Вячеслав Шишков - Пейпус-озеро
- Я царь, я бог! Я царь, я бог! - безостановочно и дико, ударяя кулаком по воздуху, выкрикивал сидящий у стены безумный. - Кланяйтесь мне! Я царь, я бог, я царь, я бог!.. - Это был черный, лохматый с горящими глазами человек...
"Неужели он... как его... воззвания, газеты? Ножов?.. Нет, не он... Отец Илья, священник?" - На мгновенье прояснилось в памяти юноши и вновь все поплыло и потускнело. Скорей бы. Но вот ясно и очень близко, там, в том далеком-далеком конце, близко, двое, а может быть и больше, в белом, двое: мужчина и женщина. Сестра Мария? Да.
- Сестра Мария... Сестра Мария. Скорей! Умираю...
- Я царь, я бог, я царь, я бог!.. Кланяйтесь, кланяйтесь владыке! Я царь, я бог!.. Я царь, я бог!..
- Молчи, жид! - и больной сосед ударил безумца по лицу.
- А-а-ах!!
И там, очень близко, но очень далеко, ползут за сестрой Марией на карачках, хватают ее за одежду: - Помоги-и!.. Помоги-и-и... К нам!.. Ко мне!.. - Но она быстро пересекает пространство, за нею люди в белом с носилками и фонарями. Их много. - Этого, еще вот этого, - указывает сестра Мария, но голос не ее, и по ее приказу подымают, куда-то несут больных. Она идет быстро, зорко всматривается черными глазами в лица умирающих и...
- А где же сестра Мария? - и Николай Ребров приподнялся на локтях.
- Вы откуда? Где служили? Фамилия? Когда вас привезли? Санитары! В палату номер 5... - приказала она быстрым голосом и жестом.
* * *
Большой, шероховатый, страшный, трескучий сон, длинный-длинный, вместивший в себе всю жизнь. И безумно хотелось жить, ну хотя бы день, ну час, но смерть надвигалась. Тогда в Николае Реброве кто-то сказал "все равно". И еще тянулись годы и мгновенья. Они проплывали в белых мелькающих крыльях, в призраках, и белые крылья плыли в них, мелькая.
Но вот Николай Ребров впервые открыл глаза в солнце, в жизнь. Солнце било сквозь тонкие шторы, и через дырочку на шторе солнечный луч ударил юношу в левый глаз. В глазу, в другом, в голове, в сердце загорелось от этого луча настоящая радостная жизнь и бодрящими токами властно застучала во все концы, во все закоулки бесконечного молодого тела.
Николай Ребров закрыл глаза, но тотчас же открыл их и кому-то улыбнулся.
- Ну, как? - подмигнул и тоже улыбнулся черный, словно грек, длинноусый штабс-ротмистр Дешевой.
Он, с лысым пожилым человеком, у которого - сухое, голое, треугольное лицо с тонкими вялыми губами, играл в шашки.
- А-а! Поздравляю... - кивнул головой и лысый, запахивая большой рыжего цвета халат.
- Здравствуйте, господа, - попробовал Николай Ребров свой голос. Голос звучал плохо. - Что, в шашки?
- В шашки, - ответил черный, пучеглазый. - Ну, как, не тянет на еду?
- Поел бы, - сказал юноша, облизнув губы.
Тогда оба игрока весело засмеялись.
- Ну, слава богу!.. Это хорошо, - сказали они. - Значит, смертию смерть поправ...
Юноша выбросил из-под одеяла руки, схлестнул их в замок и сладко потянулся. Маленькая, в два окна светлая комната, под потолком - чернеет распятие, и в белом, с красным крестом на груди, вошла сестра. Она повела соколиными в крутых бровях глазами и приблизилась к юноше. Она пожилая, с измученным лицом, но глаза ее блестят, и голос ласков:
- Ну, вот, слава богу, Ребров. Отводились. Сейчас врач придет. Поставьте, пожалуйста, градусник... А мне в пору самой слечь. Больных масса, и ужасно плохо поправляются...
- Много умирают? - спросил пучеглазый Дешевой.
- Пачками. Несчастные наши солдаты. Ухода никакого почти нет, лекарств нет, питание скверное... Я просто сбилась с ног, за эти две недели сплю по два часа.
- Сестрица, хорошо бы чего-нибудь питательного, а то - похлебка, каша, похлебка, каша, кисель.
- Но почему ж не воспользуются услугами солдат? - спросил лысый.
- Я ж вам говорила, господа, что кредиты прекращены, и мы существуем на пожертвования. Только за рытье одних могил мы задолжали эстонцам более трех тысяч марок.
- А где их взять? - подняла сестра брови и пожала плечами. - Одни убежали к большевикам, другие разбрелись по мызам, по фольваркам, третьих тиф свалил.
* * *
Два его товарища - офицеры - оказались интересными людьми. Лысый, пожилой, во время японской войны, будучи юношей, попал в плен, женился в Токио на японке, но жена умерла от родов. Он знает японский и английский языки и теперь, добыв какими-то путями самоучитель Туссена, учится по-французски.
- Пригодится, - говорит он тягучим голосом. - Во Франции наши лакеями служат, ну вот и я готовлю себя в шестерки. Вот, не угодно ли, "Атала" Шатобриана долбить... С больной-то головой.
- Занятие для офицера подходящее, - раскатился громким болезненным хохотом штабс-ротмистр Дешевой, длинные усы его трагически тряслись.
- А что ж такое! Вы из дворян, а я мужик. Я всякий труд люблю, - обиделся лысый, и голое, треугольное лицо его метнулось к Дешевому. - И потом, знаете, какая мечта у меня за последнее время? Вот за время болезни... Вы знаете, что когда душу и тело связывает лишь тонкая ниточка нашей грубой земной жизни...
- Метафизика... - отмахнулся пучеглазый Дешевой - Инфра-мир, супра-мир, астрал... Чепуха в квадрате... Тьфу!
- Ну хорошо, хорошо, не буду! - и углы рта лысого офицера повисли.
- Нет, пожалуйста, это интересно, - нетерпеливо проговорил Николай Ребров.
Лысый с готовностью подсел к нему на кровать и сказал:
- Благодарю вас... Хотя вы еще очень молоды... И, конечно, вам это будет непонятно. Так вот я и говорю... Когда бог благословит вернуться на родину, уйду в монастырь, в затвор.
- Предварительно омолодившись в Париже, - насмешливо прибавил черный и сердито запахнул халат. - Молодым старцам в монастырях лафа.
- А вы, Дешевой, про оптинских старцев слышали? - через плечо задирчиво спросил лысый.
- Я монашенок знаю. Одна, сестра Анастасия, два раза в неделю приходила ко мне белье чинить. Потом забеременела, и ее выгнали из монастыря.
- Циник, - втянул голову в плечи лысый и, обхватив локти ладонями, сгорбился.
- Лучше быть циником, чем святошей и ханжей.
- Ах, оставьте!.. А вот и суп...
- Ура! С курицей!.. - закричал Дешевой, и оба с лысым бросились целовать руки сестре Дарье Кузьминишне.
* * *
Николай Ребров худ и желт, как еловая доска, у него непомерный аппетит, он проел новый шарф, рубашку и теперь проедает серебряные часы. Под подушкой у него двадцать франков. Это - капитал. Дарья Кузьминишна ему как мать. Она очень строга, предписания врача исполняет в точности, и орлиные глаза ее зорки.
- Вот ваша курица, вот ваша булка, - говорит она. - Кушайте, ничего... Дайте мне еще франк... Ужасно дорого все. Я куплю вам масла и кофе... А на ночь ничего не получите: у вас температура все-таки скачет. Да! приходила... как ее... Мария Яновна... Знаете такую? Три раза... Я ее не пустила к вам... Не для чего...
- Напрасно, - с грустью сказал Николай и вздохнул, - Ах, как жаль... Неужели три раза? Я ее очень люблю. Ведь она была сестрой...
- Замужних любить грех, - улыбнулась Дарья Кузьминишна, и лицо ее вдруг помолодело.
- Я ее любил так, просто... По-хорошему.
- Я и не сомневалась в этом, - и она мечтательно уставилась взглядом в окно.
За окном падал рыхлый редкий снег, и догорала зимняя заря.
А когда заря погасла, и в комнате был полумрак, вошел солдат. Он отряхнул шапкой валенки и, озираясь по сторонам, робко спросил:
- Который здесь будет Ребров Николай?
- Я, - и юноша взял из рук солдата письмо.
Сестры не было. Он вскрыл конверт.
"Коля, милый братъ! Обязательно сегодня. Ждемъ. Я въ четырехъ верстахъ отъ тебя. Да ты отлично знаешь. Приходи, если поправился. Письмо посылаю наугадъ. Необходимо, необходимо встретиться. Твой Сергей".
Николай вплотную подошел к солдату и тихо, почти шопотом:
- Кланяйтесь Сергею Николаевичу. Я приду.
После обеда из соседних комнат к ним набралось несколько человек выздоравливающих офицеров, поживших и молодых. Конечно, - шашки, грязные анекдоты, подтруниванье над лысым. Дешевой кого-то успел обыграть, с кем-то поругался, кричал:
- Армия! Какая к чорту у нас армия?.. И что мы за офицеры? Где наш император?
- Я не императору служил, а народу, - возражал гнилозубый, с рыжими, седеющими усами офицер. - И теперь служу народу.
- Кулаком по зубам вы народу служите.
- Врете! Нахально врете...
- Господа, господа! - тщетно взывал лысый. - Это ж свинство, наконец!
- Молчи, отец игумен! - гремел басом Дешевой.
Кто-то из дальнего угла:
- Князь Тернов преставился...
- Ну?! Когда?
- Сегодня утром. Кранкен.
На мгновенье пугливая тишина и сквозь подавленные вздохи:
- Царство небесное... Еще один ад патрес...
Некоторые наскоро, как бы крадучись, перекрестились. Дешевой перекрестился усердно и с отчаянием.
- А вместе с князем - еще двое: Чернов и Сводный.
- Царство небесное, царство небесное...
Пожилой человек с запущенной седеющей бородой сжал виски ладонями и, застонав, уставился в пол. Дешевой надтреснуто запел:
Наша жизнь коротка-а-а...
