Виктор Широков - Шутка Приапа, или Обречение смолоду
Родители обнаружили переписанную им тетрадь, прочли и пришли в ужас от того, что их тихоня-сын, книгочей, носивший, кстати, почти официальную дворовую кличку "профессор" (изредка к ней добавлялось более обидное определение - "профессор кислых щей") по всем признакам является автором столь квалифицированного труда по сексуальным отношениям. Отчим, причем, сразу свято поверил в его предполагаемое авторство, но мать, врач-инфекционист, все-таки долго колебалась. Приступили к нему с расспросами, впереди маячила чудовищная таска. И Володя, уже тогда изредка писавший стихи, сумел извернуться: он столь убедительно и достоверно рассказал мгновенно сочиненную историю, что его поймали некие бандиты и под угрозой кровавой расправы обязали переписать текст, чтобы его размножить для распространения среди своих (ксероксов и компьютеров тогда не было, даже пишущие машинки были только механические и притом большая редкость даже в учреждениях; многие официальные справки писались от руки, заверяясь в случае необходимости гербовой печатью; существовал, например, такой документ, как "выписка из истории болезни" и т.п.). Родители охотно поверили этой байке, изъяли тетрадь и даже не наказали Володю. Кажется, тетрадь эта какое-то время болталась среди вещей отчима, возможно повышавшего с её помощью свою "квалификацию", но потом куда-то затерялась.
А оригинал он спрятал за стропилами на чердаке своего дома в особом углублении, замаскировав его специально выпиленной доской. Дом этот давно продан и перепродан, там живут третьи хозяева. Конечно, сейчас было бы интересно слазить туда и найти оригинал, тетрадь желтой бумаги; уж сейчас бы Гордин понял в ней каждое слово и может быть использовал бы в каком-нибудь бульварном творении, если бы приспичила такая блажь.
А рукопись романа об удивительной могиле представляла собой изначально настоящую старую книгу in folio, переплетенную в черный бархат с монограммой из серебра А.Е.В. (видимо, Аделаида Евгеньевна Витковская). Внутри находились переплетенные листы бумаги "верже", заполненные косым "летящим" почерком, напоминающим автографы поэта "серебряного века" Михаила Кузмина, о котором Володя тогда не имел никакого представления. А Витковские на самом деле были двоюродными родственниками бабки, урожденной Подвинцовой (по отцу), а по матери (прабабке Гордина) Дягилевой. Любопытно, что Витковские - девичья фамилия тещи Гордина, следовательно Марианна Петровна тоже могла бы при желании носить эту фамилию. Такие наши уральские места: ссыльные настолько перемешались и перепутались, что сейчас разобраться в истинном родстве невозможно, сам черт ногу сломит.
Рукопись мемуарного романа о страшной могиле была для юного Володи "ужастиком" не хуже "Страшной мести" Гоголя. О Стивене Кинге тогда и слыхом не слыхивали, да он и в подметки не годится названным выше книгам. Володя любил перечитывать рукопись, освоив даже диковинный "полуустав", которым был написан оригинал. Еще его любимым чтением были "Война и мир" Толстого (где он безбожно пропускал французские вставки вместе с их переводом) и собрание сочинений А.П. Чехова, которое он перечитал одновременно с "могильными мемуарами" только через двадцать восемь лет и тут же написал в пандан две "чеховских" новеллы. Позже вы с ними познакомитесь.
Когда Гордин служил в армии, он отдал рукопись романа о семье Витковских перепечатать машинистке соседней части, УИРа. Невысокая, словно бы сочащаяся похотью, дама лет тридцати, кажущаяся ему старухой, во время перепечатки рукописи настолько прониклась к Гордину, врачу и поэту, доверием, что стала умолять его помочь в её сексуальных проблемах. Может быть, она решила по простоте душевной, что именно он - автор мемуаров и большой половой разбойник - сумеет её исцелить. Гордин, действительно большой... эгоист, внял только первой половине мольбы и привел к ней шапочнознакомого начинающего сексолога, бывшего однокурсника, который действительно заменил ей беспомощного супруга, но за это взял для прочтения оригинал мемуара (без согласования, как вы понимаете, с Гординым), который машинистка, свято уверенная в крепкой дружбе и взаимопонимании Гордина и сексолога-массажиста, отдала последнему без тени сомнения. После того, как до этого она отдалась ему душой и телом, было бы странно держаться за какую-то чужую писанину.
Сексолог же, заполучив рукопись, пропал из города П., как и цыганка-гадалка из предыдущей главы, выполнив свою роковую мефистофельскую роль. Гордин и тогда-то слабо помнил его имя и едва ли знал фамилию, а через двадцать восемь лет не помнил уже и черты лица чертовски проворного секс-эскулапа.
Но это ещё не все. По дороге из города П. в Москву (то бишь в Коктебель) у Гордина украли его атташе-кейс вместе с машинописью романа о семье Витковских и он был вынужден восстанавливать его по памяти. И хотя память у Гордина была тренированной, феноменальной, "клинописной" (по выражению Георгия Шенгели), поручиться за полное тождество текстов стало невозможно.
Отсюда и мелкие недочеты текстов, несообразности. Видимые и самому автору-соавтору: кладбище то Егошихинское в городе П., то около уездного городка П-ской губернии неподалеку от имения Витковских; управляющий возвращается с кладбища в поместье почему-то навстречу одному из рассказчиков, юристу; рассказ ведется то от лица столичного юриста, то уездного следователя, впрочем, они давние друзья, видимо, сокурсники по московскому университету; более того, вполне возможна путаница в отчествах героев романа и даже в именах и фамилиях. Гордин как раз в процессе восстановления читал роман Набокова "Ада, или Страсть" и страницы романов могли перетасоваться в его сознании. В конце концов, Гордин, что хотел, то и делал. Он не предполагал появления своей рукописи в печати, надеясь ещё двадцать восемь лет шлифовать и полировать ткань романа, но безжалостное стечение обстоятельств, бросившее рукопись его первого романа ловкому литературному проныре, на правах публикатора закрепившего за собой авторские права, которые сегодня уже пытаются оспорить Ниухомнирылов и Сержантов, совершенно лишило его литературных амбиций, и он переслал последующий том дилогии этому же "везунчику", сопроводив дар зловещим угрожающим письмом, которое "везунчик" уничтожил, предусмотрительно не читая. А так, как и его жена - тоже урожденная Витковская (вот какие витки и кренделя дает природа), то он почти на законном основании продолжил беззастенчиво знакомить всех желающих с арабесками придуманных и всамделишних коллизий.
9
В Крым Гордин добрался по железной дороге. Никто его не перехватил, даже пересечение новой границы России и Украины он проспал. Собственно, время пути, когда он не отсыпался, ушло у него на перелистывание первой попавшейся под руку периодики и восстановление по памяти текста прошловекового триллера. Ах, как мечтал написать триллер Кроликов! Его неоднократно анонсировал журнал "Пламя", он сто пятьдесят раз твердил, какой он могучий и талантливый и вот уже семьсот страниц накропал (любопытно, кстати, какой сухой остаток?), но когда Гордин делился с ним по телефону соображениями о законах жанра, Кроликов, несмотря на все свои амбиции новопринятого члена Пен-клуба, конспектировал эти худосочные теоретические эскапады, не подкрепленные совершенно никакой практикой. Но вот тебе, Вовочка, и Юрьев день! Вот тебе и карты в руки! Триллерист, артиллерист...
Многое ему приходилось с трудом домысливать. Хотя с романных событий миновало всего-то сто лет, для российских преобразований срок плевый, здесь за тысячелетие человек практически не изменился, все равно ряд душевных движений, моментов поведения и особенно нравственного выбора был ему непонятен, не говоря уже о развитии техники.
В Феодосию приехали утром, и по дороге Гордин долго смотрел в окно на мерцающее голубое море. Оно напоминало ему лазурные глаза Тани Паниной, "у тебя глаза морского цвета, у тебя глаза - два бурных моря..." почти тут же сочинился у него романс, не хватало только конгениальной музыкальной подкладки или наоборот накидки.
В Феодосии он с удовлетворением поменял свои доллары на украинские гривны и карбованцы, курс был значительно выгоднее, чем в Москве; и Гордин со своей чуть-чуть початой тысячей баксов чувствовал себя не просто потомственным графом или князем, а самым настоящим королем.
Сев в такси, он был в Планерском менее, чем за час. Подъехав прямо к воротам Дома творчества, он расплатился украинской валютой и смело отправился к дежурной сестре-хозяйке. Назвав по имени-отчеству директора, осведомившись следом, какой по счету дом он поставил на своем участке третий или четвертый - для подрастающих сыновей, Гордин получил после предъявления членского билета СП несуществующего государства отдельный номер на престижном втором этаже в коттедже рядом с памятником Ленину, до сих пор не снесенном воинственными демократами; милую женщину, обеспечившую ему законный, впрочем, уют, он отблагодарил цейлонским чаем и штатовскими сигаретами, купленными по дороге. И хотя сегодня этот скромный товар не представлял дефицита, были бы только деньги, все равно традиция оставалась традицией, а халява - халявой, и Гордин, будучи сверхэкономным от природы или трудного голодного детства, все равно любил вознаграждать даже мало-мальские усилия, направленные непосредственно в его адрес.
