Александр Кабаков - Подход Кристаповича
Весь следующий день спали - Михаил на той самой кровати, что пятнадцать лет назад, лежал на спине, сжав кулаки, спал по-своему, взвешивая и просчитывая варианты, и при этом умудрился всхрапнуть, как всегда, когда спал на спине; Колька, сменившийся благополучно с дежурства, и Файка, будто пьяная, почти не дышащая, легли на старой хозяйской половине, кое-как выметенной и протопленной.
В четыре Кристапович встал, старательнейше протер мокрой ветошью кожанку - выпачкана была на удивление мало, но на всякий случай высохшую еще раз осмотрел при лампе, в косом свете - только не хватает в кровавых пятнах ходить. Потом поскреб щеки ржавым "золингеном", умылся, раздевшись до пояса на ледяном ветру и мелкой мороси, плотно зачесал волосы, как следует прижав их на затылке ладонью. Из внутреннего кармана пиджака вытащил свежий воротничок, повозился с задней запонкой, пристегивая его к сиреневой зефировой рубашке - вечером надо было выглядеть прилично. Уже в галстуке, затянув его скользкий крепдешиновый узел, пошел будить молодых.
Колька сидел за столом на табуретке, курил, смотрел прямо перед собой в стену, часто сбрасывал пепел в старую банку от чатки. Не глядя на Мишку, сказал, почти не понижая голоса, кивнув в сторону мертво спящей Файки:
- А если врет? Врет, наверное... Если он не может, зачем ему баб ловят? Он не особенно старый... Врет она, что только смотрел и титьки руками рвал... А теперь я из-за этого обо всех других ее думать стал... раньше не думал, а теперь думаю... Как будто целку брал...
Мишка повернул к двери, через плечо ответил:
- Дурак ты, Колька. И я дурак, что с тобой связался, если тебе это важнее всего. Еще и сволочь ты... Поднимай ее, сейчас ехать будем, а не хочешь - ну вас обоих к черту, я сам поеду, в рот вас обоих...
Колька не отвечал, сидел, не отводя глаз от сыреющих бревен стены. Мишка пошел к себе, присел на кровать, проверил все оружие - своего бульдожку, два штатных ТТ и один "кольт", хромированный, с маленькой латунной дощечкой на рукоятке. На дощечке была надпись: "Младшему лейтенанту Лулуашвили Д.Х. за образцовое выполнение заданий от народного комиссара внутренних дел. 10 августа 1940 года". Кристапович пересмотрел удостоверения - все три были в полном порядке, насколько Михаил мог иметь представление об этих документах, но среди них не было выданного Лулуашвили. Михаил усмехнулся - похоже, порядка в этом департаменте было не больше, чем в любом другом. Впрочем, открытие могло быть полезным... За стеной копошились, шептались, напряженно сдерживая голоса, потом затихли, заскрипела, постукивая о стену, старая деревянная скамья. Мишка захихикал, как десятилетний, крикнул через стену:
- Колька! Я тебе точно говорю - они по ночам работают, а ночная работа мужика быстро в бабу превращает. Слышишь? Мне врач знакомый говорил...
За стеной затихли, что-то стукнуло резко, но через минуту скрип возобновился... Мишка блаженно хихикал, с симпатией думал о дурковатом, но при этом таком сообразительном по части окружающей жизни, таком начисто лишенном самых распространенных иллюзий Кольке.
Минут через десять вышла Фаина - почти в полном порядке, диковато поглядела на Михаила, пошла в сени, звякнула ковшом, пошла на крыльцо... Кольку пришлось заставлять бриться, чистить китель и сапог, но вид его и после этот был крайне неудовлетворителен - только по пригородным с гармошкой ходить. Фаина наблюдала молча, потом спросила:
- Миша... А ты что, те деньги блатным отдашь?
Михаил усмехнулся:
- Сообразительная у тебя жена, Колька, не тебе чета... Посмотрим, Фаина, посмотрим... Мало ли как сложится, пока трогать бы не хотелось. Понимаешь?
- Ага, - сказала Файка, молча полезла во внутренний карман короткой шубейки, достала пачку тридцаток и сотен, молча протянула всю пачку Мишке.
- Молодец, Фая, по дороге на Тишинку заскочим, - одобрил Кристапович, - прибарахлим твоего Николая. Денежки-то на всякий пожарный придерживала?
Колька опять надулся, пошел по шее красным, а Файка засмеялась:
- Глупый ты, Колька, правильно твой товарищ говорит, дурак ты. Это мои деньги, законная доля, мне ее в прошлый раз Фредик дал, все равно тебе полпальто купить хотела. Глупый ты, начальники бабам деньги не платят... Хотела эти на всякий случай оставить, а те - чужие, как пришли, так уйдут...
Кристапович засмеялся, порадовался незыблемости представлений о собственности у этой милой татарки, блатной девки - куда более точных представлений, чем у одного вполне официального товарища, о котором Мишка теперь думал неотступно, все время с тех пор, как дело на шоссе удалось...
Пора было ехать, он пошел греть мотор.
Сначала заехали к Нинке. Вполне успокоилась певица, была в своем панбархате - собиралась на работу. Мишку встретила ровно и по-деловому, без визга, дала паспорт на имя какой-то Резеды Нигматуллиной и справку о временной Мишкиной нетрудоспособности, составленную безотказной Дорой. Мишка, в свою очередь, отсчитал тысячу за паспорт - из своих, точнее; из Файкиных, - и еще двести для бедной Доры, Нинку поцеловал, пожалев про себя, что и на этот раз нету даже четверти часа, и спустился к ждавшим в машине Кольке с Файкой. Нинка на прощанье сказала: "Если не расстреляют приходи, я больше трех ночей ждать не буду..." Мишка засмеялся - если не расстреляют, придет обязательно...
Потом рванули на Тишинку. После рынка долго, часа два стояли в одном темном дворе на Брестской, Колька обживался в только что купленных полуботинках сухумского кустарного производства, бостоновых брюках, куртке-бобочке с клетчатой кокеткой и богатом габардине, наверняка принадлежавшем до этого какому-нибудь народному из Художественного театра. Обживаясь, Самохвалов весь передергивался, как от настриженных за шиворот волос, злобно щерясь, нес стильную одежду в Бога и в каждую пуговицу. Особую ненависть у него вызвала молния на ширинке не то еще лендлизовских, не то каким-нибудь борцом за мир завезенных из Стокгольма штанов.
Файка, внешне уже совершенно придя в себя, будто и не с нею было все, что случилось за прошедшие двое суток, примостившись на приборном щитке машине, мудрила чего-то с купленными в ближайшем писчебумажном чиночкой и ластиком - приближала внешность неведомой Резеды на фотке в паспорте к своей, обнаружив и к этому рукоделию большие способности: теперь с фотографии смотрело совершенно неопределенное существо, причем никаких следов подчистки не осталось. Покончив с новым документом, она принялась за то же дело с другой стороны: сняла в машине шубу, стянула через голову, не обращая внимания на Мишку и стукаясь о потолок руками, шелковую блузу с прошвой и, оставшись в сорочке с бретельками, перекрученными на круглых, без всякого намека на ключицы, плечах, в десять минут одними канцелярскими ножницами постриглась, срезала косу, уложенную обычно в корону вокруг лба, из газетных обрывков сварганила папильотки, сгоняла Кольку за бутылкой пива, которым аккуратно, но щедро смочила сооружаемую прическу, распустив по машине хлебный запах - и стала вылитая "я у мамы дурочка". "Комсомольская правда" с руками бы оторвала типаж для очередного фельетона.
Сам Мишка почти все это время пролежал на вытащенном из багажника артиллерийском чехле под машиной, вылез оттуда, каким-то чудом почти даже не замарав рук, и удовлетворенно похлопал "опель" по длинному островерхому капоту. Затем он долго, с большим количеством технических слов инструктировал Кольку, и тот в свою очередь полез под автомобиль, вылез почти сразу же и буркнул:
- Там и десяти минут много, я за пять все сделаю.
Потом поели в машине - по франзольке, по куску чайной и по бутылке портера на каждого, закурили...
- Мишк, - сказал Колька, не прибавив даже ничего из своих обычных вспомогательных слов, - Мишка, а ты помнишь, чего Немо подкинул колонистам?
- А то не помню, - сказал Мишка. - Три ножа со многими лезвиями, два топора для дровосеков, десять мешков гвоздей...
- ...два пистонных ружья, - подхватил Колька, - два карабина с центральным боем, четыре абордажные сабли, принадлежности для фотографирования...
- ...две дюжины рубашек из какой-то особой ткани, с виду похожей на шерсть, но, несомненно, растительного происхождения...
Они доедали колбасу, допивали пиво и перечисляли припасы, подаренные таинственным капитаном людям Сайруса Смита, а рядом сидела красавица с ясными и спокойными синими глазами, а невдалеке у "Голубого Дуная" пели, и слова неслись в сырых сумерках: "М-моя любовь не струйка дыма..."
- Хватит херню языками молоть, - сказала Файка, - ехай, Мишка...
В зал "Метрополя" они вошли ровно в девять, оркестр отдыхал, высокий скрипач, известный своим чудным именем и дивным исполнением танца "дойна", который, как известно, как две капли воды похож на "фрейлехс", сидел за роялем и, тихонько тыкая в клавиши, играл что-то из польских довоенных пластинок. По залу плыл дорогой дым и официантские негромкие переговоры. Сами официанты в засыпанных перхотью и мелким зеленым луком полуфраках спешили разнести заказы, пока не мешают танцующие. Мэтр с проваленными, будто чахоточными, горящими щеками, в отличной паре из стального "метро", не меняя брезгливого выражения, взял тридцатку, отвел их к столику в углу, далекому от оркестра, почти не видимому за окружающим центр зала барьером. Заказали бутылку муската, кофе, "наполеонов", мороженого. Файка собралась в уборную.
