Олесь Бенюх - Подари себе рай (Действо 1)
Сергей слушал предельно напряженно. Афанасий Петрович частенько сообщал молодым сотрудникам об интересных и, главное, поучительных случаях из своей практики, насыщенной забавными драматичными, зачастую опаснейшими приключениями. Не навязывал никаких выводов, просто констатировал - так было.
- Неужели эта американка - подсадная утка? - воскликнул с горечью Сергей. Его руки, лежавшие на коленях, едва заметно дрожали и он спрятал их за спину.
- Я совсем не об этом, - поморщился Афанасий Петрович. - Хотя и этого не стоит исключать. Это мы проверим и очень быстро. - Он сделал пометки в рабочей тетради. И, закурив папиросу, продолжал: - Мой сказ вот о чем разведчику противопоказано влюбляться. Втюрился, размяк, потерял остроту наблюдений - и можешь провалиться сам, провалить операцию, завалить агентурную сеть. В Австрии нас спасло чудо - мой неожиданный приход домой. Но чудо капризно, оно может благоволить и к твоему врагу.
"А я уже, кажется, влюбился, - с тоской подумал Сергей. - Почему, почему Элис обязательно должна быть шпионкой? Подошла ко мне сама? Что из этого - она была под хмельком. Потому и на брудершафт пила, потому и ко мне согласилась поехать. Главное - если бы хотела меня разрабатывать, то не бежала бы так стремительно. Точно!"
- Если она чиста, - продолжал Афанасий Петрович, - она может представить для нас интерес, как серьезный источник информации. Если связана с ФБР, возможен вариант с перевербовкой. Словом, в любом случае это знакомство следует продолжить. Хотя... хотя тебе следует учиться и учиться. К сожалению, придется совмещать учебу с оперативной работой. Время, время... нам так катастрофически его не хватает...
Сергей позвонил в "Националь" сразу же, как только вернулся от начальника в свой кабинет.
- Извините, но ваш номер не отвечает, - проворковал молоденький голосок телефонистки. - Если желаете, можете оставить сообщение. "To leave a message", - невольно вспомнил он выражение из последнего урока. Ничего не сказав, он положил трубку на рычаг.
- Элис, Элис, - пробарабанил Сергей пальцами по столу. - По-нашему будет Алиса. Что же это получается? Я, отпетый бабник, попался на крючок какой-то заморской соплячки. У нее и умения-то никакого нет, внутренним огнем взяла, насквозь прожгла сердце, зараза. - Он вдруг вспомнил свою первую женщину. Вспомнил и чертыхнулся. Летом занарядились они с отцом накосить сена соседу-богатею. Сергею было пятнадцать лет, но иначе как "Дылда" в селе его не звали. Мускулист был и любую работу исполнял как взрослый мужик. Три дня на дальних лугах ширкали косами от зари до зари. Ночевали там же, поставив на краю просторной луговины у кромки редкого леска шалаш, питались всухомятку захваченными из дому харчами - хлеб, шмат сала, огурцы. Ввечеру четвертого дня на бричке прикатила жинка хозяина, дородная, гладкая - кровь с молоком - сорокапятилетняя Груня. Опытным глазом оценила и сосчитала уже поставленные копны, весело объявила:
- А я вам, кормильцы, горяченького борща привезла. И свежего хлебушка две краюхи, еще теплые. И первача штоф.
Развернула на сенце узорчатую скатерку, поставила на нее миски да кружки. От борща и хлеба запахи дурманят, первач жжет глотку.
- И я, пожалуй, с вами, хлопцы, поснедаю, проголодалась, покуда до вас добралась.
Отец хватанул пару кружек ядреного самогона, поел от души, заполз в шалаш и захрапел.
- Отдохну-ка и я чуток, разморило меня чтой-то, - Груня отошла к ближней копне, из темноты позвала гортанно: - Сереж, подь-ка сюды, что скажу.
Пошатываясь (выпил он лишь после того, как ушел батя), Сергей побрел на ее голос. Ветер разорвал тучи и в лунном свете он увидел лежащую на спине женщину. Она была совсем голая, гладила себя по могучим грудям и бедрам. Пораженный, Сергей остановился, не в силах оторвать от нее взгляд.
- Ну чего ты боишься, дурачок, - шептала она, глядя на него чуть не со злобою. - Жеребеночек ты мой, необъезженный.
Мальчик боялся и, как все бедняки села, не любил Груньку Бадейкину за жадность, за жестокосердие и радостное глумление над каждым, кто от нее зависел. Но он стоял и смотрел на нее, нагую, облитую серебристо-голубыми лучами, смотрел как зачарованный. И ничего не мог с собой поделать заставить себя уйти, сбежать, сгинуть было превыше его сил. А она звала его - требовательно, чуть не приказывала:
- Ну-ка, хлопец, сидай зараз погутарим.
И, инстинктивно и слабо противясь ее воле и поддаваясь ей, он осторожно присел рядом с ней на сено. И тут же ее руки, как две огромные змеи, обхватили его, сдавили, потянули за собой. И ее горячие губы впились в его рот, и язык протиснулся внутрь и словно прилип к нёбу. И остались в памяти у Сергея о той ночи на всю жизнь две неотвратимые руки-змеи и мерзкий привкус чужой горилки и чужого чеснока в собственном рту. А Груня, довольная, поющая, светящаяся радостью, укатила той же ночью домой и, видимо, на другое же утро забыла о сенном приключении с долговязым батраком, сильным и ласковым, но неумехой, совсем без понятия что куда ха-ха-ха!...
Сталин любил прогуливаться по вечернему Кремлю. Иногда в этих прогулках его сопровождала жена. Но с Надей надо было напрягаться. Она неизбежно заводила серьезные, политические "толковища", ему в эти полчаса час хотелось отвлечься от постоянных государственных забот, таких сложных, таких запутанных, таких многотрудных. И он предпочитал брать с собой Ворошилова. Клим запросто травил анекдоты, самые свежие, весело сыпал матом-перематом, по секрету сообщал новости о любовных похождениях жен высшего комсостава, государственной и партийной элиты. Слушая его тараторки и хохотки вполуха, Сталин смотрел на яркие огни Могэса, "Балчуга", больших и малых домов Замоскворечья. На шинель, на фуражку мягко ложились редкие снежинки; машинально стряхивая их, он продолжал вглядываться в загадочно подмигивающие огоньки. За каждым из них чья-то семья, чья-то судьба. И от него зависит, будет эта судьба счастливой или нет. И этих судеб сто семьдесят миллионов. Да, воистину только идиот может завидовать рулевому такого огромного, такого сложного, такого трудноуправляемого корабля. Не радость это, какая там к черту радость. Завидуют - слава, власть. Он-то знает, что все это химеры окаянные. Бремя - вот что это такое. Бремя забот. Бремя трудов и раздумий. Бремя решений, за которые он, один он ответствен перед каждым из этих миллионов. Ответствен перед веками. Перед Богом. При мысли о Боге он быстро посмотрел на Ворошилова - не проник ли друг маршал в мысли вождя. Клим взахлеб живописал похождения какой-то распутной Сары. Успокоенный, отвернулся - он и себе редко признавался, что верит в Него.
Сталин поднял воротник шинели. Чудесный вечер. Легкий морозец. Снежок, картинно падающий как конфетти в какой-нибудь театральной постановке. Ветерок, заметный лишь изредка всплясывавшей поземкой. Тишина, нарушаемая ненавязчивой вздорной болтовней Клима и едва доносившимися сюда редкими клаксонами. Он вдруг вспомнил такой же вечер четверть века назад в Таммерфорсе. Да, именно там, в сонной финской глуши встретился он впервые с Лениным. Для него, боевика, агитатора, вожака слабоорганизованной бедноты одной из окраин России Ильич уже тогда был - и навсегда остался теоретиком, вождем, полубогом революции. Поражала товарищеская простота, дружественность в общении. И фанатичная преданность идее. И терпимость (но до заведомо возможного предела) к позиции и взглядам оппонентов. Особой дружбы между ними не завязалось ни тогда, ни позднее. Он всегда был с Лениным в главном - политике партии. И вождь это ценил. Знал, что в чисто человеческом плане их разделяло все - и разница в возрасте, и в происхождении, и в национальных традициях и обычаях, и в образовании, и в критериях эмоций и личностных ценностей. Знал - и ценил преданность. Ведь вокруг Ильича всегда крутилось множество талантливого люда, они настырно набивались в друзья и с легкостью необыкновенной могли изменить, предать, продать. Все эти Троцкие, Каменевы, Зиновьевы... Изменить и тут же каяться и клясться в преданности. Неудивительно, что Ленин был на "ты" с одним-единственным Мартовым. Сталин в друзья не набивался. Тихо и почтительно обожал, поддерживал, подчинялся, не чурался никаких, даже самых черновых поручений. В тот давний вечер в Таммерфорсе накануне закрытия конференции (по предложению Ленина все делегаты срочно разъезжались по местам, чтобы лично руководить восстанием) в ужин в довольно приличном кабачке Сталин случайно оказался за одним столиком с Ильичем. Он был великолепен: сократовский лоб, глаза, горящие жаждой борьбы и победы, жесты, красноречивые и точные жесты захваченного битвой полководца.
- Георгий Валентинович недвусмысленно намекает, что я, что мы политические авантюристы. И обрекаем своими действиями рабочих на гибель. Дикая, бессмысленная, нет, не бессмысленная, а весьма продуманная, предательская галиматья. Мы еще с вами так и не сумели поговорить, товарищ Коба. А мне помнится, вы в Тифлисе в день объявления лживого царского манифеста на митинге призывали рабочих к вооружению.
