Николай Брешко-Брешковский - Дикая дивизия
– Я мало знаю вас, вернее, совсем не знаю, но думаю, что да.
– Чтобы так думать…
– Надо иметь какие-нибудь основания? – подхватил Тугарин. – Извольте! Я наблюдал вас и на раздаче подарков, и на обеде в Черкесском полку. Я видел, как мужчин тянуло к вам, но это не было только… как бы вам сказать, любопытство одной голой чувственности…
– Вам угодно, кажется, сказать, – подхватила на этот раз Лара, – что у них явилось желание заглянуть в бездну?..
– Вот, вот. Вы так же волнуете и притягиваете, как вас самих притягивает и волнует… – он сделал широкий жест по направлению к обрыву и тотчас же прибавил: – А вы все-таки сделайте шаг назад, не то сорветесь, и я не успею подхватить вас.
Лара машинально последовала его совету и спросила с каким-то вызовом:
– А вы?
– Что я?
– Тогда, на обеде, и вы испытывали такое, же желание заглянуть в бездну?
– Зачем этот вопрос? Кокетство? Вы же сами знаете силу своего обаяния.
– А вдруг бездна окажется высохшим ручейком с плоскими берегами?
– Во-первых, не окажется. А во-вторых, допустим даже и так. Надо жить сегодняшним днем и, если он даст мне иллюзию, то какое мне дело до завтра с его обманом, с его крушением иллюзий?
– Это вообще ваша теория или применительно, к военному времени, в том смысле, что надо ловить момент, ловить наслаждения? Сегодня, сию минуту. Завтра будет уже поздно, завтра может ничего не быть.
– Мой взгляд всегда был таков, но, слов нет, война укрепила его.
Она смотрела на Тугарина вдумчивым, оценивающим взглядом. Вот мужчина с головы до ног. Весь, весь с его энергичным, волевым помещичьи-кавалерийским загорелым лицом, со стройным и сильным телом, в короткой черкеске, в папахе, надвинутой на уши, как носят горды. Это сообщало ему что-то воинственно-звериное. И вот, неглупый и небанальный, он может схватить ее и, сжимая в беспомощный человеческий комочек, бросившись со своей добычей туда, где-гуще деревья, грубо взять, насильнически, как брали фавны дриад, как брали амазонок центавры.
И ее чуть насмешливый взгляд был так выразителен, так говорящ, что он спросил: – Что вы хотите сказать?
– Я только подумала, но, если вас интересует, скажу. Вы задали весьма любопытный вопрос. Это вечное, оно всегда останется: взаимное непонимание. Мы, женщины, и вы, мужчины, говорим на разных языках. Вы обыкновенно начинаете с того, чем мы кончаем. Вы идете прямо к телу и очень редко через тело к душе, чаще всего ограничиваясь одним только обладанием. Мы же идем к телу через душу. Сначала любовь, а уже потом чувственное наслаждение и восторги, как следствие любви. Будем откровенны: вы желаете меня, но если бы я позволила себя взять – я не говорю отдалась бы – на другой, на третий день, по дороге в вашу дивизию, вы так же взяли бы в поезде первую попавшуюся женщину. Имейте мужество сознаться. И это вы, Тугарин, далеко не такой, как все. Что же сказать о всех?
– Пусть так! – согласился он с тем же вызовом, который за минуту был у нее. – Но тогда будем же до конца откровенны. Сказанное вами только что полно красоты и поэзии. Но вы-то, вы сами, всегда были верны этой красоте и поэзии?
– Нет, не всегда, должна покаяться, не всегда!
– Так почему же отгораживаетесь от меня барьером сложных чувств? Почему не смотрите на меня, как на тех, других?
– Потому, что вы сами не пожелали бы очутиться в роли тех, других, в сущности, унизительной роли. Тем я позволяла, к тем я снисходила. Порой из жалости, порой из вежливости Порой это был каприз, вспышка… как тот…
– А я не подхожу ни под одну из этих рубрик? – спросил он с вымученной усмешкой.
– Ни под одну.
– Можно узнать, почему?
И его тон, и улыбка не понравились ей. Слов – но какая-то сетка мешала ему смотреть на нее рябила и туманила взгляд.
Прислонившись к дереву и подняв голову Лара почти надменно ответила:
– Ну вот, не хватало только еще, чтобы вы начали меня презирать. Будь с вами откровенной, с мужчиной, и разве можете вы оценить откровенность? Вы предпочитаете, чтобы вам лгали; хотя сами зачастую не верите в эту ложь. Дайте мне закончить, – повелительно пресекла она попытку перебить ее. – Я вам сейчас нарисую схему. Двое: женщина с таким же прошлым, как мое… а, может быть, с еще более богатым, и мужчина, подобный вам. Она желает его увлечь, он желает быть ее любовником. Если она, как я, вдова, она говорит, что безумно любила мужа и только его одного. Иногда, в виде исключения, допускается еще одно глубокое и сильное чувство. И это тешит вас, ваше мужское самолюбие. Вот, мол, какой я! Я разбудил в этой недоступной женщине то, чего и не могли сделать другие. Милый Анатолий Васильевич, поверьте мне, как жестоко смеются эти женщины в душе или в откровенных беседах с подругами. Я не из их числа. Я не унизилась бы до такой комедии. Одно из двух: или я нравлюсь, какая есть, или совсем ничего не надо. Вот вам мой ответ. А теперь, – меняя позу выражение лица и звук голоса, молвила она, – теперь пойдем отсюда. Юрочка с компанией ждут нас завтракать. Мы не спеша пройдемся по Крещатику и… который час? Половина первого… к часу будем в «Континентале».
Смелый и робкий
Оба всю дорогу молчали и тяготились этим молчанием, испытывая какую-то странную не ловкость. На людях, в кабинете, где их поджидали друзья, им стало свободнее, легче. Захотелось говорить, говорить о пустяках, только бы не молчать.
Утром подъехали из дивизии еще трое: адъютант Ингушского полка, поручик Баранов и поручик Светлов, известный писатель и балетоман, добровольно променявший свой редакторский кабинет в журнале «Нива» на боевую жизнь офицера Дикой дивизии.
Светлов, седой, с крупными чертами, говорил тихо и мягко, был очень сдержанным, очень воспитанным человеком. Его стиль не подходил к общему фону пестрого «туземного» состава офицеров, но даже те, кто вначале сторонился его, в конце концов полюбили. Щадя возраст и седины добровольца с известным литературным именем, его оберегали, но он рвался вперед, будь то атака или рискованная в глубоком неприятельском тылу разведка.
Баранов, единственный из русских в Ингушском полку не считая Тугарина, безупречно умел носить кавказскую форму… Его тонкая талия была создана для черкески, и в ней, будучи среднего роста, он казался много выше. Его обширный лоб переходил в лысину, а острые черты лица запоминались. За столом лишь Баранов и Светлов ничего не пили, кроме воды; остальные для начала приналегли на водку. Да и нельзя было не приналечь, такая аппетитная была подана закуска…
Отрывочная беседа вращалась вокруг боевых и мирных интересов дивизии. Резким, чеканящим голосом, таким же, как у Тугарина, только более высоким, без его баритонной густоты, Баранов описывал, как он среди ночи спешно послан был отыскать командира Ахтырских гусар, полковника Баландина:
– Я только знал лишь одно, что его надо искать на. такой-то высоте. Но черт разберет их, эти дурацкие высоты, особенно же ночью. Я старый солдат, третью войну делаю, но никогда не умел, да и не умею, ориентироваться. Взял с собой четырех ингушей. У них какой-то звериный инстинкт…; в смысле распознавания местности, даже совсем незнакомой. Не было случая, чтобы горец заблудился. Я всецело предоставил себя их чутью. И к рассвету мы оказались в расположении ахтырцев. Спрашиваю гусар: «Где ваш полковой командир?» «А вот там», – показывают на верхушку горы. Я слышал, все мы слышали, что Баландин – офицер., выдающейся храбрости, что у него убито семь адъютантов, но все же не мог себе представить его под таким обстрелом, на такой незащищенной точке, не мог. Шрапнели поминутно рвались над самой горой, да и ружейным огнем весьма усердно обстреливали ее. Спешил я своих ингушей, спешился сам, и ползем наверх. Чем выше, тем чаще свистят пули. Каково же ему там, наверху? Окликаю: «Командир Ахтырского полка здесь?»
Откуда-то голос:
– Кто? Зачем? Я в ответ:
– Адъютант Ингушского конного полка, и так далее, Тот же голос:
– Подымайтесь ко мне!
Оставив ингушей, ползу один и вижу: сидит Баландин, вымытый, выбритый, выхоленный и делает себе маникюр, шлифует ногти замшевой подушечкой…
– Вот это я понимаю! Под пулями делает себе! – с восхищением вырвалось у молодого корнета.
Даже Лара смотрела выжидающе узкими миндалинами восточных глаз.
Баранов, сделав паузу, продолжал:
– Да, но все эти маникюры, ухаживание за собой, словом, такой сибаритский комфорт может позволять себе на войне только Георгиевский кавалер, только офицер общепризнанной отваги. У всякого другого это является и смешным, и ненужным, и претенциозным, но, прибавляю, даже и Георгиевский кавалер имеет право позволять себе это в полосу успехов и продвижения вперед, а не когда нас бьют, и мы отказываемся назад…
Понаслышке все знали Баландина, кавалерийский офицер не мог не знать его. Баландин был, кумиром не только своего полка, но и всей кавалерийской дивизии, куда входили ахтырцы.
