Василий Никифоров-Волгин - Дорожный посох
Увидев у меня лестовку, Гришка стал дразнить:
— Э… монах в коленкоровых штанах!
Я раззадорился и хотел дать ему по спине концом висящей у меня ременной лестовки, но вовремя вспомнил наставление матери: «Да не зайдет солнце во гневе вашем».
Наступила суббота. Умытым и причесанным, в русской белой рубашке, помолившись на иконы, я побежал в собор ко всенощному бдению. Остановился на амвоне и не решился сразу войти в алтарь. Стоял около южных дверей и слушал, как от волнения звенела кровь. Ко мне подошел сторож Евстигней:
— Чего остановился? Входи. Дьякон сказывал, что пономарем хочешь быть? Давно бы так, а то захотел в певчие!.. С вороньим голосом-то! А здорово ты каркнул тогда за обедней, на клиросе, — напомнил он, подмигнув смеющимся глазом, — всех рассмешил только! Регент Егор Михайлович даже запьянствовал в этот день: всю, говорит, музыку шельмец нарушил. Из-за него, разбойника, и пью! Вот ты какой хват!
Я не слышал, как вошел в алтарь. Алтарь, где восседает Бог на престоле и, по древним сказаниям, днем и ночью ходят со славословиями ангелы Божии, и во время литургии взблескивают над Чашей молнии, грешному оку невидимые… Я оцепенел весь от радости — радости, не похожей ни на одну земную. В ней что-то страшное было и вместе с тем светлое.
— Ну, приучайся к делу! — сказал сторож. — Вот это уголь, — показал мне прессованный хорошо пахнувший кругляк с изображением креста. — Возьми огарок свечи и разгнети его. Это во-первых.
Во-вторых, не касайся руками престола — место сие святое! Далее, не переходи никогда места между престолом и царскими вратами — грех! Не ходи также через горнее место[73], когда открыты Царские врата… Понял?
От спокойного тона Евстигнея и я стал спокойнее.
— А где же мой стихарь? — спросил я. — Отец дьякон обещал!
— Эк тебя разбирает! Сразу и форму ему подавай! Ну и народ, ну и детушки пошли! Ладно. Будет и стихарь, если выдержишь экзамен на кадиловозжигателя!
В это время ударили в большой колокол. От первого удара, — вспомнилось мне, — нечистая сила «яже в мире» вздрагивает, от второго бежит, и после третьего над землею начинают летать ангелы, и тогда надо перекреститься.
В алтарь пришел дьякон, улыбнулся мне: ну и хорошо!
За ним отец Василий — маленький, круглый, чернобородый. Я подошел к нему под благословение. Он слегка постучал по моей голове костяшками пальцев и сказал:
— Служи и не балуй! Все должно быть благообразно и по чину.
Началось всенощное бдение. Перед этим кадили алтарь, а затем, после дьяконского возгласа, запели «Благослови душе моя, Господа». Особенно понравились мне слова: «На горах станут воды, дивны дела Твоя Господи, вся премудростию сотворил еси». Когда запели «Блажен муж, иже не иде на совет нечестивых… Работайте Господеви со страхом, и радуйтеся Ему с трепетом», я перекрестился и подумал, что эти слова относятся к тем, кто служит у Божьего престола, и опять перекрестился.
Когда читали на клиросе шестопсалмие[74], батюшка с дьяконом разговаривали. Мне слышно было, как батюшка спросил:
— Ты деньги-то за сорокоуст получил с Капитонихи?
— Нет еще. Обещалась на днях.
— Смотри, дьякон! Как бы она нас не обжулила. Жог-баба!
Я ничего не понял из этих отрывистых слов, но подумал: разве можно так говорить в алтаре?
После всенощной я обо всем этом рассказал матери.
— Люди они, сынок, люди, — вздохнула она, — и не то, может быть, еще увидишь и услышишь, но не осуждай. Бойся осудить человека, не разузнав его. От суесловия церковных служителей Тайны Божии не повредятся. Также сиять они будут и чистотою возвышаться. Повредится ли хлеб, если семена его орошены грешником? Человек еще не вырос, он дитя неразумное, ходит он путаными дорогами, но придет время — вырастет! Будь к людям приглядчив. Душу человека береги. Сострадай ему и умей находить в нем пшеницу среди сорной травы.
— Держи карман шире! — проворчал отец, засучивая щетину в дратву[75]. — Как я там к людям ни приглядывался, ни сострадал им, ни уступал, а они все же ко мне по-волчьи относились. Ты, смиренница, оглянулась бы хоть раз на людей. Кто больше всего страдает? Простые сердцем, тихие, уступчивые, заповеди Господни соблюдающие. Не портила бы ты лучше мальца! Из него умного волчонка воспитать надо, а не Христова крестника!
Мать так и вскинулась на отца.
— Ты бы лучше оглянулся и узнал: кто стоит за твоей спиною?
Отец вздрогнул.
— Кто?
— Да тот, кто искушал Христа в пустыне! Не говори непутевые слова. Они не твои. Не огорчай ангела своего. Сам же, когда выпьешь, горькими слезами перед иконами заливаешься. Не вводи ты нас в искушение. А ты, — обратилась она ко мне, — не всякому слуху верь. У отца это бывает. Жизнь у него тяжелая была, ну и возропщет порою. А сам-то он по-другому думает! Последнее с себя сымет и неимущему отдаст. В словах человека разбираться надо; что от души идет, и что от крови!
Тайнодействие
Впервые услышанное слово «проскомидия» почему-то представилось мне в образе безгромных ночных молний, освещающих ржаное поле. Оно прозвучало для меня так же таинственно, как слова: молния, всполох, зорники и слышанное от матери волжское определение зарниц — хлебозар!
Божественная проскомидия открылась мне в летнее солнечное воскресенье в запахе лип, проникавшего в алтарь из причтового[76] сада, и литургийном благовесте.
Перед совершением ее священник с дьяконом долго молились перед затворенными святыми вратами, целовали иконы Спасителя и Божьей Матери, а затем поклонились народу. В церкви почти никого не было, и я не мог понять: кому же кланяются священнослужители? Пузатому старосте, что ли, считающему у выручки медную монету, или Божьей хлебнице-просфорне, вынимающей из мешка просфоры? Об этом я спросил чтеца Никанора Ивановича, и он объяснил мне мудреными церковными словами:
— Всему миру кланяются! Ибо сказано в чине священныя и Божественныя литургии: «Хотяй священник Божественное совершити тайнодействие, должен есть примирен быти со всеми».
Духовенство облачалось в ризы. Я не сводил глаз с этого невиданного мною обряда. Батюшка надел на себя длинную, как у Христа, шелковую одежду — подризник — и произнес звучащие тихим серебром слова:
Возрадуется душа моя о Господе,
облече бо мя в ризу спасения,
и одеждею веселия одей мя,
яко жениху низложи ми венец
и, яко невесту, украси мя красотою[77].
Облаченный в стихарь дьякон, видя мое напряженное внимание, шепотом стал пояснять мне:
— Подризник знаменует собою хитон Господа Иисуса Христа.
Священник взял эпитрахиль и назнаменав его крестным осенением, сказал:
Благословен Бог изливаяй благодать Свою
на священники Своя, яко миро на главе,
сходящее на браду, браду Аароню,
сходящее на ометы одежди его.
— Эпитрахиль — знак священства и помазания Божия…
Облекая руки парчовыми нарукавницами, священник произнес:
Руци Твои сотвористе мя и создасте мя:
вразуми мя, и научуся заповедем Твоим[78],
и при опоясании парчовым широким поясом:
Благословен Бог, препоясуяй мя силою,
и положи непорочен путь мой…
на высоких поставляяй мя[79].
— Пояс знаменует препоясание Господа перед совершением Тайной вечери, — прогудел мне дьякон.
Священник облачился в самую главную ризу — фелонь, произнеся литые, как бы вспыхивающие слова:
Священницы Твои, Господи, облекутся в правду,
и преподобнии Твои радостию возрадуются…[80]
Облачившись в полное облачение, он подошел к глиняному умывальнику и вымыл руки:
Умыю в неповинных руце мои
и обыду жертвенник Твой, Господи…
возлюбих благолепие дому Твоего
и место селения славы Твоея.…[81]
На жертвеннике, к которому подошли священник с дьяконом, стояли залитые солнцем чаша, дискос[82], звездица[83], лежало пять больших служебных просфор, серебряное копьецо, парчовые покровы. От солнца жертвенник дымился, и от чаши излучалось острое сияние.
Проскомидия была выткана драгоценными словами.
Воздвигоша реки, Господи,
воздвигоша реки гласы своя…
Дивны высоты морския,
дивен в высоких Господь…[84]
Яко святися и прославися
пречестное и великолепное имя Твое…
Священник с дьяконом молились о памяти и оставлении грехов царям, царицам, патриархам и всем-всем, кто населяет землю, и о тех молились, кого призвал Бог в пренебесное Свое Царство.
