Александр Ржешевский - Тайна расстрелянного генерала
- И потом? - спросила Надежда.
- Зажили душа в душу.
- Нет, я спрашиваю, как нога?
- Бывают удачи! - Людмила сощурилась, точно в ее богатой-пребогатой событиями жизни это был крохотный эпизод и она упомянула о нем потому, что к слову пришлось. - Да! Зажило как на собаке. Начал ходить без хромоты, тяжести поднимать. А чуть без ноги не остался.
Людмила Павловна увлеклась, раскраснелась. Верно, воспоминание о своей удаче было приятно. Ей захотелось добавить еще что-нибудь хорошее про пациента своего непутевого, хотя начала-то она с осуждения его дочери.
- На все руки мастер. Что кому надо - бывало, идут к нему. Дом поставить, бычка повалить, все за Прохором бегут. Или вот еще Латов, Иванов отец был. Теперь ни одного мастера нету. Латов на финской погиб. Алтухов уехал в Астрахань. Не понравилось, вишь, что соседи косо на жену смотрят. А когда соседи не глядели косо? Да испокон веков. Аська ни с чего разобиделась, а он, вишь, захотел ее сберечь. Теперь Маруське весь домина остался. Оттого она и ходит веселая. Крепчает с каждым днем. Скоро об дорогу не расшибешь. Видно, Ивану нравятся такие, крепкие да грудастые. Ну да ладно, не об нем речь.
"О нем! О нем!" - весело подумала Надежда, хотя уже не помнила, какой он из себя, ее вчерашний спаситель. А думала, не забудется на всю жизнь. С любопытством поглядывала на соседский двор. Наконец повезло. С крыльца сбежал парень в белой рубахе, русый, кучерявый, широкий. Махнул топором, свалил поленницу. Тот или не тот?
Надежда подхватилась за водой. А шапочка, варежки, пальтишко городское - не переменить. Наклонила голову, ни одного взгляда по сторонам. Пускай другие смотрят. Это удел мужчин.
Она восхитительно чуяла эти минуточки, когда не то чтобы слово, а просто случайный взгляд давал им надежду. А уж слово - это было для них просто непозволительной роскошью. По молодости или по наивности память ее временами как бы опустошалась, беды отлетали, и она радовалась чистому небу, яркому солнцу, темной, манящей полоске леса за снежным полем и расчищенной - в пояс - тропинке между сугробами. А уж любовный, даже беспредметный интерес вообще кружил голову.
Обратно, с полными ведрами, медленно поднялась на крыльцо, поставила ведра, повесила коромысло. Метелкой смела снег на ступенях. По сторонам не смотрела, но видела, что парней на соседском дворе стало двое.
- Глянь, Володька, какую кралю спас! - послышался басовитый голос. - И вот ведь девки, я тебе скажу. Туман! Сплошной туман! Вчера, можно сказать, в обнимочку добирались. А сегодня уже не здоровается.
- Не видно против солнца! - крикнула Надежда, приставив ладошку к бровям.
- Запоминает! Запоминает! - отозвался вихрастый сосед, в котором она признала Ивана. - Без меня бы замерзла.
Надежда глянула с озорством:
- А может, сама бы добралась?
В дом вошла, не оглянувшись, а душа вдруг сделалась чистой и розовой, как снег. Много ли человеку надо? Подышать на крыльце, прижечь улыбкой удалые, податливые молодецкие сердца. Нету веселей забавы. Заметила: тот, кого звали Володькой, тонок и высок. А Иван гляделся богатырем. Шлем бы ему да щит - и в кино ходить не надо.
Через окно видно было, как он перетаскивал колотые дрова в поленницу, покрикивал на пса, волочившего за собой бычью цепь, таскал навильник с сеном выше облака.
А что к вечеру опять лежал в жару и бреду, ей было невдомек. Что не по здоровью, а по глупости своей несусветной вышел с жуткой температурой в одной рубахе колоть дрова. А на третий день слух - как обухом по голове: кончается Иван. Весть эту принес с другого конца деревни конюх Пахом, который захаживал к тетке. Обещал перебрать печь и на этой основе всю зиму угощался квасом. А иногда тетка выставляла ему кружку самогона, отчего Пахом становился заботлив и ласков.
- Чтой-то соседа нашего не видать? - спросила Людмила Павловна, оценив быстрым прищуром, что после кружки старый Пахом не вспомнит, откуда ее интерес, и не разворошит забытую молву. Для этого она даже добавила полстакана самогонки.
Пахом принял новую порцию как должник и долго с благодарностью мотал из стороны в сторону беззубыми деснами хлебный мякиш. В деревенской избе любой мужик не без пользы, даже такой высохший, как Пахом. Он в самом деле время от времени выполнял свои обещания, правда, с опозданием, но зато добротно и хорошо. Матицу заменил в горнице, погреб вырыл и к печке грозился приступить, но ждал тепла.
- К Ивану врачиха приходила городская, - сказал он, выламывая корявыми пальцами хлебный мякиш и нюхая луковицу, пока хозяйка доставала из печи румяную картошку на сковороднике.
- Откуда городская взялась?
- Герасима дочка гостит.
- Ну и что? - откликнулась Людмила.
- Кальцекс прописала, - со знанием дела ответил Пахом.
- Это что в лоб, что по лбу, - отозвалась Людмила Павловна.
- Да нет, помогает, - ответил Пахом с достоинством.
- Если он в свою больницу не хочет приходить, пусть лечится кальцексом, - сказала Людмила.
Когда дед Пахом выпивал, то начинал незаметным образом упрямиться и не соглашаться. Характером крепчал.
- Сильнее лекарства нет, - с твердостью повторил он. - Вот Фенька Аникина кальцексом радикулит вылечила. Колька Чапай за месяц фурункулы свел. А Ивану, мужики говорили, уже ничего не поможет. Три таблетки принял. А все одно горит парень. Сознанья нет. Придет на минуту в себя и обратно пропадает.
14
Тетку нисколько не расстроила болезнь Ивана. Она восприняла эту весть спокойно, отрешенно, будто заранее видела в этом перст судьбы, уравнивающий человеку воздаяния за доблести и ошибки. А Ивановой ошибкой, огромной, причем непрощенной, было, конечно, отношение к ней. Пусть осуждали ее, сама слыхала: мол, вот врачиха старая к молодому парню пристала. "Сами вы старые. А я себя по-прежнему чувствую как в двадцать, - спорила она мысленно. - А что изменилось? Или фигура нехороша? Или на любовь не отзывчива? Когда буду немощная, слабая, вот тогда и называйте. А Иван? Подумаешь, молодой! Вот тебе и наказание".
- У нас как привыкли здоровье поправлять? - рассуждала она. - Клин клином вышибают. В том числе и стопочкой. Другой привычки мужик не имеет. О бабах не говорю, те вообще не лечатся. А у Ивана, вишь, не получилось, своя температура сорок. на улице минус двадцать пять, а он в одной рубахе дрова колет. Ума-то кот наплакал.
Тонким намеком она дала понять Надежде, что может не вернуться в субботу вечером. И в самом деле, пару ночей провела у фельдшера Акима Африкановича. Против ожидания осталась довольна, но ему этого не показала. Наоборот, пожурила, чтобы лучше был. Такую привычку управлять мужиками Людмила Павловна усвоила давно. И переучиваться не собиралась.
В отличие от тетки, Надя переживала. Когда дед Пахом, понадеявшись на выпивку, снова пришел с разговорами, что "кончается Иван", она быстро его выпроводила. Все-таки еще одну новость ей приволок: ни Маруська, ни Верка-проводница ни разу не наведались к больному. Этого Надежда не могла уразуметь. Как и старый Пахом, которого, видно, и в молодости любовь обходила стороной. Дойдя до калитки, он погрозил пальцем в пространство, ни к кому не обращаясь, а может, сразу ко всем:
- Вот они - бабы!
Оставшись одна, Надя махнула рукой на пересуды и решилась идти к Ивану. Не было в этом ее решении любовных затей, а только доброе, благодарное чувство к человеку, который, как ни считай, уберег ее от гибели. А эту свою гибель она тогда очень хорошо понимала. Совсем сделалась немощной, бессильной. И не могла представить, чтобы такую же немочь являл собой могучий Иван. Как он тогда поднял ее и понес, проваливаясь в сугробе по пояс!..
Дождавшись темноты, накинула старую теткину шубу, сбежала с крыльца и сама испугалась своей задумки. На последней ступеньке задержалась, охолонула маленько. От предчувствия, что лучше бы ей оставаться в натопленной комнате, а не ходить в стылый дом, куда и тропинки-то нету.
Перед глазами свежий снег искрил ледяным звездным светом и забирался внутрь вместе с дыханием. Надя понимала, что завтра вся деревня узнает ее по следам. Поэтому медлила, боялась. У соседей нет огня, значит, из окон ее видно. "Ох, обожжешься! Ох, обожжешься! - шептал внутренний голос. - В деревне такие шутки плохи. Иди обратно! Иди обратно!.. А Ивану каково? мелькнула догадка. - Хоть печку истоплю, воды подам".
Думала-думала, а ноги сами шли. Плечом толкнула дверь. Вошла. Оробела. Стылая тьма подобралась под сердце, несмотря на теткину шубу. Занавески закрыты. Уж не помер ли? От паники хотела бежать, знала, чем грозит ей внимание следователей.
Прислушалась. Ни звука, ни мышиного скребка. Кое-как засветила взятый из дому грязноватый круглый огарок свечи. Никого! Обошла избу. Откинула занавес за холодной, стылой печью. Иван лежал запрокинув голову, лицо показалось белее кудрявых волос.
Прежде чем ахнуть, Надя поняла, что жив, дышит. Одеяло тоньше простыни, а на стеклах иней в три пальца. Не стала будить, затопила печку. И сразу дом стал обитаем и светел. Спокойствия прибавила найденная керосиновая лампа с закопченным стеклом. Но чистить не было времени. Надя сняла с гвоздей все ватные вещи, вдобавок полость, лежавшую на печи, и укрыла Ивана. Наполнила чугунок до краев. Когда вода закипела, Иван проснулся. И словно так и надо: не удивился, попил чаю с коркой хлеба и конфетой. Другого в кухонном шкафчике Надя не нашла. И поругала себя: вот уж умна, будто неделю собиралась, и спички прихватила, и свечку поменьше, лишь бы не заметили, - а хлеба не взяла.
