.
- Я сам. Спокойно. Спокойно. Сам. Сам! - остановил он нас резким голосом. Тогда стало понятно, что ему не до улыбок. - Идите. Я сам! Сам. Вот так. Сам, - заговаривал он свою боль, мы-то ведь давно отошли…
Черная стеклянная табличка «Директор» блестела, словно ее только протерли. И чуть ниже была прикноплена другая: «Начальник госпиталя». Это было написано тушью на листке. Можно подумать, что наш директор Михаил Семенович еще сидит в своем кабинете.
Пониже таблички «Учительская» висел листочек «Перевязочная». Оказывается, начальник госпиталя специально приказал сохранять в порядке старые надписи. Это был настоящий начальник госпиталя…
Когда мы подошли к физкультурному залу, раздались аплодисменты. Ясно, что встречают нас. Будто мы были настоящие артисты, а не так, школьная самодеятельность. Все ребята немного растерялись, даже товарищ Алик. Он то и дело оправлял рубашку и строго, деловито хмурил лицо. Раненых было очень много, а оттого, что некоторые взобрались на шведскую лестницу, казалось, что раненых еще больше - даже «амфитеатр» переполнен.
После приветствия дежурного врача выступил товарищ Алик. Он сообщил, что уполномочен поздравить раненых воинов от лица нашей школы с… А с чем поздравить, так и не мог сообразить.
- С одиннадцатым январем! - засмеялся какой-то раненый с забинтованной рукой.
Все рассмеялись. Алик еще больше растерялся.
- Мы начинаем наш концерт! - выкрикнул он.
- Начинай, начинай, - весело разрешил зал.
- Сцена из комедии бессмертного Гоголя… Бессмертной комедии писателя Гоголя «Ревизор», - объявил Алик. - Роли исполняют: Хлестаков, чиновник, - Борис Сухаренко. Aнна Андреевна, жена городничего, - Ваня Татевосов.
Зал загоготал.
- Хочу пояснить, - расхрабрился товарищ Алик, - мы ведь мужская школа. Девочек у нас нет. Ничего не поделаешь…
Если бы они знали, сколько пришлось уговаривать Ваню согласиться на роль жены городничего. На свое несчастье, Ваня был очень похож лицом на девчонку. А если надеть платок, то и не отличишь совсем…
И вот из коридора, где артисты переодевались, выходит Хлестаков с усами, наведенными чернильным карандашом, в фетровой шляпе. Из кармана свисает цепочка от настенных ходиков, изображающая брелок.
Следом появляется Анна Андреевна. В широкой юбке, с огромной подложенной грудью и в чепчике, Ваня был похож на старуху Марьям, которая спекулировала хаши. К тому же ему натерли марганцовкой щеки и губы.
Несколько секунд потрясенный зал молчал. Но в следующее мгновение раздался такой смех, что было слышно, вероятно, на бульваре.
Вместе со всеми хохотали Хлестаков и сама жена городничего. Наши ребята тоже смеялись. Только товарищ Алик, чуть не плача, требовал начинать. Но стоило Хлестакову раскрыть рот, как зал захлебывался в новом приступе смеха.
- Ах! - выдавила сквозь смех «мадам Сквозник-Дмухановская».
- Отчего вы так испугались, сударыня? - пытается войти в роль Борис.
- Нет, я не ис… ис… испугался, - захлебывается Ваня.
- «Испугалась», - поправляет Хлестаков и достает брелок, еле справляясь с дыханием. - Помилуйте, сударыня… - Но тут оба не выдерживают и откровенно хохочут, сопровождаемые всем залом.
- Ах идиот я, идиот. Надо было их в конце выпустить, - горевал единственный серьезный человек - товарищ Алик. Он взял за шиворот Бориса и Ваню и вывел их в коридор.
А зал бушевал:
- Давай Гоголя! Давай «Ревизора»! Алик поднял руку:
- Потом. В конце… Сейчас Леня Козаков споет песню «Бескозырка».
Вышел Леня. Маленький такой, он был меньше всех в классе. На голове у него была бескозырка. Он ее то и дело поправлял - бескозырка садилась ему на уши.
Ждать, пока зал успокоится, было бессмысленно. И Леня запел. Начала первого куплета было вовсе не слышно. Но вот зал стал стихать. И затих.
Леня пел сильно, размахивая в такт рукой с зажатой в ней бескозыркой. Глаза его пылали неукротимо. Голос звенел. Казалось, нет никакого зала, а Леня один на берегу моря. И что он сам воевал, и был ранен, и знает, что такое «носить чуть-чуть набекрень»…
Это исполнение даже меня захватило, хотя я должен был выступать следом за ним и от волнения почти не чувствовал, что происходит. Это было настоящее искусство. Странно, прошло столько лет, а я нет-нет да и вспоминаю маленького Леню Козакова. И зал. И госпиталь в нашей бывшей школе. Может быть, еще оттого, что Леня Козаков нелепо умер, уже будучи взрослым. И кстати, он стал военным моряком…
Леня пел, а я слушал и рассматривал своих будущих зрителей. Лысые. Бородатые. Усатые. Безрукие. Безногие. Один даже с завязанными глазами. Он сидел у самого рояля и повернул лицо в сторону, откуда доносилось Ленино пение…
И вдруг в самой глубине зала я увидел дядю Сашу. Того самого военного, с крестом за гражданскую войну в Испании! Конечно, это он. Только сейчас он был одет в рыжий халат, как все раненые. Ну и новость! Значит, он вернулся на фронт, а после ранения его привезли в этот госпиталь.
Почему же он не сообщил Розе? Наверное, не хотел огорчать. Наверное, у него тяжелое ранение, и ему не хотелось ее огорчать. Но он просто не знает нашу Розу. То -то он сидит такой грустный. Ничего, я ему помогу.
В это время я услышал свою фамилию, и кто-то из ребят толкнул меня в спину. Все захлопали. Я подошел к роялю.
- Товарищи раненые! - сам того не ожидая, вдруг произнес я. - Я, конечно, буду играть для всех. Музыку композитора Клименти «Сонатину». А также песню «Землянка»… Но я хочу посвятить отдельно эту музыку специально герою войны в Испании и нашей Отечественной войны. Хорошо?
- Идет! Согласны! - закричали в зале. - Петя! Тебе посвящают…
И тут поднялся раненый с завязанными глазами и положил руку на сердце в знак признательности.
Я смутился. Я не ожидал, что есть еще один герой Испании.
- Я, правда, не знал, что у вас есть еще один герой из Испании, - пробормотал я, - но это не имеет значения, - и направился к роялю.
- Как «еще один»? Один и есть! - зашумели в зале. - Ты что-то путаешь, малыш.
- Ничего не путаю. А дядя Саша?
- Какой еще Саша? - заинтересовались в зале. - Покажи! Ох, эти скромняги…
Я показал рукой в глубину зала. Все недоуменно принялись оглядывать друг друга…
- Да этот вот, - подсказал я.
- Кто? Саша? Братцы, Сашка - герой Испании!
Я не мог понять, что тут смешного. И даже обиделся.
Поднялся шум, хохот. Правда, не такой, как при появлении Хлестакова и мадам Дмухановской, но тоже довольно веселый.
К дяде Саше потянулись со всех сторон. Его хлопали по спине, гладили, как маленького, по голове.
- Герой Испании! Саша, где эта Испания?
- Под юбкой его Испания…
- Молодец твой отец!
Неужели они действительно ничего не знают? И шутят над ним. У нас в классе был такой мальчик. Над ним обычно потешались, устраивали разные истории. Почему именно над ним, никто толком и не знал. Впрочем, он был толстяк, а во время войны среди мальчишек подобное считалось особенно дурным тоном. Но не это главное - всегда и везде есть свои невольные шуты. Почему? Возможно, люди боятся насмешек над собой, поэтому спешат отвести удар на своего ближнего. Шутом становится тот, кто менее расторопен. Вот и дядя Саша, наверное, так…
- Что вы смеетесь? - закричал я. - У него крест испанский есть. Он мне показывал, и тете Розе…
- Крест? - удивился раненый с перевязанной рукой. - Ай, паршивец! Вот для чего ты у Петра Александровича крест одолжил. - Раненый сильно хлопнул по спине Сашу своей здоровой рукой.
- И у меня взял медаль, - сказал кто-то.
- Орден мне еще не вернул.
- Интересно, зачем ему понадобился мой осоавиахимовский значок?
Саша отбивался от тех, кто цеплялся за подол его халата, кто тащил его за пояс. Наконец ему удалось подняться на ноги.
- Вам обидно, да? - Он заспешил к выходу, проталкиваясь между скамьями. - Вам обидно, что я только контужен, да?! Вы хотите, чтобы я был такой, как вы, - безрукий или слепой… Э-э, что с вами разговаривать!
У самого входа его остановил какой-то раненый. Правда, с виду он и не был похож на раненого, только что халат был, как и у всех, рыжий. Он заговорил низким голосом, где нужно выдерживая эффектную паузу. Как тамада.
- Слушай, Саша… Конечно, не твоя вина, что взорвался какой-то пакет в глубоком тылу и что ты стоял рядом. Ты скажешь, любой из нас мог стоять рядом. Ты ошибаешься. Мы в это время на фронте были, а не в тылу… И ты, конечно, скажешь, что пришло бы твое время и ты попал бы на фронт. И ты прав будешь. И не прав! Прежде чем ты собрался на фронт, тебя контузило в тылу. Факт, да? Факт!
