Вадим Кожевников - Заре навстречу
Золотарев вышел в гостиную, ковыряя в зубах спичкой, вынув, понюхал ее и, брезгливо поморщившись, спросил Елену Ивановну:
— Значит, бельишком стали интересоваться? Супруг пуговичками, а вы, так сказать, невыразимыми предметами?
Кухарка Золотаревых внесла груду грязного белья и, швырнув на ковер, ушла.
Папа поднялся со стула, лицо его стало сухим, жестким. Указав на кучу белья пальцем, приказал Золотареву:
— Собрать!
Золотарев присел на корточки и стал сгребать белье в охапку, не спуская с отца потускневших, испуганных глаз.
— Марш на кухню! — крикнул отец и, обернувшись к красногвардейцу, распорядился: — Пусть сам выстирает, выгладит и тогда сдаст. Проследите!
Красногвардеец радостно ухмыльнулся и толкнул дверь ногой, пропуская вперед Золотарева.
— Господи! Разве так можно? — охнула Елена Ивановна.
— Я ему покажу пуговицы! — сказал папа тонким голосом. — Я его научу уважать людей!
Потом папа с понятыми, в присутствии родичей Золотарева, вытаскивал во дворе заложенные дровами тюки мануфактуры и тревожно спрашивал Елену Ивановну:
— А эта ткань как называется? А эта? — и просил: — Так, пожалуйста, и пишите: мадаполам, сарпинка, шевиот, байка, диагональ.
Подписав акт и дав расписаться понятым, он пошел на кухню, оглядел Золотарева, согбенного у корыта, возле которого, опираясь на винтовку, стоял красногвардеец, и сказал:
— К сожалению, не располагаю временем, чтобы ждать, пока белье высохнет. Но завтра вы его доставите сами. Желаю здравствовать.
И ушел, кивнув золотаревским домочадцам. Он очень долго тряс руку кухарке, которая во время обыска украдкой подмигивала, показывая, что искать мануфактуру нужно не в комнатах, а во дворе, в поленнице.
Тима был необычайно горд папиным поступком. Но уже на обратном пути папа сказал, сконфуженно поеживаясь:
— Кажется, я несколько увлекся, — и пожаловался: — У меня, очевидно, стали пошаливать нервы. Унижать человека, даже сугубо враждебного, это за пределами этически дозволенного, — но тут же признался: — А все-таки я испытал некоторое моральное удовлетворение.
Пусть знает, что нельзя безнаказанно оскорблять человека.
Не все поездки по городу были такими интересными, как обыск у Золотарева. На лесопилке Кобрина папа долго уговаривал уполномоченного профсоюза Гусякова дать тонких досок на топчаны и жалобно извинялся за то, что забыл включить их в наряд.
— Голубчик, — говорил папа, — ну, я совершил промах. Браните меня, пожалуйста! Но ведь больные должны же на чем-нибудь лежать!
— Если вы непонимающий, должны были бы кого из плотников позвать, он бы вам все высчитал. А то пишете:
пять сажен досок, — а каких? Наше дело серьезное. Дюймовка — одно, трехдюймовка — другое. Теперь будем снова пилами шуровать. Нам ведь легче толстую доску давать, вот и дали, а она на мебель не годится. Эх вы, неосведомленный товарищ!
— Совершенно верно, — соглашался папа, — впредь буду знать.
Но вместе с тем в иных случаях он обнаруживал решительность и непреклонность.
Папа, например, приказал штукатурить барак внутри чистой глиной, без примеси навоза, утверждая, что навоз может послужить источником инфекции, хотя все уверяли его, что с навозом будет теплее.
И когда десятник отказался переделывать, папа твердо сказал:
— Я вас не отпущу отсюда, пока не сделаете, как я говорю.
— То есть как это? — побагровел десятник.
— А вот так. Сяду напротив вас и буду объяснять, пока вы не поймете. Задумался, задрал полу пальто, долго шарил рукой по боку, вытащил наган и, держа его на ладони, заявил отшатнувшемуся десятнику: — Вот перед вами огнестрельное оружие. Оптимальные его возможности в смысле уничтожения человека ограничены пятью выстрелами, — потом нагнулся, поднял с земли замерзший катышек навоза и произнес торжествующе: — А здесь находятся миллиарды бактерий, и среди них могут быть миллионы смертоносных. Понятно?
— Ну вот так бы сразу толком и объяснили, — сказал с облегчением десятник, не спуская глаз с нагана.
И крикнул рабочим: — Промашку, ребята, сделали, снаружи с навозом можно, а изнутри нельзя! Промашку дали, верно!
Но чаще всего то, что ему нужно было для больницы, папа выпрашивал на митингах.
Сначала он говорил о том, что почти все смертельные болезни порождены несправедливым общественным устройством. И получалось, что главным исцелителем народа, во-первых, является революция и только во-вторых доктора и что некоторые болезни после революции будут уничтожены так же, как класс эксплуататоров, и здесь все большевики — врачи.
Потом он яростно, как про контрреволюционеров, говорил про всяких микробов и призывал бороться с ними всем народом.
После таких выступлений папы люди собирали у себя по домам нижнее и постельное белье, пузырьки, порошки, баночки с мазями, лекарства, которые у них оставались после того, когда они сами чем-нибудь болели.
Рабочие бойни, выслушав папу, объявили, что они обязуются давать в больницу через два дня на третий по пуду неучтенных отходов, пз которых можно варить студень хворающим.
Ремонтники затона выделили шесть пудов олифы, а слесари в простоте души вызвались даже изготовить «инструмент». Но папа, поблагодарив их, сказал, что инструмент он попросит у докторов, а вот всякие необходимые железные, скобяные изделия он твердо рассчитывает от них получить.
Курсанты военного училища Федора Зубова после речи папы выломали у себя в плите два больших чугунных котла и отдали их для больницы, сказав, что обойдутся одной походной кухней.
Дали свое согласие работать в новой больнице доктора Неболюбов и Андросов. Оба они были хирургами и ревниво относились друг к другу: поэтому ни один из них не хотел брать на себя обязанности заведующего хирургическим отделением, каждый стремился уступить эту честь другому. Но папа знал: если один станет заведующим, то другой ни за что не захочет быть его подчиненным.
Поэтому папа придумал для Неболюбова титул "главный хирург", а для Андросова — "начальник хирургического отделения".
Павла Ильича Ляликова папа соблазнил тем, что пообещал создать условия, чтобы тот, работая в больнице, написал диссертацию и, защитив ее в секции народного здравия в Совете, получил звание приват-доцента.
Ляликов передал Сапожкову свои статистические таблицы, и, руководствуясь ими, они сделали предварительные расчеты предполагаемого количества коек по различным, наиболее распространенным болезням. Но, как потом выяснилось, все эти статистические данные были такими же неправильными, как и первая статистическая выкладка Варвары Николаевны, основанная на официальных сведениях городской управы.
Людей, больных тяжелыми и опасными болезнями, оказалось гораздо больше, чем обозначено было в подсчетах Ляликова, вызвавших некогда негодование газеты "Северная жизнь". "Только враг России, немецкий шпион может так возмутительно клеветать на народ, в чьих жилах течет богатырская кровь Ильи Муромца, Алеши Поповича, Микулы Селяниновича", — писал журналист НикоЛРЙ Седой.
Сапожков был очень доволен Ляликовым. Вооруженный мандатом Совета, Ляликов раздобыл у слободских кустарей табуретки, тумбочки. Расплачиваясь за работу просяной мукой, он так яростно торговался, что ему могла бы позавидовать любая базарная торговка. Он оборудовал в больнице кладовку, где все лари запирались на замки. На прилавке кладовой стояли весы, а двери он велел остеклить, чтобы кладовщик всегда чувствовал на себе "недреманное око".
Папа сказал маме с гордостью:
— Ляликов не первый пациент, излеченный от мелкобуржуазного индивидуализма великой целительницей человечества — революцией.
Но мама не очень любила, когда папа говорил так красиво, и сказала равнодушно:
— Вот подожди, навезут вам больных со всего уезда — даже на полу места не хватит, и удерет твой Ляликов.
— Нет, — заявил папа твердо, — он не станет пренебрегать священным долгом врача.
Даже горбатую дочку официанта Чишихина папе удалось привлечь к работе в больнице.
Он сказал, восхищенно глядя в ее красивое, злое, надменное лицо:
— Вы, Наташа, не представляете, как полезно для больного, когда за ним будет ходить девушка с таким ангельским ликом.
— Да вы, никак, за мной ухаживать собрались? — фыркнула Чишихина.
Папа смутился, но все же продолжал:
— Вы извините, я коснусь того, о чем, может быть, мне не следовало бы вам говорить. Искривление позвоночника вызывается обычно костным туберкулезом, а туберкулез — болезнь социальная. Большевики хотят, чтобы люди больше никогда не делились на бедных и богатых. То, что мы делаем, первые шаги, а впереди тысячи исторических верст не хоженного человечеством пути.
