Алексей Писемский - Взбаламученное море
— Изволь, моя милочка, изволь! — отвечала та, подавая ей из стоявших на столе конфет самую лучшую (Марья Николаевна была очень добрая женщина).
— Не хотите ли потанцовать? Я сейчас пошлю за музыкантами, спросил любезно губернатор.
— Ах, да… или нет, нет! — воскликнула Соня.
Как ни старалась она скрыть, но она заметно была грустна. Корнеев стал собираться. Он почти по-родственному распрощался с Марьей Николаевной, взял от нее несколько поручений в Петербург; с губернатором он ушел в кабинет и долго с ним разговаривал шопотом; но Соне только мимоходом, и то как-то рассеянно, сказал:
— Adieu, mademoiselle!
— Adieu! — отвечала она ему, не вставая и не подавая руки. «Дурак!» — подумала она про себя, когда скрылся за драпировкой кончик его сабли.
Корнеев, впрочем, так же небрежно поклонился в зале и другим дамам. Он, по самой натуре своей, был несколько фат.
— Дедушка, что же вы? — прикрикнула Соня на Ленева, который тыкался из угла в угол и искал шляпы.
— Готов-с, ожидаю, — произнес он наконец.
Соня начала прощаться с Марьей Николаевной.
— Смотрите же, довезите ее у меня бережно! — говорила та, грозя Леневу пальуем.
— Пять ведь лет уже няньчился с ней в пансионе, — отвечал тот дребезжащим голосом.
— Ну, уж нечего сказать: хорошу и выняньчили, — сказала Соня, сходя с лестницы и мило потряхивая головкой.
— Еще бы не хорошу! Ну, может ли быть что-нибудь прелестнее этого личика! — говорила Марья Николаевна, когда Соня надевала капор.
— Да! — подтвердил и начальник губернии.
Яков Назарыч от удовольствия и от стыда весь горел румянцем. Когда они сели в карету, Соня поместилась в один угол, а Ленев придвинулся в другой.
— У вас это свои лошади, Яков Назарыч? — спросила Соня.
— Свои.
— А что вы за них заплатили?
— За пару три тысячи.
— Ах, какие славные! Как бы я желала иметь таких.
Яков Назарыч на это ухмыльнулся.
— Как здоровье вашей маменьки? — спросил он.
— Так себе… все она в хлопотах: папенька… вы знаете, что он может… Вот он служить теперь будет, а как, еще Бог знает.
— Да! — произнес Яков Назарыч с грустью.
Он решительно не догадывался, к чему плутовочка вела разговор.
— Право, — продолжала Соня после нескольких минут молчания: сейчас бы вышла замуж, только бы у жениха состояние было.
— Даже бы и за старика?
— Что ж такое старик!.. Стариков я люблю еще более, чем молодых.
Карета в это время подъехала к квартире Басардиных.
— Что вы, дедушка, никогда к нам не заедете? Какой вы, право! — говорила Соня, отворяя двери.
— Обеспокоить боюсь.
— Чего беспокоить!.. Приезжайте хоть завтра… послезавтра, когда хотите, — говорила она уходя.
— Непременно-с, — отвечал Ленев и, с каким-то восторгом откинувшись на задок кареты, поехал домой.
Надежда Павловна, как обыкновенно, не спала и дожидалась дочери. По выражению ее лица, она сейчас же заметила, что та была не в духе.
— Ты устала? — спросила она ее с беспокойством.
— Нет, — отвечала Соня, садясь и запрокидывая голову на спинку кресел. — Корнеев совсем распрощался… завтра уезжает… — прибавила она после короткого молчания.
— Ну, и что же? — спросила с полуулыбкой Надежда Павловна.
— Разумеется, ничего! — отвечала Соня тоже с улыбкой.
Разговор на несколько времени прекратился.
— Меня сюда Ленев подвез! — сказала Соня как бы к слову.
— А, — произнесла Надежда Павловна не без удовольствия: славный он человек! — прибавила она.
— Отличный! — подтвердила Соня и пошла раздеваться.
Личико ее снова повеселело и точно говорило: «ничего, поправимся!».
14
Милый мальчик
Уж рассветало. На почтовой станции, последней перед губернским городом, в сырой, холодной комнатке, по искривленному полу ходил молодой офицер, в прапорщичьих эполетах, в летних калошах и в весьма легко подбитою ватою, с холодным воротником, шинели. На столе стоял кипящий самовар, чашки и раскрытый чайник, но ни чаю ни сахара не было… В углу виднелась мрачная физиономия станционного старосты, в бараньем тулупе и с тем злым лицом, которое обыкновенно бывает у непроспавшихся с похмелья мужиков. Он с пренебрежением клал на стол подорожную.
— Как ты смеешь не давать мне лошадей! — говорил офицер, горячась.
— Кто не дает? Вам дают… Давайте деньги-то! — отвечал ему настойчиво мужик.
— Деньги, говорят тебе, мерзавец, там отдадут…
Мужик злобно усмехнулся.
— Велено платить вперед, не от нас эти распоряжения-то идут.
— А если меня губернатор ждет… Я адъютант губернатора!
Мужик мрачно посмотрел на него.
— У меня вот тут, — начал он, протягивая обе руки к окну: через пять минут почта пойдет… Пишите туда. Хоть шестериком откачу, коли перепишут-то.
— Где здесь становой живет? Где?.. — говорил офицер, окончательно выходя из себя.
— Станового здесь нету, — отвечал спокойно мужик.
— Да ведь есть же какое-нибудь начальство, скотина ты этакая! — говорил офицер, уже наступая на мужика.
— Да какого вам еще начальства надо?.. Вон, есть бурмистр, с краю живет, — отвечал тот, нисколько не струся.
Офицер в бешенстве схватил свой сак, в котором состоял весь его багаж, и убежал из комнаты.
— Чаю тоже спрашивал! — проговорил ему мужик вслед насмешливо и стал убирать чашки.
Офицер между тем шел по деревне. На горизонте показалось солнышко и точно яхонтом подернуло поля, деревья и крыши изб. По дороге ехал мужик в дровнях. Офицер вдруг остановился и, как бы сообразив что-то, обратился к нему.
— Ты, мужичок, в город едешь? — спросил он.
— В город, батюшка, в город.
— Довези меня, пожалуйста, за целковый или за два. Почтовых лошадей нет, а мне крайне там надо быть.
— Садися! — отвечал мужик добродушно и подвинулся.
Офицер, не задумавшись, бросил к нему в сани свой сак и сам сел. Мужик прихлестнул лошадку, и она весело побежала.
— Что это у тебя, мужичок, хлеб верно? — сказал офицер, показывая на несколько открывшуюся котомку мужика.
— Хлебушко, батюшка, хлеб!
— Что ж ты, есть себе это везешь?
— Да, батюшка!.. В харчевне-то тоже дорого.
— Ты в харчевню, значит, не пойдешь?
— Ну, как не пойти, схожу: чайку тоже попьешь и щей похлебаешь.
— Зачем же хлеб-то тебе?
— Да так, на закусочку; ну, да и лошадке коли даю.
— Дай мне, пожалуйста, немного: я очень люблю черный хлеб.
— Покушай, батюшка, покушай! — отвечал мужик, торопливо развязывая свою котомку и подавая из нее целую краюшку, которую седок его в несколько минут и уничтожил.
Совершающий таким образом свой путь был не кто иной, как юный Басардин. Он два дня перед тем ничего не ел. Выпущенный около месяца в офицеры, он, подписавшись под руку матери, собрал со всех ее мужиков, проживающих в Петербурге, за год оброк — рублей триста; от тетки получил сначала сто рублей, потом, по новому кляузному письму, еще сто рублей — сумма, казалось бы, образовалась порядочная, — но, желая воспользоваться удовольствиями своего звания, он первоначально с товарищами покутил в Екатерингофе, где они перебили все стекла и избили до полусмерти какого-то немца, и за все это, конечно, порядочно заплатили; потом пожуировали в Гороховой и наконец, чтобы не отстать от прапорщиков гвардейской школы, пообедали у Дюме. Таким образом, когда Басардин выехал в отпуск, у него оставалось только на прогоны. Содержал и питал себя в дороге он не столько деньгами, сколько искусством и расторопностью. В каждом побольше городе он обыкновенно с почтовой станции уходил в лучший трактир, спрашивал там лучший обед и потом, съев два-три блюда, вдруг, как бы вспомнив что-то, вставал: «Я, говорил, сейчас приду», и преспокойно уходил, а потом и совсем уезжал. В некоторых местах ему это невполне удавалось: в Переяславле, например, половые за ним гнались, и он от них отбился уже вооруженною рукою, обнажив саблю. Теперь перед ним, посреди превосходнейшего зимнего ландшафта, в каком-то молочном от мороза свете, открывались колокольни и дома города, в котором он, после такой продолжительной разлуки, увидит мать, отца, сестру. Но из всего этого ничто не шевелило души его. Суровое корпусное воспитание и не совсем хорошие природные качества так и лезли в нем во все стороны! Выехав в город, молодой человек сейчас встал с дровень.
— Ты поезжай около меня, будто так этак едешь, а я пойду пешком, — сказал он мужику.
Видимо, он имел стыд, но только не в ту сторону, в которую следовало бы.
Перед попавшеюся наконец будкой Басардин остановился.
— Где тут Басардины живут? — спросил он, толкая ногой будочника, который нагнулся-было, чтобы набрать охапочку дровец.
